Красками по стеклу (гет)

Иногда мне хочется рассказать Рону все. Признаться, как тревожно и сладко екает сердце в груди, когда среди ночи вдруг раздается тихий стук в дверь, и спустя мгновение, на ходу сбрасывая с плеч мантию-невидимку, появляется Гарри.

Рон спросит, когда это началось, а я отвечу: быть может, когда мы брели по заснеженным улочкам Годриковой лощины? Мороз едко пощипывал лицо, под ногами скрипел снег, искрящийся как-то особенно празднично, по-рождественски. Из церквушки неподалеку лились чистые звуки органа и пение. Я вспомнила запах хвои в украшенном Большом зале, святочные балы и горки подарков у кровати с ало-золотым пологом — время, когда Хогвартс казался еще более волшебным, чем всегда. Я не знала, увижу ли когда-нибудь еще стены любимой школы, для меня существовал только один момент времени — сейчас, и только один человек рядом — Гарри. Когда впереди показались каменная ограда и ровные ряды надгробий, он крепче стиснул мою руку и хрипло что-то прошептал. Я не услышала, думая о том, что раньше не было никаких «нас с Гарри»: только Гарри и Рон, я и Рон, «мы» — неразлучная троица.

До этого момента.

Потом мы тонули по колено в сугробах, топтали нетронутый снег на дорожках между могилами, пока впервые не увидели место, где похоронены Джеймс и Лили Поттеры. Гарри, весь день проявлявший то нетерпение, то с трудом сдерживаемое раздражение, в один момент растерялся, замер, сжимая кулаки и вчитываясь в надпись на памятнике, а я смотрела только на него. Реальность дрогнула, сжалась до одного-единственного образа, въевшегося в память с детства — я смотрела на взрослого Гарри, а видела мальчика-первокурсника с черными непослушными вихрами и глазами в пол-лица. Его хотелось обнять и защитить, и теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что в тот вечер, закончившийся встречей с Нагайной, между нами родилось что-то новое. И я скажу Рону, как странно знать, что он этому, хоть и косвенно, поспособствовал.

Быть может, он разозлится. Скажет, что чувствовал это в глубине души. А я, словно не слыша его, продолжу: а может, это случилось тогда, осенним вечером, когда мы, промокшие под дождем и ошеломленные новым оттенком наших отношений, проговорили всю ночь?

Помню, в комнате пахло свежим пергаментом и воском от оплывших свечей, а в камине трещали полусырые поленья. Направив теплый воздух с кончика палочки на одежду, я чувствовала, как от стыда пылает лицо, лихорадочно пыталась придумать объяснение своему порыву там, на школьном дворе.

А потом Гарри заговорил, и все запуталось еще больше. Огонь в камине выхватывал из темноты его лицо, спутанную челку, руки, теребящие обивку кресла, и я не могла отвести от него глаз. До сих пор тот вечер видится мне как в тумане — зыбким, тягучим, окрашенным в палитру сомнения и неизвестности.

«…помню каждый день, как будто он был вчера. И знаешь, что? Я смотрю на Рона и хочу быть похожим на него. Он сильный, Гермиона, он самый сильный из нас — он может сражаться с самым могущественным соперником, который только есть на свете, — с самим собой…»

И еще Гарри обнимал меня. Робко, трепетно, словно боясь сделать что-нибудь не так.

По стеклу барабанил дождь, из окна видно было, как, тяжело ступая против ветра, из Запретного леса возвращается Хагрид. Оглянувшись по сторонам, достает из-за пазухи розовый зонтик и машет им над размокшими грядками. Завтра он пригласит нас полюбоваться чудовищных размеров тыквами, которые он вырастил для Хэллоуина, а мы будем охать и восхищаться, чтобы сделать ему приятное. Наслаждаясь мирным уютом комнаты, я думала, что это и есть жизнь — желание сделать кого-то хоть чуточку счастливее.

«…ты не можешь поступать иначе, просто делаешь, что должен. Не потому, что все этого ждут от тебя, а потому, что хочешь жить — отчаянно, до безрассудства. Это же естественно — самое естественное, что есть на свете — хотеть жить, правда?»

Прижимаясь щекой к его плечу, я желала только одного — всегда быть с ним рядом. Оградить от самого себя, от чувства вины, терзавшего его до сих пор. А еще я хотела жить, хотела мгновений таких ярких, как это.

Обнять родного человека в сумерках — это тоже жизнь.

«…А Джинни…Она другая, понимаешь? Она не ты. А ты…Ты, Гермиона, должна меня понять — ты прошла весь путь вместе со мной, ты знаешь, что я не герой…»

Да, иногда я хочу рассказать Рону все.

* * *

А иногда хочу не рассказывать.

По воскресеньям мы часто бываем в Норе. Достав из сарая древние «Кометы», ребята и Джинни взмывают в воздух и перебрасывают друг другу квоффл. Снизу их фигуры кажутся размытыми, время от времени ветер приносит обрывки фраз. Ярким пятном на хмуром небе кажутся волосы Джинни, когда она резко разворачивает метлу в дюймах от лица Рона и запрокидывает голову, не в силах удержаться от смеха при виде его возмущенной гримасы. Воспользовавшись паузой, Джордж выхватывает у сестры мяч и устремляется к импровизированным кольцам — обручам, тайком похищенным из запасов мистера Уизли и подвешенным в воздух с помощью магии. Описав в воздухе петлю, они с Гарри, довольные своей командой, хлопают друг друга по плечу.

Я не выдерживаю и улыбаюсь, когда Рон, обиженно сопя, слезает с метлы.

— Больше не буду выбирать Джинни в свою команду, — заявляет он, — против Гарри она играть не может.

Мы поднимаем головы синхронно: махнув рукой на дезертирство Рона, ребята взмывают вверх и скоро превращаются в три черные точки.

— Давай, Гермиона, садись.

Рон приглашающим жестом указывает на «Комету». Уже набрав в рот воздуха для отказа, я вдруг обращаю внимание на выцарапанные на древке инициалы: «ФУ». Кожа покрывается мурашками, когда я представляю себе, как Фред, совсем мальчик, учится первым полетам на метле, а затем пишет на ней свое имя. Джинни говорила, что в детстве он мечтал стать великим игроком в квиддич. Есть мечты, которым никогда не сбыться. Фреда нет, а я — вот она, растерянная, смущенная, представляю, как звучали бы его беззлобные подтрунивания, узнай он, что Гермиона Грейнджер все также боится метлы, как и на первом уроке полетов. Глубоко вздохнув, неуверенно протягиваю руку Рону, чтобы он помог мне удобнее устроиться.

В этот момент я вспоминаю обещание, данное себе: с благодарностью проживать каждый день и воспринимать как приключение каждое событие, будь то выпитая в кругу друзей чашка какао или прогулка до Хогсмита.

Мне многое хочется сделать, попробовать, успеть. Словно чудом исцеленный больной, я понимаю, что это не последняя осень; у меня будет еще сотни таких дней — посвященных близким, преодолению самой себя и своих страхов. А, может быть, тысячи. Тысячи восходов и закатов, обедов и ужинов, прочитанных страниц и исписанных пергаментов, знакомств, разочарований, счастливых минут. Я придумаю тысячи желаний, напишу их на стене своей комнаты зелеными чернилами, и список будет расти, напоминая мне о том, что я жива, ведь только живые не знают предела своим «хочу».

А еще я чувствую едва уловимый запах пота, исходящий от Рона, и тепло его тела, разгоряченного тренировкой, и понимаю, что с ним мне ничего не страшно.

А потом я дрожу от восторга, вцепившись в его куртку, когда мы плывем в воздухе над Оттери-Сент-Коул. Рон держит метлу ровно и невысоко, и уже через минуту я чувствую, как открывающийся вид захватывает меня полностью, заставляя забыть о страхе. На западе, где садится солнце, небо приобрело розовый оттенок, окрашивая деревенские домики и широкую полоску леса удивительными красками. Серебристой змейкой между жухлой травой вьется речка, в ее глади на мгновение мелькает наше отражение. Холмы сменяются оврагами, дышится легко и свободно, нас накрывает тишина волшебного деревенского вечера.

— Смотри, папа Луны заново отстроил дом! — кричит Рон и указывает пальцем на строение, отдаленно напоминающее пирамиду. Словно иголка, прошедшая сквозь ткань, чудное сооружение тянется к небу остроконечным шпилем.

Как будто издалека до меня доносится искренний счастливый смех, и только через секунду осознаю, что смеюсь я сама.

Мы возвращаемся, когда на улице становится совсем темно. Из окон дома приветливо льется свет. Слышно, как на заднем дворе, причмокивая короткими ножками по вязкой мокрой земле, копошатся гномы, и, напевая себе под нос, гремит кастрюлями миссис Уизли. Взбудораженная букетом ощущений, я только сейчас понимаю, что замерзла. Оборачиваю вокруг шеи шарф уютных гриффиндорских цветов.

— Я думаю, у нас получится, — замечает Рон, палочкой отправляя метлу в сарай. — Я имею в виду, мы сможем если не разделять увлечения друг друга, то хотя бы понимать их. Видишь, все не так страшно. Может, однажды ты захочешь взять в руки квоффл.

По дороге домой я смеялась, не могла остановиться. Как ребенок, не слезающий с велосипеда после первой удачной поездки, боялась утратить свое приобретенное умение и хохотала, пока на глазах не выступили слезы. Сейчас же на меня накатила усталость. Понимание, что Рон строит планы на будущее, вышибло воздух из груди; стало нечем дышать. Гоня прочь нахлынувшие чувства, я позволила увести себя в дом.

* * *

— Гарри говорит, после школы ты хочешь учиться в Париже.

Повернувшись лицом к оконному стеклу, Джинни смотрит в ночь. Тонкая фигурка укрыта толстым свитером не по размеру, руки беспокойно теребят рукава. Напряжение в ее голосе контрастирует с удивительно спокойным лицом.

— Да, — киваю я, — их университет — один из лучших в волшебном мире, а имеющаяся библиотека и экспериментальные лаборатории дают широкие возможности для исследований. Их ректор, профессор Д’Эстре, — величайший…

— Хватит. — Голос Джинни становится неестественно высоким. Удивленная, я всматриваюсь в отражение ее лица. — Я просто хотела поговорить и не знала, с чего начать.

Она разворачивается, сложив руки на груди. Теперь мы стоим напротив друг друга, и я явственно ощущаю ее враждебность.

— Знаешь, я очень люблю Гарри, — начала она. — Я знаю его, знаю его лицо до последней черточки, потому что много лет им восхищалась и наблюдала за ним. Помнишь, после турнира Трех Волшебников он винил себя в смерти Диггори, помнишь ли ты, Гермиона, то особое выражение, которое не сходило с его лица еще долгое время? Также он смотрит теперь на Рона, и знаешь, что я вижу в этом его взгляде? Чувство вины.

Джинни зашагала из угла в угол. В голове мелькнула мысль, что ее слова слышны далеко за пределами комнаты.

— Как-то он обещал подтянуть меня по защите и не пришел. Я не нашла его ни в классах, ни в библиотеке, и решила заглянуть в его комнату. И знаешь, что? Раскрытая на столе карта Мародеров сообщила мне, что он у тебя. Я наблюдала за вами, — Джинни безрадостно усмехается. — Черт, я и понятия не имела, сколько времени вы проводите вместе на самом деле. Я гнала от себя эти мысли, я ни в чем не была уверена до сегодняшнего дня.

Помолчав несколько минут, Джинни взяла в руки палочку и, будто почувствовав ее живительное тепло, смогла взглянуть мне в глаза:

— Они с Джорджем летели наперегонки, когда вы с Роном решили устроить свое романтичное путешествие. Гарри так засмотрелся на вас, что Джордж чуть не сбил его с метлы. Я говорила, что считаю себя экспертом по чтению лица Гарри Поттера? В этот момент оно поставило меня в тупик: такого я раньше не видела. Полагаю, это было нечто вроде ревности.

Рука Джинни дрогнула, с кончика палочки сорвались разноцветные искры. Плечи ее вдруг затряслись, а через мгновение я услышала ее торопливые удаляющиеся шаги. За все время разговора я так и не смогла выдавить из себя ни слова.

Я одна в пустой комнате.

Ноги словно приросли к полу.

* * *

Ленивой вереницей тянутся дни — тягучие, серые. Приближается Рождество, а вместе с ними — выпускные экзамены, и я все чаще закрываюсь в своей комнате, углубляясь в конспекты и учебники.

На самом деле единственное, чего мне хочется, — побыть одной. А еще лучше — прочесть где-нибудь ответ на вопрос: как можно искренне говорить «люблю» и думать в то же время о другом?

Воображение рисует безумные картины. Мысли мечутся далеко от науки и реальности, закладывают крутые виражи и бунтуют, как необъезженный гиппогриф.

— Мисс Грейнджер идеальна, — с сарказмом шипит профессор Снейп, — доводит себя до своего абсолюта совершенства.

— И самомнение у нее размером с Хогвартс, — злобно поддакивает Джинни.

— Говорила же, эта маггловка не принесет Ронни ничего хорошего. — Ронова тетушка Мэрюэль поправляет на пегих волосах диадему гоблинской работы. — Вы читали, что пишет о ней Скиттер? Нет? Настоятельно рекомендую.

Я зажимаю уши и закрываю глаза, но становится еще хуже.

— Мне кажется, он тебя у меня отнимает, — Рон краснеет, смущается. — Но я не должен волноваться, правда? Вы друзья и помогаете друг другу.

— С тобой так легко говорить, — тепло улыбается Гарри, — как на метле лететь — чувствуешь, что оставил на земле все тревоги, ты свободен и …счастлив.

Во сне я зову Сириуса. Бреду сквозь вязкий безликий туман, и мне слышится, что кто-то меня зовет. Я знаю — чувствую — что кто-то нуждается в помощи, и очень тороплюсь. А потом истерически хохочу, поняв, что тропинка виляет по кругу.

* * *

— Наш мудрый директор много раз говорил о силе любви. Говорил, что она побеждает все, даже смерть, а я не верил ему до конца, — говорит Гарри, и его голос, усиленный заклинанием, гулко разносится по холлу. Он стоит на подобии сцены, сооруженной вчера, и цепляется руками за края высокой кафедры. Только это выдает его волнение, потому что голос звучит сильно, проникновенно, заставляет притихнуть даже кучку журналистов и неугомонных первокурсников. Чуть правее — ряд стульев для профессоров. Хагрид, то и дело утирая глаза платком, старается придать лицу подобающий учителю вид, но не может, даже несмотря на укоряющий взгляд Макгонаголл.

— Но была в моей жизни ночь, которая изменила все. Для многих из нас она стала одновременно концом и началом, и нужно немало смелости, чтобы не стараться бежать от этих воспоминаний. Давайте встретим это Рождество вместе с ними. — Гарри машет рукой в сторону стены, на которой с недавнего времени висят колдографии в черных рамках и объемная мраморная надпись: «Герои войны». Волшебный огонь бросает блики на лица тех, кого уже нет с нами, и пол, устланный цветами. — Благодаря их любви и храбрости мы можем стоять здесь и не бояться за своих близких, за будущее. Так давайте будем храбрыми, как они. Скажем то, что давно хотели сказать, совершим ошибки, о которых будем жалеть, давайте жить сейчас, в эту минуту, и помнить о тех, благодаря кому мы можем это делать.

Он замолкает, и в зале на минуту царит все та же звенящая тишина. Даже слизеринцы со старших курсов не могут отвести от него глаз. Так бывает всегда, когда человек вкладывает в слова всю свою веру и убежденность. Я не знаю, как сирота, выросший с Дурслями, может не терять веру в людей и столько знать о любви. В эти минуты я зачарована его голосом. Кажется, все его слова осязаемы, они витают в воздухе между свечей и праздничных гирлянд, а затем оседают в душе светлыми кружевами надежды.

— Что с ним произошло? — шепчет Рон мне на ухо в то время, как холл взрывается аплодисментами. — Я имею в виду, Гарри больше не боится говорить об этом.

— Время лечит, Рон.

* * *

— Это ты виноват.

Ремус Люпин, потрепанный, с седыми прожилками в темно-русых волосах, обвиняюще смотрит на поникшего Сириуса. За окном по-зимнему ясное небо; осторожно ступая по его льдисто-голубому фону, из-за линии горизонта неохотно выбирается солнце, размывая светло-синий потеками розового.

— Ты и только ты виноват, Бродяга, — снова повторяет Люпин. — Эта девочка не проживет за тебя твою жизнь, понимаешь?

Странное безразличие сковывает тело и мысли. Я будто смотрю маггловский фильм, где два полицейских играют роли «хорошего» и «плохого» на допросе. Вот только, как ни стараюсь, не могу понять, кто из них кто.

Люпин появился неожиданно, когда мы с Сириусом только продумывали сегодняшний «урок». И если Сириус — скорее школьник, напарник по шалостям, то Люпин — профессор, который пришел за эти шалости наказывать.

— Луни, ты, как всегда, преувеличиваешь, — морщится Сириус, пытаясь выглядеть невозмутимо, но все-таки будто уменьшается в росте под строгим взглядом друга юности. — Она взрослая девочка, пусть сама скажет.

— Она не взрослая, — рычит Люпин, — и Гарри тоже — не взрослый. Да эти дети сами не знают, что творят, а ты им потакаешь!

— Луни, разве ты смог устоять, когда любовь постучалась в твою дверь? — иронизирует Сириус, театральным жестом возводя руку к потолку, и тут же добавляет тихо: — И ты был счастлив, и Тонкс была счастлива с тобой. — Сириус закрашивает одну половину окна розовым, а другую — голубым. — Видишь, розовый — это теплый, чувственный цвет любви, а голубой — холодный, отчужденный, цвет безразличия. Как ты думаешь, какой больше притягивает взгляд?

Люпин обреченно вздыхает и медленно, с расстановкой, принимается наставлять:

— Кроме любви, есть и другие важные вещи. Тебе ли не знать… — на мгновение он замолкает, и оба они думают о чем-то своем. — Гермиона, иногда стоит отойти в сторону. Нет, Сириус, молчи! Ты сам выбрал дружбу, не любовь, хотя я знаю, как близко вы с Лили стояли к пропасти. Ты выбрал Джеймса, ты должен был его выбрать, несмотря на те чувства, что сводили тебя с ума. Молчи, я сказал! Ты забыл, как подставлялся под Аваду от безысходности или не просыхал неделями в своей берлоге, а? — Люпин судорожно вздыхает и сжимает руки в кулаки. — Вот что их ждет. Эта девочка потеряет рассудок от чувства вины. А Гарри? Ты о нем подумала, Гермиона?

Что ему сказать? Что я только о нем и думаю? Злые слезы обиды застилают глаза, когда я осознаю, что Ремус прав.

— Я поняла, Ремус. Поняла.

Когда я поднимаю глаза, в комнате только Сириус. Сложив руки на груди, он смотрит на оконное стекло.

— Опять голубой. Как и всегда, — горько замечает он и в пару шагов пересекает комнату. Уже у двери он оборачивается: — Прощай, детка.

Прим. автора: Ну, Сириус уже все сказал)) Розовый цвет — цвет любви, чувственности и сексуального влечения; голубой в одном из своих значений — логика, долг, рационализм.