Лириумная пыль (сборник драбблов) (джен)

Проклятая или благословенная? Лелиана задает себе этот вопрос год за годом и не может найти ответа.

Воистину верующая или ослепленная светом собственного тщеславия? Страж в Храме Священного Праха обличал ее, оскорбленную в лучших чувствах, и Лелиана боится отвечать на этот вопрос.

Спустя десятилетие паутина тайного канцлера воскрешенной Инквизиции оплетет своими вязкими нитями место, где когда-то жили фанатики запрещенного культа, еретики, превратив его в бастион новой веры. А кто все же они, противопоставившие себя силой, с которой нужно считаться, консервативному жречеству? У судьбы гадкое чувство юмора, думает Лелиана. Но вполне способна его оценить.

Наделенная силой самим Создателем или же выковавшая себя сама, с кровью и потом, в жерновах безжалостной к ней судьбы?

Лелиана верит. И нет.

У Лелианы голос высокий и звонкий, усладой льющиеся в уши орлесианских придворных. Способный осветить тесную деревенскую церквушку в самый темный, страшный час. И сердца людей. Но Лелиана давно не поёт: нашептывает свои четкие приказы едва слышно в уши преданных делу людей. Или же ей? Но, кажется, это давно уже — она и дело — едино.

Вместо струн тонкие бледные пальцы цепляют тетиву, и песнью света свистят ее стрелы, предсмертными молитвами звенят ее клинки, окропленные кровью предателей, заговорщиков, еретиков. Она больше не поет. Ей и нет нужды: ее словами - словами, которые мог бы послать Создатель — говорит Жозефина. Она все чаще прячет лицо, предпочитая скрываться в тени, а не танцевать в отблесках хрустальных люстр в высоких залах: Вестник являет свое лицо миру и несёт свет.

Лелиана кладет под подушку высушенные лепестки милости Андрасте. Лелиана надевает орлесианские туфли по последней моде и танцует в одиночестве за закрытыми дверьми под музыку, звучащую только в ее голове, пока ее никто не видит. Никто ли?

Лелиана краем глаза ловит свое отражение в зеркале, и ее губы улыбаются чужой улыбкой. Глаза смотрят чужим взглядом. Знакомо. Эти губы она самолично разбила в кровь, кажется, целую жизнь назад. Эти губы она целовала — две жизни назад.

Сколько жизней она прожила? Сколько личин сменила?

Прошлое обнимает ее за плечи призрачными руками сгнившей в могиле покойницы. Она слышит тихий смех почти что наяву, и, кажется, даже теплое дыхание интимно щекочет ей мочку уха. “Смотри!” — шипит та, которую она убила. Та, которую она любила. “Смотри и помни, что я всегда с тобой. Ведь ты — это я”.

Маржолайн. Всегда.

Лелиана стыдливо прячется от света Создателя в сгущающихся тенях и опускает руки по локоть в горячую кровь. Заговорщиков, изменников, еретиков. Ведь кто-то же должен? Быть карающим мечом, что борется за новый, благословенный мир. Оберегает этот мир безмолвно, вырезая тихо и неслышно крамолу из умов и сердец людей. Она — левая рука Верховной Жрицы, та, что прячут за спину, чтобы не было видно капель крови на кипельно-белой перчатке.

Лелиана думает, не оттого ли одеяния жречества исполнены именно в этих цветах: красном и белом. Не свет и тень даже. Свет и кровь.

Хоть в чем-то нет лицемерия.

«Левая Рука должна сбросить свою ношу».

От левой руки, отсеченной от той, кому она принадлежала, кому повиновалась, взрывом на конклаве, прорастают мышцы и кости — ее собственные. Одеяние, красно-белое, ложится второй кожей.

Верховная жрица, нареченная Викторией, садится на солнечный трон. Сколько имен у нее было до этого?

Этого хочет Создатель или она сама? Вкладывавшая год за год в чужие умы собственные мысли столь незаметно, что те были словно их свои собственные. Лелиана научилась быть неслышнее тишины.

Лелиана, облаченная в жреческие одежды, смотрит на себя в зеркало. Мертвая Маржолайн обнимает ее за плечи и мурлычет на ушко бессвязную мелодию: ей и не нужно говорить, потому что Лелиана сама знает.

Кто она? Избранная? Или лишь бард, играющий очередную роль, как было пятнадцать лет назад?

Подстрекательница. Заговорщица. Еретичка.

Серый кардинал, вышедший на свет.

Ваше совершенство.