За углом начинается Рай (гет)

Её тонкие мертвенно-бледные пальцы сжались в кулак, ногтями впиваясь в кожу, до отвратительных, неаристократичных вздутых борозд на внутренней стороне ладони. В ушах стоит уже привычный гул, сводящий с ума и по крупицам разрушающий её и без того шаткое равновесие в сознании.

За окном завывает ветер, но она не слышит его, лишь смазанную какофонию из тысячи звуков витавших в Большом Зале Хогвартской Академии Волшебства. Перед глазами клубятся чёрные точки, затягивающие её в водоворот отчаянья и безысходности, а губа, прокушенная ранее, жутко саднит и алые хрустальные капли из неё медленно падают на тёмный дубовой стол, расползаясь по нему бесформенными бурыми каплями.

Астория легонько провела ледяной ладошкой по лбу, смахивая испарину, медленно моргнула сизыми глазами в обрамлении длинных ресниц, прогоняя наваждение, и подняла глаза к заколдованному потолку, по которому скользила молния, которая и привела её в чувство. Незаметно проверила тщательно уложенную причёску, промокнула губу девственно-белой салфеткой, которая моментально окрасилась в алый цвет и вновь выпрямила спину.

На факультете Слизерина проявление эмоций —непозволительная роскошь, недоступная даже признанной Серебряной принцессе, являющейся эталоном самоконтроля и примером для подражания у младших курсов.

Пронизывающий ветер плетьми опутывал силуэт грозного замка, словно стремясь выбить его витражные окна и завладеть сердцами школьников, поселив в их сердцах холод, безразличие и отчуждённость.

Ты не сводишь с неё глаз. Каждое её легкое движение, поворот головы, улыбка — ничто не останется незамеченным тобою. У неё карие глаза и тёплая улыбка.

У серебряной принцессы дрожат веки, скрывая набегающие, серебряные, как она сама, слёзы. Она борется с диким желанием подойти и вырвать это воронье гнездо с её головы, выцарапать эти карие глаза и стереть с её лица эту глупую улыбку. Она хочет пустить её кровь, её грязную кровь, и уничтожить, испепелить, стереть её из этой жизни!

И лишь лёгкое прикосновение старшей сестры удерживает её от этого опрометчивого поступка. Астория вновь открывает глаза и натыкается на взгляд таких же, как у неё, глаз. Дафна качает головой и беззвучно шепчет: «Не сейчас».

Астория медленно моргает, стряхивая руку, кажущуюся белоснежным пятном на чернильной мантии и вцепляется в неё, вспарывая ногтями покрытыми красным лаком ладонь, заставляя исказится в гримасе боле лицо сестры.

Она впивается взглядом в белоснежную макушку, пытаясь прожечь её, вспоминая все его клятвы, все его обещания. Взор застилает алая пелена, и Астория смаргивает её.

Рядом лопается стакан, задевая своими осколками сидящих вокруг однокурсников, но Астории плевать на это.

Астория хочет умереть, но она лишь медленно моргает.

____________________________________

Да дорогой читатель, ты только что прочитал пролог. И понял, что что-то здесь не так. Да, ты совершенно прав, ведь рассказ этот написан от лица Астории, о её боли и страданиях, ненависти к Гермионе Грейнджер, которая забрала её Драко к себе.

Это рассказ не о розовой слащавой любви Драко к Гермионе, а о ненависти оскорблённой женщины, которая будет мстить. И если ты, читатель, ещё не испугался, предлагаю тебе нажать на кнопочку следующей главы.

— Клянёшься ли ты, Драко Люциус Малфой беречь и хранить Асторию Касандру Гринграсс до конца дней своих?

— Клянусь.

— Быть надеждой, опорой и верой для своей жены?

— Клянусь.

— Подписываешь ли кровью договор о покупки власти над женой у главы её семьи, принимаешь ли то, что при не исполнении вышеуказанных клятв договор будет, не только наказуем, но и недействителен?

-Принимаю.

* * *

Весьма нехарактерное для Лондона августовское солнце ярко светило слепя глаза. Осень мягкой поступью вступала в свои права, наколдовывая полудрёму на обитателей Магического Проспекта. Пахло яблоками, и небо было девственно чистым, нежно-голубым.

Я помню это голубое небо и пьянящие ощущения счастья и вседозволенности. Это чистое небо было одним из последних, въевшихся в мою память, дальше были лишь рваные тучи и гнойные язвы по всему небосклону, и проливные слёзы небес, сопровождающие меня до самого смертного одра.

Младшая дочь четы Гринграсс, Астория, медленно покачивает чуть спавшей туфелькой в такт плавному напеву фортепиано и улыбается. Улыбается искренне, доверчиво, так как умеет лишь она. Солнечные блики игриво плескаются в её золотистых локонах, которые изящно спадают по тонкому стану девушки.

Длинные, аристократичные пальцы Дафны быстро перебегают с клавиши на клавишу, с белой полосы на чёрную, с одной холодной плитки на другую. Чуть неуверенно, почти шёпотом, два голоса сливаются в одно мощное созвучие, отражаясь от купольного свода комнаты, останавливаясь на дрожащих зеркалах, вплетаясь в музыку самой природы.

Идиллию нарушает хлопок резко открывшийся двери, голос дрогнет и постепенно угасает, будто поглощаемый вакуумом и в мраморный зал входит в развевающемся на ветру летнем платье хранительница домашнего очага и ледяного счастья Ника Гринграсс.

Я любила свою мать. Честно, любила, пусть немного странной, с наивной поволокой на глазах, любовью и безграничной верой в её силы. Тогда я ещё не знала, что эта женщина с совершенно бесстрастным выражением лица разобьёт мои розовые очки и спляшет на их осколках своеобразный ритуальный танец, понятный только ей.

— Мама? — звенящая тишина оглушает и давит на уши, а я смотрю в её глаза, пытаясь прочесть в них что-то, но тщетно.

— Астория, твоей аудиенции просит Нарцисса Малфой. Нам нужно немедленно спуститься вниз. — Мать чеканила каждое слово, а на лице была написана крайняя обеспокоенность и, совсем немного, раздражение.

В сердце поселяется беспокойство, и я неуверенно киваю, поднимая подол своего шёлкового платья. Каблучки отстукивают непонятный ритм, создавая своеобразную симфонию, навязчиво дробящую в голове. Мои ладони потеют и я, как можно не заметнее пытаюсь вытереть их о кружево, опоясывающее мою талию, провожу по лицу, отбрасывая белоснежные локоны и нервно соображаю, приемлем ли мой вид для встречи с хранительницей очага семейства Малфой?

Нарцисса сидит на кремовой софе с идеально выпрямленной спиной и тщательно уложенной причёской, из которой не выбивается ни она прядь. Я моментально замечаю резкий контраст между ней и моей матерью — Нина, конечно, необычайно красива, но не этой, замораживающей сердце и пронзающей душу красотой. Она взрывная, с тяжёлым характером, предпочитающая высказать всё сразу, не таясь, а Нарцисса же само спокойствие и лёд в глазах, на дне которых притаились острые крупицы боли.

Тогда маленькая наивная девочка во все глаза рассматривала кубики льда её сердца. Наивная девочка ещё не знала, что эта женщина подставит своё хрупкое плечо, в тот момент, когда все отвернуться от неё. Она не сломала эту девочку, лишь подтолкнула, давая сделать выбор самостоятельно.

Я делаю реверанс, как того требуют приличия и сажусь лишь тогда, когда мне это позволяют. Шестерёнки в моей голове нервно крутятся, и судорожно пытаюсь понять, что вот он — первый в моей жизни прием у матери семейства.

Нарцисса внимательно разглядывает меня своими ледяными глазами и смотрит буквально в душу. Стоит звенящая тишина, которую несколько минут спустя нарушает грохот настенных часов, который заставляет меня отвести глаза.

— Астория... — начинает говорить миссис Малфой, — мне крайне сложно просить тебя о чём-то подобном, но я не могу иначе. Выбор женщины всегда стоит очень много, а решения, сделанные ими, не имеют права на ошибку. Я, в своё время свой выбор и счастлива, в силу нашего положения в данное время. — Она судорожно вздохнула и лишь на секунду я разглядела под маской безразличия невообразимую скорбь одинокой женщины, чей муж не смог вымолить прощения, за что и поплатилась вся семья. — В силу нынешнего шаткого положения семейства Малфой, мы можем предложить выбор тебе самой: Астория Касандра Григрасс, согласны ли Вы быть помолвленной с Драко Люциусом Малфоем, а уже позже быть верной женой его, и в горе и радости?

Я рассеяно моргаю и думаю о том, что мне это, вероятно, показалось. Я втягиваю раскалённый воздух, и он обжигает мои лёгкие, грозя их сжечь дотла. Перевожу взгляд на свою мать и пытаюсь прочесть что-то, хоть что-нибуть, в её глазах! Судорожно комкаю платье, и перед глазами всплывает белоснежные волосы, противная ухмылка и странная одержимость Поттером. Во рту появляется металлический привкус, и я думаю, смогу ли я прожить с этим человеком всю оставшуюся жизнь? Мириться с его эгоизмом, самовлюблённостью и тщеславием, стать опорой Пожирателю Смерти и суметь полюбить его ради своих детей. Забыть о самой себе, своих принципах и собственными руками разрушить идеалы «счастливой жизни», о которой мечтает каждая девчонка.

Я не смогу.

Опускаю глаза в пол и уже начинаю отрицательно мотать головой, не в силах произнести хоть слово, от комка в горле и резко вскидываю голову, смотря в ледяные глаза Нарциссы.

Отчаянье обрушилось на меня проливным ливнем, и глубокое разочарование въедалось в кожу разъедающей кислотой. Малфой пронизывала меня своим взглядом и скупо поджимала бескровную губу, будто бы безмолвно коря себя за столь опрометчивый выбор.

Кожа обугливается, шипит и отвратительно воняет, и я вдыхаю своим аристократическим носом этот тошнотворный запах и захлёбываюсь им. Выпуклая линза часов насмехательски мерцает, и стрелки издевательски шевелят своими деревянными стрелками, как тараканы усами, которых я в детстве боялась до одури.

Девочка кивает, соглашаясь на пожизненное рабство.

И вплоть до пятнадцатилетия это девочка искренне верила в то, что ни о чём не жалеет. Но лишь сейчас я понимаю, что человек, ни о чём не жалеющий, просто не вставал на распутье перед серьезным выбором.

* * *

Я быстро бегу по тёмному коридору, эхо отдаётся звоном в ушах и моё хриплое дыхание наводит ужас. Здесь мокро, сыро и холодно, очень холодно, и, кажется, что стены говорят со мною, шепчут мне своими скрипящими жуткими голосами, обволакивают, заставляют споткнуться и упасть на ледяные плиты. Они протягивают свои иссохшие руки, и я истошно кричу, вспарывая кожу острыми ногтями. Голоса набрасываются, и я яростно отбиваюсь от них, но их в сотни, в тысячи раз больше и они заполоняют меня, хватают своими костлявыми руками за горло, перекрывая воздух, и вырывают мои глаза из глазниц, отправляя в спасительную темноту. Туда, где нет липкого страха и ужаса.

Я открываю глаза и резко поднимаюсь на постели, испуганно оборачиваюсь, боясь вновь почувствовать на своём теле кости, обтянутые кожей, именуемые руками. Рядом с громким хлопком появляется домовик, смешно шевелящий своими большими ушами, доверчиво смотря на меня своими глазами с теннисные шары, на губах, против воли возникает умилительная улыбка, и страх постепенно уходит, уступая месту волнению.

— Мисс уже проснулась? — с удивлением спрашивает Вилли, главная домовиха нашего поместья. — Миссис Гринграсс просит спуститься юную мисс ко столу, — и, с почтительным поклоном домовик аппартировал.

Медленно спускаю сначала одну ногу, а затем и вторую на мраморный холодный пол и быстро перебегаю от своей кровати до ванной комнаты. Наскоро умывшись и причесавшись, я проделываю тот же маршрут быстрыми перебежками. Сколько себя помню — пол всегда был холодный, гораздо холодней мороженного, которое мы с Дафной пробовали у мороженщика в магловской части Лондона.

Тогда я ещё не знала, что Лондон и его вечно куда-то спешащие маглы станут вторым домом, укрытием, норой, в которую я медленно закапывалась от безысходности. Эта нора засасывала меня, широко раскрывая пасть и желая сожрать не переваривая. Потом, отъев пузо, нора лениво разваливалась и сладко посапывала, а маленькая девочка судорожно долбила кулачками изнутри и медленно сходила сума.

И киваю Нарциссе и быстрым шагом поднимаюсь по парадной лестнице всё выше и выше, почти под самую остроконечную крышу этого великого особняка, где совершенно отсутствует свет и темно, как в гробу. Серые тени, завидев меня, извиваются и смеются хриплыми лающими голосами, касаясь своими костлявыми пальцами нежной кожи щеки и тихо-тихо шепчут: «Недолго тебе осталось, деточка...». Стены липкие, с гнойными язвами, половицы страшно скрипят за спиной, и, кажется, сам старик-дом против моего вмешательства в свое личное пространство. Холодная струйка стекает по моей спине, и костлявый палец, сквозь все полы пышного платья схватывает её и подносит к зияющей дыре на своём отвратительном лице.

В темноте зажигаются две лампочки, я мысленно прощаюсь со своей жизнью, думая, что вот он — свет в конце туннеля. Вид иссохшего, пергаментно бледного лица с глазами-лампочками вырывают из моей груди леденящий душу крик. Тени хватают за горло, забираясь пальцами в глотку, и прижимаются всем телом, совсем, как в моём сне.

Я помню, как приходила к тебе каждый день, независимо от погоды, настроения, или собственных желаний. Поднималась по скрипящим ступеням ввысь, в твою комнату, и сидела в облюбованном мною кресле, забравшись в него с ногами и обняв колени в привычном уже жесте. Плела какой-то бред, что-то выдумывала, рассказывала сказки, и даже пела песни, лишь бы не слышать той давящей на сознание тишины. Тишина наваливалась своим грузным телом, обнимала меня дряблыми от жира руками, водила своими толстыми пальцами по лицу и не давала дышать. Тишина пахнет многовековой пылью, невообразимой усталостью, и сотлевшими телами; она забирается в нос и оттуда, по крошечным тунельцам пробирается всё ближе и ближе к моему сознанию, собираясь, вероятно, поселится там.

Я помню твою маленькую каморку на чердаке, обветшавшую мебель и толстый слой пыли на облюбованных термитами подоконниках; помню круги паутины по углам, маленькие, раскачивающиеся от сквозняка точки, при ближайшем рассмотрении оказавшиеся мохнатыми паучками; помню твой темный силуэт, изломанный и сгорбленный, который, кажется, навсегда врезался в мою память. Твои усталые глаза страшно светились в сумраке, но я не могла отвести от них взор, судорожно давя комок в горле и собирающиеся слёзы у уголков глаз.

Почему-то никто не подумал, что может твориться в душе Драко Люциуса Малфоя, единственного наследника рода Малфоев, аристократа до мозга костей, и просто парня, который не смог убить величайшего волшебника всех времён и народов Альбуса Дамблдора. Какая ирония.

Чувство вины гнобило твою душу, я видела это. Ты иссох, сжался, и не нашёл иного выхода, кроме как запертся на чердаке и, почти в прямом смысле, рыдать, захлёбывался в жалости к себе. От гордого, уверенного в своих силах молодого человека осталась лишь тень на глубине уставших, светящихся в сумраке, глаз.

Я помню, насколько ты был жалок. Но юной и крайне романтично настроенной девочке большего и не надо было, лишь героический образ, с таинственной поволокой. И лишь сейчас, я вспоминаю о своих опасениях, основанных, скорее на интуиции, нежели на реальных фактах. Тогда я не видела подоплёку этой сети из обмана, интриг, и бессовестной лжи, которой меня кормили на каждом шагу, перед глазами маячил лишь беловолосый юноша, который крайне нуждался в моей помощи.

Моё сердце судорожно сжималось, и серые слезинки стекали по моему лицу на грязный пол, оставляя там кривые, изломанные отражения нашего мира. Тогда мне казалось, что вот он, этот момент, когда вместе со слезами с глаз опадают и розовые очки, которые крошатся в пыль и пепел под твоими ногами. Тогда мне казалось, что вот он, смысл нашего бытия, переливается солёными каплями у меня на ладони. Тогда мне казалось, что я другая, особенная.

С каждым шагом вверх, по скрипящим ступеням я отстегивала слои лжи, притворства и бесчисленные маски как теплый зимний подклад у себя на пальто. Моя родная матушка упала бы в обморок, узнав, что её вышколенная и крайне брезгливая аристократка, ходя в гости к своему будущему мужу, берёт в руки дырявую, проеденную молью, тряпку и грязными разводами пытается смыть слой пыли, пытаясь под ним найти осколки настоящего Драко. Я, будто домовой эльф, скребла чернильные пятна на развалившемся письменном столе, веником изгоняла из своих серых углов черные точки пауков и пыталась найти в желтом, в трещинах, стекле отражение теплого солнца. Мои руки уже не поражали нежностью шелка или мягкостью пуховых перин, они были чуть покрасневшие, в многочисленных ссадинах и с кривыми ломаными ногтями.

Я помню, как стыдливо прятала свои руки от родни в многочисленных юбках пышных платьев. И помню, как принципиально не хотела пользовалась магией. Просто...

Тогда мне казалось это не правильным.

Настолько не правильным, что, вставая каждое утро, я водила теплыми пальцами по запотевшему, от моего дыхания, стеклу и вглядывалась в своё отражение, ища в собственных глазах что-то новое, другое, взрослое.

Я ведь чувствовала себя старше. Мудрее.

В тот момент я так чертовски правильно понимала жизнь, со всей её грязью, похотью и болью, что, казалось, даже Дафна не понимает её так, как я. Так... По-взрослому.

А стекло просто показывало наивную дурочку, которая в упор не хотела этого замечать.

Ступени скрипели, Нарцисса церемониально кивала и приторно улыбалась, чуть подталкивая меня по направлению к лестнице, и пустые глазницы портретов провожали меня свои пустым бессмысленным взглядом. Я поднималась все выше и выше, кажется, к самому солнцу, но становилось лишь темнее и, кажется... тяжелее? Дом был против того, что бы в него врывались.

Ведь дом был мертв. Почти также, как и его наследник.

Который постоянно молчал и безучастно взирал на меня с кровати, у которой были обломаны ножки. Я умоляла тебя заговорить, пыталась расшевелить тебя... да я хотела, что бы ты просто посмотрел на меня. Не сквозь.

Я помню, как говорила о том, что все будет хорошо; о том, что мы поженимся, и полюбим друг друга назло всем этим старым хрыщам из Министерства, свято верящих в то, что женитьба у аристократов — лишь брак по расчёту. Я рисовала светлые картины своего — нашего — будущего и действительно верила в него.

Но тебе было плевать. Да тебе всегда было плевать на меня и мои воздушные замки, но тогда...

Тогда это было слишком не правильным.

Неправильной была всепоглощающая жалость, желание сберечь, оградить, забрать твою боль и вдохнуть в тебя жизнь, отдавая свою первую любовь. Неправильными были обломанные ножки у кровати, круги паутины и мутное, болотного цвета солнце, освещающее лишь полоску подоконника. Неправильной была та Астория, которая, упираясь острыми коленками в обшарпанный пол, гладила судорожно вздрагивающие плечи и ласково убирала с лица белесые пряди с измученного лица. Та Астория, которая так по-взрослому шептала:

— Нужно только чуть-чуть потерпеть, Драко.

Позже, эти слова преследовали меня и мои проблемы почти до самой смерти, ведь я искренне верила, в то, что... нужно только чуть-чуть потерпеть и все.