Сказки Зимнего Леса (джен)

Жил в одной деревне юноша с лица красивый, нравом скромный, да людям чуждый. Не пришлый он был в тех краях — и деды и прадеды его здесь родились и здесь, за окраиной деревни, схоронены были, не чинил никому обид — едва ли во всю жизнь его припомнил бы кто из его уст гневное слово. Не был и глуп — разве молчалив более многих, не был и ленив — невеликое хозяйство, от родителей покойных доставшееся, в порядке содержать умел, однако к увеличению его, по общему наблюдению, не стремился. Вот бывает такое — вроде как посмотреть, так со всех сторон хорош человек, ну, не хорош — но и не дурен, а только что-то словно отталкивает от него людей, а что — не всяк и объяснить сможет. Иные говорили — то, мол, матери его покойницы вина, семеро сынов до того у неё прямо из люльки в гробы переложены были, не иначе колдовством она сына меньшого у смерти выторговала, вот и осталась печать силы злой на парне.

Крепко судачила тогда деревня, когда малец первые шаги свои сделал, первое слово вымолвил — однако посудачили и быстро успокоились, первое — да если и колдовство, так разве её понять нельзя, разве не любая на её месте так бы поступила? А второе — разве печатью тёмных сил отмеченный мог бы столь приятный нрав иметь, мог бы к святыням прикасаться, возносить молитвы вместе со всей роднёй, едва лепет его детский в слова оформляться стал? Иные же говорили — всё из-за медлительности его, как посмотришь — так и зло берёт, старику, иссушенному долгой многотрудной жизнью, такое подобает, а не юноше в расцвете лет. Оно правда, медлительный — зато старательный, ни одного дела не кончал так, чтоб пришлось после переделывать, а только всё одно — что за хозяин это, что за отец семейства. Что и говорить — несмотря на приятность и сообразность черт, ни одна девушка не задерживала на нём взгляд, не брали его юноши товарищем в молодецких забавах, всё молчаливее и нелюдимее становился он год от года. Быть и в нашей деревне бобылю, говорили друг другу старики, почитай, лет сто такого не бывало, чтоб который-то парень из наших силы мужской лишён оказался, чтоб которая-то девка непросватанной век свой коротала — а на тебе, взошло и на нашей земле порченное семя, откуда только взялось. А что спрашивать, откуда — верно, после того случая повредился малец умом.

Тот случай в далёком детстве с ним произошёл — было ему, должно быть, лет пять, а может, и шесть, но едва ли семь. Взяли его родители в лес с собой по грибы да ягоды — а чего не взять, коли дома не с кем оставить, один он в семье рос, да правду сказать, на чужих людей, хоть и родню мужнину, мать оставлять его не любила, первое — у тех своих детей мал-мала-меньше, нешто ещё и своего непоседу на них кидать? А второе — как даже на день отпустить от себя сыночка единственного, долгожданным утешением после всех горестей небом дарованного? А уж непоседливым был мальчишка — страсть, как не верить тут бабке-шептунье, что подменили его в лесу том. Первым поутру просыпался, вился под ногами у матери, будто непутёвый щенок, во всём помогать рвался, во всём участвовать, всё ему было любопытно, чего доброго, убился б где, кабы не бдительная мать, не отпускавшая его со двора.

Но в лесу-то поди уследи — вот и отбился беспечный мальчонка от родителей, залюбовался на вековые деревья, на диковинные мохнатые кочки, всё внове ему было, всё влекло к себе и будило богатое детское воображение — как тут не поднять толстую суковатую палку, представляя на месте её богатырский меч, не грозить ею тянущим крючковатые ветви деревьям, как не бежать к ало сверкнувшей между листвой ягодке, к мелькнувшей в густой траве серой кроличьей спинке. Нескоро понял мальчик, что остался совсем один посреди дремучей чащи, не слыхать уж давно голосов родительских, нет дороги среди неохватных деревьев, и в которой стороне дом — не понять, а спросить некого.

Не знал малец, что места эти гиблыми, нехорошими у людей слывут, далеко обходят их лесные тропы, так что нечего и надеяться повстречать здесь случайного путника — однако и без того объял его такой страх, что и всех слёз не хватит его выплакать. А страх — он и взрослого всякого самообладания лишает, враз начинает казаться, будто смотрит на тебя кто-то из темноты меж ветвей, будто не от ветра скрипят деревья, а насмехаются над несчастным, которому вовек не найти теперь дорогу к дому, не увидеть уже человеческого лица, так и ходить заколдованными звериными тропами, пока не выведет очередная к коварной и ненасытной трясине. Да что делать, страшно хоть шаг ступить в неизведанную, полную непредставимых напастей лесную чащу, а стоять на месте ещё страшнее. Когда идёшь — хоть шаги собственные слышишь, а не шорох и треск то дальше, то ближе, гадая, зверь ли то кровожадный приближается, или разбойник (сроду никто такого не говорил, чтоб в лесу этом разбойники были, да ведь если деревенский люд их на хожих тропах не встречал, так может, потому, что все они здесь, в непролазной глуши, и обретаются?), или нечто такое, чему и названия лучше не называть. Когда аукаешь, кликаешь отца с матерью, или песню себе для храбрости поёшь — всё же человеческую речь слышишь, а не стоны и пришёптывания — то ли птиц лесных, то ли ветра, то ли того самого, о чём и думать не хочется.

Однако шёл-шёл мальчишка — не то чтоб не кончался лес, не то чтоб не появлялось под ногами чего-то похожего на тропу человеческую, а кажется, только гуще и темнее становилась чащоба. Что и говорить — выбился из сил бедняга, едва чуял под собой ноги, бессчётное число раз о коварные корневища да кочки спотыкавшиеся, ни кричать, ни петь уже не мог, да и не хотелось — а ну как голосок его тоненький совсем не родительское ухо меж звуками не человеческими различит. Да и сумерки уже спускались, холодало, совсем озяб он в одной-то рубашонке, к тому же о сучья острые изорванной, вот уже и пар изо рта пошёл. Никогда до этого и представить малец не мог, что бывает так холодно, хоть и раньше видал он серебристый иней на спускавшихся к земле ветвях, ступал и по пушистому, таинственно мерцающему снегу — но то ведь было дома, в родной и знакомой деревне, когда заботливо укутанный матерью выходил он во двор, хоть и тогда любил он, сдёрнув украдкой варежку, в открытую ладонь ловить крупные снежные хлопья — вот как сейчас. Ненадолго даже позабыл маленький путник о своих невзгодах — такая красота неожиданная, диковинная открылась взору.

Увидел он, как по сверкающей серебром лунным тропинке идёт к нему девица-краса — не идёт, а словно над землёй плывёт. Платье на ней — будто из снежного блеска соткано, будто светом звёздным вышито, тугая коса её голубая, будто небо зимнее стылое и высокое, улыбка её — словно тающее на губах ледяное кружево, которое он обламывал, пока мать не видит, с сугроба по весне, и студёная эта сладость слаще молока парного казалась. Замер он, едва не позабыв, как дышать, сердце кольнуло от догадки — не человека он видит перед собой, не может человеческая дева такую поступь иметь, такой пронзительный взгляд, сковывающий на месте, как ледяной панцирь сковывает силу полноводной реки, такого нежного звонкого голоса, подобного теньканью птиц в зимнем небе. Дева же поманила его к себе тонким пальчиком, белее яйца куриного, взяла его маленькую ручку в свою ледяную, да повела по своим владениям — рисовала для него узоры снежные, рассыпала самоцветы, возводила мосты из лунного света, обещала, что всё это станет его однажды. И стыдно сказать — позабыл мальчишка не то что о страхах своих недавних, но и о родителях, и о деревне родной, только слушал, не смея и слова вымолвить, чудный звон её голоса.

— Всё это будет твоим, молодец любезный, но не сейчас, свидимся мы с тобой вновь, когда двадцать ваших людских зим минует.

Оглянулся он — а вокруг уже не сказочное зимнее царство лесной волшебницы, стоит он на знакомой опушке, от которой до деревни — рукой подать, вот и голоса людские издали слышатся, и лучи рассветные красят листву на деревьях, очнулся он тогда, хотел поблагодарить таинственную деву за спасение, узнать хоть имя её, чтоб возносить в молитвах благодарственных, глядь — исчезла она, словно в воздухе растаяла, только всё чувствовал он на щеках своих морозное дыхание, да ладонь ледяную, к груди его прижатую, когда грядущую встречу она ему обещала.

Так и не нашли родителей мальчика — хоть семь дней кряду прочёсывали лес с утра до позднего вечера, уже и старые охотники рукой махнули — до топей непролазных дошли, дальше искать уже и смыслу никакого, из топей выдачи нет, до самой преисподней, говорят, доходят они.

Повздыхали да поплакали, но жизнь-то идёт своим чередом, никого не спрашивая, вот уже и урожай снимать пора, а там и поля под озимые вспахивать, да дрова на зиму заготавливать, да скотину на зимний постой определять. Некстати оно в осенних хлопотах — такие-то мертвецы, без могил, без обрядов подобающих погребённые, во всех избах жечь теперь свечи и смолу еловую, заговоры крепкие читать, чтоб отвадить нежеланных гостей, да что поделаешь, бывает ведь и такое. Как подобает, справили проводы поглощённым лесом, выпили браги хмельной, поминая их исключительно добрыми словами, обложили избу их ветками еловыми по кругу — зиму так должна простоять.

Сироту тётка забрала — хоть у той свои были того же возраста и младше, хлопот полон рот, да ведь не по миру ж отправлять, всё ж родная кровь. Правду сказать, не слишком и в труд ей стало о племяннике заботиться — в самом деле, будто подменили с той страшной ночи мальчишку, не дождаться от него уже было обыкновенных детских шалостей, тихо и послушно выполнял он всякую домашнюю работу, за скотиной ходил, водился с младшими тёткиными детьми, верно, как ни мал он был — всё понимал, и про ужасную смерть родителей своих, и про то, что никому не в радость бывает за так лишний рот кормить. Тем более что соседи косятся и судачат — то ли счастливцем приёмыша считать, не иначе ведь чудом из леса спасся, где взрослому да опытному сгинуть как нечего делать, то ли сглаженным — всё твердил он о встрече с прекрасной снежной волшебницей, о сказочном царстве её, которое она ему обещала. В каждую свободную минуту смотрел, вздыхая, в сторону леса, люди только головой качали — ладно б по родителям так убивался, а то по видению, которое там ему в лесу примстилось. Оно, может, и простительно — умом после такого тронуться, но кому ж в радость с умалишённым общаться.

Как подрос немного парень — ушёл жить в родительский дом, его дожидавшийся — а чего б не дожидался-то, дом справный был, дедом поставленный, даже и обида брала видеть такой пустым и сирым, да никто дом безмогильных мертвецов занять не может, кроме прямого их потомка, иначе только спалить со всеми постройками. Вот хоть какое вышло соседям облегчение, не ходить больше туда прибираться, пятясь потом в двери, чтоб из-за печи костлявая рука не насыпала за шиворот бед на семь лет.

Вот старший из сыновей тёткиных привёл в дом молодую жену — а этот всё также ни в игрищах молодецких не участвовал, ни под окошками девок молодых ввечеру не караулил, вот уж и младшая дочь тёткина наполнила доверху сундук с приданым, к женихам приценивалась, на травах гадала, сколько будет у неё детей — а в доме тихого юноши всё также не было женской руки, хоть уж видно становилось — тяжело ему одному хозяйство тянуть, даром невелико оно. Всё чаще отрывался он от работы, сидел, молча и грустно глядя в сторону лесной опушки, и будто тень от облака по лицу его пробегала.

— По зазнобе своей синеволосой грустит, — хохотали деревенские девки и бежали себе дальше, на девичьи посиделки или к милым на свидание.

Ничего не отвечал им юноша, а и что тут ответишь? Всё ближе был срок, лесной волшебницей названный, всё чаще вспоминал он снежное её дыхание, просыпался в ночи — немела рука левая, за которую брала его дева ледяными своими перстами во сне нечаянном, смутном, которого и не рассказать никому, если б было, кому слушать, чудились ему в тиши ночной стоны и шорохи далёкого леса, и жутко должно б быть — а шёл на двор, стоял на ветру, качаясь, как тонкая тростинка, воздуху ему в избе не хватало, словно теребило что-то в груди, тянуло, звало. Видела соседка — головой качала, совсем иссох, бледный, чахлый, ровно росток, солнца не видавший, не к добру, ох, не к добру… И зачем вернулся только — живёт и будто не живёт, может, лучше б и сгинул вместе с отцом и матерью, чем зачарованным призраком ходить среди живых.

Вот наступил наконец и день заветный, ровно такой же, как тот, в какой он дитём несмышлёным отправился с родителями в тот последний их поход. Собрал юноша котомку сколько ни есть съестного, вышел, ни с кем не прощаясь, назад не оборачиваясь, да пошёл в лес, в сторону ту, недоброй слывущую. Не найти дороги, где и не было её отродясь, где уж последние засечки на деревьях позади остались, и то дерево поваленное путь преградит, то ручей, в траве буйной едва видный, верно, думал, сами приведут его ноги. Только не слушались ноги, будто не свои были, отрываться от земли не хотели, да и не идти нельзя — ждёт где-то там девица-краса, ждёт, как обещано. И не страшен уже был лес с его шорохами и бормотаниями, ни от треска ветки под ногой, ни от крика птицы в вышине не ойкало в груди, только от мысли о синеокой, синекудрой деве, только от мысли, найдёт ли к ней дорогу. Припоминал будто там корягу знакомую, там кочку, гадал, сколько идёт уже — то ли вечереется, то ли в глазах темнеет от усталости. Закружилась голова вдруг, а перед глазами будто вспыхнули самоцветы те, под ноги ему белой ручкой высыпанные, остановился он, склонился к ручью — водицы холодной испить, и понял, что не подняться ему уж на ноги. Сжалось сердце глухой тоской — неужели не дойти ему, неужели пропустит час назначенный, не увидит ласковой улыбки на белом, словно известь, лице. Как вдруг дрогнули в водной глади синие кудри, обвили его плечи тонкие, как гибкие ветви, руки, сомкнулись на груди узкие холодные ладони. Не забыла о нём дева. Столь же прекрасна она была, как в их первую встречу. Глубокой синевой лучились её глаза, а на губах играла ласковая добрая улыбка.

— Нет, никто не пропустит часа назначенного, путник долгожданный. Двадцать лет я ждала, чтобы поцелуй тебе последний подарить.