Отпусти меня (джен)

Далеко отсюда, в неприступных горах, на скале, нависающей над бездонной пропастью, стоял мрачный замок. Мхом поросли камни фундамента, в опустевших комнатах селились крысы, под сводами коридоров ― летучие мыши, в сырых подвалах вили паутину пауки. Никто не заходил в замок и никто не выходил. И только изредка на самой высокой башне появлялся свет и вскоре снова гас…

* * *

Нужно было собираться в школу, поэтому я постарался быстрее управиться с завтраком. Было прохладно, но днем станет припекать, в общем, подходящая погода для первого учебного дня.

В школе я глянул на доску с расписанием и через две ступеньки взлетел на третий этаж, к кабинету истории. Возле окна стояла Наташа. Она вяло помахала мне и поправила резинку на длиннющих светлых волосах. Я кивнул и уселся в коридоре прямо на пол. Теперь, пока ещё не нагрянули мои галдящие одноклассницы, я должен извиниться перед уважаемыми читателями за непонятное начало, ведь я даже не представился.

Меня зовут Key Marylin Magic, для друзей я просто Кей, остальные называют меня тем именем, которое написано у меня в паспорте. Мне пятнадцать лет, и с нынешнего дня я учусь в одиннадцатом классе. В этой же школе работает учителем моя мама. Кроме мамы у меня есть бабушка, собака Дуся и рыжий демон ― кот Кузя.

…Рядом со мной остановился Художник, и только тут я осознал, что возле кабинета стоит почти весь мой класс.

― Привет, ― настойчиво сказал друг, и я понял, что он повторяет это уже раз в третий.

― Привет, ― очнулся я, протягивая руку. Он пожал её и отправился здороваться с девчонками. Я посмотрел ему вслед: несмотря на то, что наш dandy каждый раз вместо заказанного ему на очередной праздник плаката рисовал что-нибудь своё, чаще всего одиночество, все девушки восхищённо закатывали глаза.

Татьяна Борисовна уже открывала кабинет, а Аньки всё не было. Проспала? Да нет, вот она, вприпрыжку бежит по лестнице, моя подруга, не моя девушка, трижды романтическая Алая Роза Крови или какой у неё сейчас ник...

В классе стоит тот шум, который бывает, когда двадцать учеников сразу готовятся к уроку, снимают стулья, а Художник в поисках тетради переворачивает над партой портфель и в изумлении смотрит, что из него высыпается: тюбик синей краски, том Лавкрафта и пачка корма для попугаев.

АРК вместе с дневником достаёт диск без коробки и надписей и протягивает мне:

― Держи, там почти всё.

Но тут пришлось замолчать.

* * *

Последним уроком была физкультура. Играть в футбол меня взяли, даже разрешили не бежать те два круга, на которые я отстал от остальных, поставили меня на ворота, где я получил мячом по очень уязвимому месту и больше в игре не участвовал.

Усталый и взмокший, я пошёл докладываться маме, без этого было нельзя.

― Мам, я домой.

Мама привстала на цыпочки, чтобы поправить мне воротник рубашки, и я увидел, что за её спиной какой-то урод из восьмиклашек, лыбясь, показывает на нас пальцем.

Доводя меня до лестницы, мама делала мне наставления:

― Ешь суп, бабушке не груби. И нигде не мотаться, я позвоню!

(За тобой и сейчас так же присматривают? ― прим. Художника.)

У ворот школы ждала АРК, и отправился я, конечно, не домой, а в противоположную сторону: провожать подругу. Посмотрев, как за ней закрылась металлическая дверь подъезда, пошёл назад, наблюдая за бегущей впереди меня моей тенью. Солнце светило сзади, тепло, но неярко, уже по-осеннему.

Подойдя к нашей калитке, я машинально поднял глаза на высоченную соседскую антенну и почему-то вспомнил, что при сильном ветре она раскачивалась, грозя кого-нибудь пришибить.

Дома съел суп, ответил на многочисленные бабушкины вопросы и пошёл в комнату (не в свою, своей мне не полагалось, а в небольшую общую), выложил из сумки почти чистые тетрадки, поймал вылетевший диск. Подошёл к стеллажу, вытащил толстую чёрную тетрадь. Идея, что мои мысли и мечты можно записывать, причём в художественной форме, пришла ко мне в возрасте семи лет. Одна фантастическая повесть забрасывалась на середине, за ней начиналась другая, роботозвери сменялись пришельцами, те ― пиратами, те ― вампирами и демонами. Главным героем, естественно, был я сам, потом пришлось признать, что это неправильно, да и у «произведений» стали появляться какие-никакие финалы. Что ещё я помню? Помню, как орущая бабушка выдирает тетрадку у меня из рук… Помню, как я стою перед учительским столом и клятвенно заверяю Веру Петровну,

(Ты написал про неё… Так её жалко… ― прим. АРК. Да, как раз повод выпускникам встретиться…((( ― прим. автора)

что больше никогда-никогда не буду заниматься посторонними делами на её уроках, пожалуйста, не ставьте двойку, мама меня убьёт… Помню ещё, как Анька тормошит меня: «Кей, ну что дальше, хоть скажи!» ― и как Художник, улыбаясь чуть застенчиво, протягивает мне несколько листочков: это иллюстрации к твоему рассказу…

Слова ложились в тетрадку, смыкались друг с другом. Я не заметил, как пролетели три часа, пришла мама и разрешила включить компьютер. День прошёл не зря. В школу стоит ходить хотя бы ради друзей… Впрочем, не время для рассуждений, тем более что очередная моя повесть обещает быть длинной.

* * *

Я лёг и натянул одеяло. Темнота в спальне не была абсолютной: сквозь задёрнутые шторы проникал-таки холодный свет уличных фонарей. Мама ещё готовится к урокам, значит, можно не спать и мне.

Я смотрел на одно из окон: серая в темноте штора слегка колыхалась, и наконец на её фоне я стал различать очертания. Силуэт задвигался, вступил в комнату, и я поднялся ему навстречу. В темноте мне показалось, что Валерий улыбается.

― Здравствуй, Кей, ― он присел на мамину кровать.

― Здравствуй, ― ответил я. ― Как ты?

― Как обычно, перемен не предвидится, вот… ― благодаря за участие, он наклонил голову, и длинные волосы упали вперёд.

* * *

Впервые Художник явился ко мне домой тогда, когда девятый класс уже закончился, а экзамены после него ещё не начались. До этого я ещё ни разу не ходил гулять, ну, с кем-то ещё, а не с мамой или бабушкой, да и с ними я гулял чаще всего до магазина и обратно. Тем не менее ровно через десять минут мы с Художником шли по улице, болтали и щурились на тёплое солнышко.

Пошли за город, по дороге, ведущей к реке. Пересказать могу разве что события, а не разговор наш полусумасшедший, да и те отложились в памяти какими-то обрывками. Вот друг топчет траву вокруг сгоревшего от молнии тополя и кричит, что траве тоже больно; показывает мне отметину на руке: это нельзя забыть!

(Да он её сам себе в шестом классе калёным ножом поставил, а всем говорил, что его инопланетяне похищали, ты ещё не был с ним знаком просто. ― прим. АРК. Не помню такого. ― прим. Художника).

Вот он забирается на склонившуюся к реке иву, мечтательно оглядывает рощицу, в которую мы забрели, и говорит, что мы сюда скоро вернёмся.

Вернёмся! День рождения Художника, наступавший через три недели, не обошёлся без приключений, ведь первым делом пришлось скрывать от мамы, что друг пригласил и АРК: мама всегда была настроена против неё и считала, что, как только она появляется рядом со мной, у меня сносит крышу, а как же моё доброе имя?

Подаркам Художник обрадовался. Рассмотрел мои неумелые рисунки, перелистал рассказ, понюхал белую розу, купленную мамой при моём отчаянном сопротивлении, поставил её в вазу на стол и отошёл, прикидывая, какой натюрморт можно будет сварганить, пока она не завяла. Я подумал, что ваза стоит очень уж близко к краю, но в этот момент раздался звонок в дверь.

АРК вручала Художнику подарки: пачку альбомов (нарисуешь мне парня моей мечты?), набор карандашей (пригодится), коробку ластиков (ну, это мелочь), с днём рождения, Художник! ― АРК торжественно взмахнула рукой, задетая ваза медленно накренилась…

― Вот так, ― сказал я, глядя, как солнце играет в луже на полу.

Расстроенная Аня принесла с кухни горсть конфет и в качестве компенсации осыпала ими друга. Художник остался доволен и галантно пригласил даму вытереть лужу. Посмотрел на несчастную Аньку и вытер сам, потом выгнал нас из комнаты и вышел уже переодетый, в чёрной рубашке, солнцезащитных очках и рюкзаком за спиной.

Добравшись до той самой рощицы наикратчайшим путём (по косогору, крапиве и кучам песка), мы вытряхнули из обуви камешки (мои кроссовки, его сандалии, её туфли) и направились по тропе АРК нашла воронье перо, воткнула его себе в волосы и стала петь. Так мы и дошли до той ивы. Художник вытащил из рюкзака жестяную шкатулку, доверху набитую изрисованной, исписанной бумагой, и спички.

…Горело плохо (бензина нет, пожалел друг), кроме того, АРК пыталась цапнуть бумажки и прочитать, но мы на неё рявкнули, и она, обидевшись, ушла собирать одуванчики. Потом вернулась, отняла спички и стала разжигать сама: с воплем «жгите веники!» кинула в шкатулку весь коробок, пламя чуть не опалило нас троих и меньше чем через минуту с бумагой было кончено.

Когда шли назад, по улице, на нас косились как на сбежавших психов: идёт девушка в топе, чёрной юбке и короне из одуванчиков и несёт перед собой шкатулку, сзади ― два мрачных парня…

* * *

…Встав на стволе ивы в полный рост, Художник приложил руку козырьком ко лбу и посмотрел вдаль:

― О, там церковь за холмом, пошли туда!

Шли по широкой тропе, слева трёхсотлетняя монастырская стена, справа откос, кусты и крапива. Спустились вниз, к роднику, напились ледяной святой воды, а потом, когда я отвернулся, Художник зачерпнул её в ладони и вылил мне за шиворот. Я немедленно с ним расквитался, и мы, довольные, пошли назад.

Переходя шоссе, увидели парящих в небе птиц, и Художник сказал, что хотел бы посмотреть на землю сверху и упасть, но он не взлетит, потому что боится. Спросил, почему я его допытываю, я немного растерялся, ведь я его вовсе не допытывал, и не услышал раздражение в его голосе. Я спокойно ответил, что ничего не допытываю, просто узнаю получше своего друга…

Художник отпрыгнул от меня, крикнул:

― Не подходи! ― но я шагнул вперёд: вдруг ему нужна помощь? Он рванул от меня по обочине дороги, я пошёл по тротуару, зная, что он скоро выдохнется: тогда ― не теперь. Вскоре я потерял его из вида и не на шутку встревожился: если не нагоню?

Я хочу, чтобы с моим другом ничего не случилось… Пожалуйста… Ну пожалуйста…

Свернув за угол, увидел его идущим в метре от себя. Я держался сзади, боясь подходить: что ещё выкинет мой сумасшедший друг? Лишь в тёмном прохладном подъезде положил ему руку на плечо.

Художник обернулся: лицо кажется смертельно бледным в темноте, пробор рассыпался, серые глаза смотрят необычайно устало.

― Что с тобой случилось?

― Оставьте меня в покое, ― и резанула не безжизненность голоса, а слово «оставьте»: обращался он не только и не столько ко мне… ― Это бывает, дайте мне покой.

С грохотом распахнулись двери лифта, Художник шагнул внутрь и не глядя ткнул свой седьмой этаж. Двери захлопнулись, гудение лифта исчезло где-то наверху.

(Ничего из этого не помню((( ― прим. Художника.)

А я остался. Постоял ещё немного, набираясь сил, и медленно спустился по узким ступеням к двери, ведущей из прохлады в свет и жару, из тишины в гомон детских голосов во дворе, из усталой неопределённости в суматоху и необходимость начинать обратный путь, из блаженного безмыслия в водоворот вопросов: как? что? зачем?

Меньшую часть пути я думал о Художнике. Большую ― о том странном совпадении, когда не успел я подумать, а желание уже исполнилось. Один раз я остановился и поглядел на небо. Солнце смотрело на землю сквозь лёгкие облака, которые не в силах были погасить его сияние. Мои глаза заслезились, и я отвернулся.

* * *

В конце августа все мои тетради с повестями, романами и прочим исчезли, и не из-за таинственных грабителей, а из-за мамы и бабушки, которые считали, что в учебном году никакой писанины быть не может. Вытирая кулаком слёзы, я обшарил все уголки дома и наконец без сил упал на постель и разрыдался окончательно. Пожалуйста! Ну пожалуйста! На тетради свои я натолкнулся совершенно случайно через пятнадцать минут.

* * *

…АРК, сидящая в кабинете математики, увидела, что за книгу я держу в руках:

― Антология мировой фантастики! Как ты можешь?! Мне родители это читать запретили, потому что, они говорят, что я должна получить золотую медаль, потому что, то есть, поэтому, эти два года надо учиться, просто веником убиться и книжек посторонних не читать…

Я посочувствовал ей и вдруг вспомнил:

― Ты мне мой дневник принесла?

Анька вытащила из портфеля большую жёлтую тетрадь ― мой личный дневник, который изредка брала у меня почитать. Я открыл её на нужной странице, прочел комент Аньки на полях: «Это бред сумасшедшего… Но я этого не скажу». Перечитал отрывок, написанный слева направо:

?янем ладж ыТ …йувтсвардЗ

…аму с лёшос я отч ,ястежак енм ,ьседз ыт адгок ,ьрепет тов И …ладж ,аД

* * *

Мама сегодня не работала и ждала меня дома. Едва переступив порог, я понял: скандал.

― Истеричка старая, ты мне всю жизнь угробила! ― орала мама. ― А я у тебя ещё и виноватой оказываюсь!

― Ах, я истеричка? Я в своём доме живу, а не нравится ― я тебя выпишу, девайся со своим (вымарано Валерием) куда хочешь!

Я громко выругался матом и пошёл в комнату.

― Посмотри, какую (вымарано Валерием) ты вырастила! ― раздался мне вслед вопль бабушки.

― Не без твоего участия! ― язвительно воскликнула мама (и угадала, нехорошим словам я научился от бабушки), схватила куртку и ушла с Дуськой в огород. Бабушка нашарила меня в полутёмной комнате, поймала жилистой холодной рукой и, брызжа слюной, зашептала:

― Она психопатка, я её в психушку сдам, вот она меня обещает, так нет, я её сдам! Что сидишь как арестукан, жрать хочется небось? Захочете вы ещё у меня жрать, захочете…

(Кей, это правда так?.. ― прим. АРК.)

* * *

С кружка журналистики мы с АРК убежали не просидев и половины занятия, сказали, что много уроков задано. Шагая по тротуару, Аня распутывала наушники своего плеера. Шли мы быстро. С правой стороны болтала АРК, но из-за музыки в наушнике я её практически не слышал.

― Слушай, а у тебя его фотка есть? ― пришло мне в голову.

― Чья? ― удивилась АРК: она только что рассказывала мне про своё свидание с двадцатисемилетним парнем. ― А, его… (Я показал на наушник.) Я тебе скину. Вот удивляюсь я тебе: пай-мальчик, сын учительницы, а слушаешь тяжеляк, прогуливаешь занятия и ругаешься матом!

― А про мат ты откуда знаешь? ― удивился я.

― На лбу написано!

…Мы умерили шаг когда попали на аллею, которая вела от тротуара вглубь двора и заканчивалась на детской площадке. Было совсем тихо, только на одном из деревьев шуршал листьями ворон, переступая по ветке и поглядывая на нас красноватыми глазами. Я отдал Аньке второй наушник, чтобы послушать тишину. Проходя, подшвыривал золотые и красные опавшие листья, которыми была усыпана дорожка. Вот и осень. Красиво, тихо и печально падает с ветки кленовый лист, и только где-то в глубине души ощущается, что сейчас взорвётся тишина. Лечь бы на эти листья и умереть, глядя в небо.

На детской площадке два малыша под присмотром мамы копались в песочнице, а на той скамейке, что была ближе к дорожке, сидел мужчина лет сорока в чёрном осеннем пальто и тоже смотрел на детей. Когда мы проходили мимо, он взглянул на нас, чёлка острыми прядями падала ему на лицо с одной стороны.

…Умереть? Нет, стой, куда умирать, зачем умирать, это в тринадцать лет ты рисовал себя мёртвого, а сейчас пора перестать думать о ерунде!

― АРК, ― я остановился. ― Алая Роза Крови!

Как объяснить ей, что я хочу забыть о том, что переполняет сейчас мою душу?

― АРК… Прошу тебя…

― Чего? ― её грязно-жёлтые глаза расширились от удивления.

Я положил руки ей на плечи, но она высвободилась:

― Отстань!

Я отступил.

― Настроение романтическое? ― догадалась она.

― Сколько времени? ― поморщился я.

― Домой пора уже.

― Не хочу домой.

― Не дури! Знаю я, отчего ты такой кислый стал. Не плачь, Кей, знаешь, сколько ещё девчонок тебе по морде дадут?

Я посмотрел на неё. Она, как всегда, о своём, но… Да, по морде, по моей гнусной прыщавой очкастой морде! И ты не первая. Что, забыла уже? Год назад?

(В общем, мне нравится, что всё так жизненно и ты так описываешь свои ощущения, но то, что ты пишешь и всегда писал по-детски, это очевидно! И глаза у меня зелёные! ― прим. АРК).

* * *

За неделю только и было разговоров, что про Осенний бал, то есть, про школьную дискотеку: девчонки обсуждали наряды, а парни приглядывали себе подруг и спрашивали, кто диджей.

Оторвавшись на секунду от учебников (она вкалывала на пятёрочное свидетельство об окончании средней школы), АРК спросила меня:

― На диско идёшь?

В пятницу вечером я посмотрел на себя в зеркало, выдавил один особо жуткий прыщ, проверил, не подросло ли подобие пуха над верхней губой, и пошёл.

Примчавшись в школу в эротичной чёрной маечке и в одном названии вместо штанов, АРК расстегнула мне две пуговицы на рубашке и взлохматила волосы ― доработала мой образ.

Спортзал оказался неузнаваем. Свет был выключен, у стены стояли две огромные колонки, из которых нёсся невообразимый грохот, а в углу за партой сидел с ноутбуком парень-диджей ― на груди поблескивает кулон-пентаграмма. В свете уличных фонарей я разглядел наклеенный кем-то на стене плакат: блондинка с обнажёнными грудями раскрывала объятия навстречу небу.

(О господи! ― прим. Художника. Кей, по-моему, ты заходишь слишком далеко; впрочем, это символический ряд, да и вообще это же твой замысел… ― прим. Валерия).

Я поймал за руку АРК, готовую нырнуть в гущу событий, и крикнул ей в ухо:

― Будешь моей девушкой на дискотеку?

― Только на один медляк, ― крикнула она в ответ, ― потом иду устраивать себе личную жизнь!

К нам подошёл какой-то парень, и я с удивлением узнал в нём, модном и уверенном в себе, Художника. Некоторое время мы танцевали втроём, потом к нам присоединилась Наташа. Она азартно прыгала под музыку, и её формы едва не вылетали из глубокого декольте, поэтому я старался смотреть на АРК, которая бесилась так же, но вытряхнуть ничего не смогла бы даже при сильном желании. Художник двигался немного лениво, и я с завистью сравнивал его грацию со своим топтанием на месте.

…Начался медляк, парни похватали девчонок, девчонки повисли на парнях. Анька и Наташка испарились практически мгновенно. Я подошёл к другу, подпирающему спиной стену, встал рядом. Идея пришла внезапно:

― Слушай, чего ты стоишь так одиноко, давай я тебя приглашу!

Он засмеялся, сверкнув в темноте белыми зубами, сказал «нет» и отошёл от греха подальше. Впрочем, на успех прикола я не рассчитывал: наш Художник не хочет ни девочек, ни мальчиков, а когда объявляют парный танец, он танцует сам с собой…

Некоторое время я крутился возле толпившихся одиннадцатиклассниц и наблюдал за Светой Ларионовой ― высокой томной блондинкой в мини-юбке и на шпильках, которую считал очень красивой. Медляк закончился, пошёл ритмичный грохот, из колонок замяукали что-то черномагическое, усталый от духоты диджей пил воду из одного стакана с какой-то девушкой в красном платье, я едва узнавал лоснящиеся от пота знакомые лица, и, честно говоря, подумывал уже о том, чтобы схватить первую попавшуюся девчонку, ― пока она разберёт, кто её сграбастал, дискотека закончится.

Ну почему я не обнял Художника, ведь какая разница, кого прижимать к себе в адском грохоте и беспросветной мгле?.. Опять начался медляк, я делал уже сотый круг по залу. Светка ― Художник. Я пошёл искать одноклассника.

…АРК вертела (вымарано Валерием) в объятиях невыясненного обалдуя, счастливая по уши Наташка танцевала с парнем, в которого была тайно и платонически влюблена и, по собственным уверениям, беременна, только, чур, секрет. Художник, как обычно делая вид, что ему всё равно, обнимал за талию какую-то девушку и медленно раскачивался с ней в такт музыке.

Сжав зубы, я двинулся туда, где в последний раз видел Светку. Та по-прежнему стояла не одна, а с подружками, но я был пьян от неумолчного грохота и своего отчаяния, а когда ты пьян, тебе всё равно. Ледяными пальцами я тронул Свету за локоть.

Музыка погасла. Светка обернулась.

― Будешь танцевать? ― крикнул я. Но это было всё, что я успел. Света моргнула густо накрашенными ресницами и засмеялась, широко открывая рот. Её подружки захохотали разом, одна из девушек согнулась пополам. И моё тело решило всё само: оно развернулось и бросилось прочь.

…Мыслей, пока я пробирался сквозь дёргающуюся толпу, как таковых не было, хотя они могли быть: «Как ты, презренный, осмелился подойти к этому неземному существу?..» Я вдруг понял, что снаружи, на свету, я, растоптанный Светкиным каблуком, стану посмешищем для тех, кто вышел в коридор развеяться, а до раздевалки идти далеко… Но оказалось, что парни и девушки в коридоре заняты в основном друг другом.

Я схватил с вешалки свою куртку и только тут увидел, что от спортзала быстро идут АРК и Художник. Выход из школы располагался ровно посередине, между мной и ими, но они успели первыми.

― Что случилось?

Я помотал головой: не было сил говорить. На всякий случай они, не сговариваясь, потянулись меня держать.

― Что случилось? ― повторила Анька. ― Ты бежал как псих.

― Меня… отвергла девушка, ― выдал я, пытаясь наладить дыхание.

Наперебой они взялись трогательно утешать меня, но я высвободился из их рук:

― Ладно, я пойду.

Вышел на крыльцо школы, постоял немного, вглядываясь в осеннюю темноту и не зная, куда мне идти. В груди поднималась жаркая удушливая волна гнева, и я расстегнул ворот, чтобы погасить эту волну. Света не виновата.

Нужно идти домой. Но сейчас, когда явлюсь встрёпанный, усталый, с подозрительно блуждающим взглядом, будет сделан вывод, что я таскался по (вымарано Валерием), слова «сифилис», «алименты» и грозный вопрос «с кем?» будут греметь мне в уши, а я буду уже болен, простужен этим холодным ветром, лягу в постель и стану считать мух, не желая даже дотрагиваться до себя; и мне всё равно, слышите, всё равно…

Забыла, АРК?..

(Я ничего не забыла, но почему ты пишешь обо мне неправильно, ведь я вовсе не такая, какой ты меня рисуешь? ― прим. АРК)

* * *

Дома мама, рыдая, накапывала себе валокордину, по кухне разносился противный больничный запах. Бабушка с праведным гневом набросилась на меня:

― Посмотри, что ты, (вымарано Валерием,) с матерью делаешь!

Я увернулся, сел за стол, раскрыл какой-то учебник.

Послушай… Я знаю, что ты за мной следишь, изредка мне помогаешь. Неужели ты сейчас не можешь ничего сделать? Какой жертвы ты хочешь от меня? Я не знаю, кто ты, но знаю, что ты есть, и я прошу тебя о помощи. Помоги мне.

На кухне никого не было. Я прокрался туда, выдвинул ящик стола, достал самый новый (самый острый) нож, потрогал режущую кромку.

Если ты следишь за мной, ты должен это видеть.

Зажмурившись, провёл лезвием по запястью, там, где синели тонкие вены. На руке не осталось ни царапины.

Нет… Ты просто читаешь мои мысли и знаешь, что я такой трус, что не смогу ничего себе сделать.

Я занёс лезвие снова, и в этот момент в комнате зазвонил телефон. Вздрогнув, я бросил нож в ящик и захлопнул его. Звонила Таня.

― Ах, извини, не узнала, богатым будешь. Ты не знаешь, что на завтра задано?

Я напряг память и продиктовал. Узнавать уроки она звонит исключительно мне.

― А можно вопрос? Что у тебя с голосом?

Дался ей мой голос!

― Горло побаливает, а так ничего, ― соврал я.

― Ну, выздоравливай. Спасибо, пока.

― Спасибо, пока, ― повторил я и повесил трубку.

И что на это сказать?

(Девушка позвонила узнать уроки. А ты даже не спросил, почему её не было в школе.)

Больно она мне нужна, воображуля!

(А сам ты каков?)

Чего ты сказал?!

(Хотя тебя можно понять.)

Я встряхнулся. С кем, собственно, имею честь? Да, голоса в голове ― это диагноз…

* * *

Делать уроки не хотелось. Я вытащил из шкафа одну умную философскую книгу и сел читать главу «Смерть». Пришла мама, взглянула:

― Это что? А уроки делать кто будет? Пушкин?

― Пушкина, ― не подумав, брякнул я.

― Навязались, сволочи, на мою голову! Дай сюда книгу! Математичка опять жалуется и по физике ничего не учишь! Ты химию повторял? Историю?

― Мам, химию никто не учит, даже Анька…

― Мне плевать на твою Аньку! Я гроблю силы, деньги, здоровье ― да на (вымарано Валерием) мне всё это надо?! Считаешь, что всё знаешь, ― вон отсюда, иди зарабатывай, (вымарано Валерием) свою пиши! Только не здесь, а на помойке!

Я убрал книгу и покидал учебники в портфель.

― Я спать, спокойной ночи.

Молчание, мама сидит в кресле и пишет план урока на завтра. Я мысленно плюнул и ушёл. Лежал, засыпая. Солнце жгло мне глаза, сжигало всего, и ничто не могло меня спасти. Я поднял руки, но оно било сквозь ладони.

* * *

― АРК, как ты думаешь, если я покончу с собой, это будет… не очень?

― Однозначно.

― Но вы все должны понять, что я не хочу жить в этом грязном мире…

― Не будет тебе больше плеера!

― Зря я тебе это сказал. Что меня притягивает смерть, ― зашептал я почти неслышно (разговор происходил на контрольной по химии).

― Ты к жизни обратиться пробовал?

― Жизнь ― (вымарано Валерием), ― изрёк я.

― Тогда жить зачем? ― фыркнула АРК. ― Ты, Кей, не обижайся, но ты сумасшедший.

Сумасшедший? А может, мне просто одиноко?

Дома, пока не вернулась с работы мама, я сидел на полу у книжного шкафа и дочитывал статью, мои пальцы, дрожа, теребили пуговицу на рубашке, и правда о смерти наваливалась на меня подобно ей самой ― удушающе и неумолимо. Я сидел, привалившись спиной к дверце шкафа, слушая, как на бесцветной кухне тикают часы, чувствуя, как секунды пробивают меня всего, пульсируют вместе с моей кровью…

(Ужасно… ― прим. АРК. А что в этом ужасного? ― прим. Валерия. Не могу объяснить! Ужасно! ― прим. АРК.)

* * *

На перемене я завёл Аньку в конец коридора, открыл потайное отделение рюкзака:

― Суй руку.

Секунду она шарила там, потом её глаза медленно стали круглыми и взгляд остановился на мне.

― Ты… принёс в школу?..

Через урок я скрылся в туалете, где впервые осознал, что у кабинок нет дверц, то есть любой придурок-восьмиклассник может, бросив случайный взгляд, вылететь в коридор с криком: «Самоубийца!!», а снаружи, между прочим, следит за порядком учительница биологии…

Сейчас туалет был пуст, и я слышал, как стучит моё сердце (раз). Я засучил левый рукав и вытащил из рюкзака нож (два). Глянул вбок, дверь была открыта (три), Анька стояла в коридоре напротив неё (четыре); завтра утром она подойдёт ко мне внизу: Кей, я не хочу, чтобы ты ещё что-нибудь с собой сделал, это сейчас ты думаешь, что резать вены прикол, а потом бац ― и трупаком больше, но твоей смерти я не допущу, провозгласит она и уйдёт, смешавшись с пёстрой школьной толпой, а я присяду на лавку с кроссовком в руках ― да, АРК, ты действительно ничего не знаешь…

Я повернулся обратно (пять). Постарался, глядя в белый зев унитаза, вспомнить все свои обиды, пусть только за прошедшую неделю (шесть). Хотя дело не только в этом (семь). Зажмурился и резанул. Восемь. Девять.

Я открыл глаза и посмотрел на тоненькую красную змейку, огибающую запястье. Всё. Сделал, смог, отомстил себе и всем.

(Кей, ну мы же все знаем, что этого не было, зачем же ты так пишешь? ― прим АРК. А даже если не было, почему бы нет? ― прим. Художника.)

Я сунул нож прямо в карман, позабыв о том, что рукоятку будет видно, а что бывает, если принести в школу холодное оружие: исключение, разборки с милицией, психушка? Зажимая рану, я бросился к раковинам. Смывая кровь ледяной водой и отгоняя тянущую пульсирующую боль, отвлечённо думал: всё, Кей, все хорошо, не бойся, всё закончилось…

― Ну? ― озабоченно спросила АРК, когда я, опуская рукав, вышел из туалета. Я промолчал. Нет, я взял нож не для того, чтобы пустить себе кровь по-настоящему. Я хочу жить, вы не представляете, как я боюсь смерти! А глупые взрослые думают, что, если ребёнок приносит нож в школу, то он хочет кого-то зарезать, ― ладно себя, так кого-то, значит, у него психические проблемы… А если он не знает, куда деться от непонятной тревоги и постоянного холода в груди? Если ему некому об этом рассказать?..

Тревога преследовала меня по пятам. В середине урока хотелось встать и идти, неважно куда, и я держался за парту, чтобы не вскочить помимо своей воли. Ранка на запястье запеклась бурой кровью и побаливала. Я дышал на заледеневшие руки и не мог согреть их, в то же время ощущая глубоко в груди сосущую пустоту.

Не помню уже, с чего я взял, что это всё ― зов на тот свет. Помню только, что после второго звонка бродил по пустому коридору, чувствуя за плечами адский холод потустороннего мира, боясь и желая прикоснуться к чему-то… чему-то… чему

Вечером я, полностью опустошённый, лежал в постели, как вдруг телефонный звонок вывел меня из дремоты. Я прислушался к голосу мамы:

― Нет, Женя, он уже спит.

Но телефон зазвонил снова. Я встрепенулся: никогда нам не звонили так часто!

― Аня? Нет, он спит. Поговорить вы можете завтра в школе.

Я поморщился и потрогал разрез на запястье. Это ещё ничего, только бы мама не заметила… Палец нечаянно соскользнул, сдирая запёкшуюся корочку, я зашипел от боли.

(Ты сам это сделал.)

Я знаю.

(Мне жаль тебя.)

Только тут я сообразил, что голос находится уже не в моей голове: говорящий был в комнате. Сон сняло как рукой, я подскочил на кровати:

― Кто ты?! ― и тут мой взгляд остановился на шторе…

Шарахнувшись к стене, я зажал себе рот руками: испугался, что нечаянно вырвавшийся крик может стать последним.

Штора качнулась.

Следующее, что помню, ― как Валерий склоняется ко мне, вглядываясь в моё лицо, и тьма смыкается за его спиной.

…Он знал моё истинное имя, да и меня самого знал ― немного дольше, чем я вначале предположил. Он стал моим третьим другом, и естественно, я о нём никому не говорю (представляю, какие глаза стали бы у школьного психолога). Валерий приходит по вечерам, когда я остаюсь один, благосклонно выслушивает мой бред насчёт жизни и творчества, иногда помогает советом, иногда мягко ставит меня на место. Только вот про себя он мне немного рассказывает: я так и не смог выпытать, кто он на самом деле и откуда пришёл. И почему ко мне. Лишь однажды он хотел меня покинуть, навсегда. Сказал, что он всего лишь вредная иллюзия, разрушающая моё сознание. Но на следующий день вернулся, молчаливый, подавленный, и об уходе навсегда больше не вспоминал.

Этим вечером мы с ним говорили обо мне, о моих друзьях, о том, почему мне бывает одиноко даже с ними, а утром, когда мама разбудила меня, от вчерашнего его присутствия, как обычно, не осталось и следа.

* * *

…Я сидел у двери кабинета на полу и наблюдал за Художником, который с альбомом в руках бегал вокруг готической девушки Милы и пытался заставить её стоять спокойно. Пришла АРК, села рядом со мной. Я, не отрывая взгляд от друга, протянул ей диск:

― Спасибо.

На истории долго собирался с духом, потом вырвал из тетради лист, написал: «Как дела? Что делаешь на выходных?», свернул, дал Аньке:

― Передай Художнику.

Она развернула, прочитала, передала:

― Он не ответит.

Я сидел молча, пока бумажка не пришла обратно: «Нормально. Гуляю с тобой». И как догадался, чего хочу? Анька достала из пенала вафлю и подозрительно спросила:

― Будешь?

― Не бойся, не буду, ― отказался я.

* * *

Школьная жизнь набирала обороты, становилась привычной. Одноклассникам моим приходилось хуже, чем мне: все они начали ездить в выбранные вузы на подготовительные курсы, а меня одного в Москву мама не отпустила бы ни за что. В школьном же меню имелись факультативы, подготавливающие к ЕГЭ, и обязательные спецкурсы, которые начались ещё в десятом классе. Из них я тогда выбрал историю и право, АРК ― математику и историю,

(Почему я не выбрала право?! ― прим. АРК.)

Художник ― историю и экономику. История вообще была популярна, потому что вела её Татьяна Борисовна, которая пятёрки ставила за одно только посещение, а моему другу влепила четыре за то, что он ни разу не пришёл.

(Неправда! ― прим. Художника.)

* * *

В четверг в половине пятого я снова был в школе. Девочки стояли у кабинета, в котором занятия по праву проходили в прошлом году. Появилась Ксюша на громадных шпильках, показала классный журнал:

― Мне в учительской разрешили взять.

Я сообразил, что, когда преподавательница придёт, она начнёт его искать, поэтому пошёл к входной двери. Но дойти не успел: Ева Игоревна уже вошла и направилась к противоположной лестнице так стремительно, что её лёгкий цветастый плащ затрепыхался у неё за спиной. Я рванул наверх, уже начиная соображать: не найдёт в учительской, придёт к нам, я-то что ввязываюсь? Но Ева Игоревна шла мне навстречу:

― Здравствуй. Представляешь, не могу найти ваш журнал!

― Здрасьте. А его Ксюша забрала.

Ева Игоревна подала мне ключ от кабинета и поправила идеально покрашенные в перламутрово-красный волосы:

― Открой, пожалуйста, дверь, если тебе не трудно. Спасибо, что зашёл за мной.

…Когда я впервые попал к ней в класс, я увидел за столом яркую модную женщину, которая ледяным тоном спросила, как моя фамилия и почему я не был на первом занятии. Позицию Евы Игоревны Глафирской-Мурзыкиной я уяснил вполне: да, девочки, я понимаю, что вам много задают, но у меня тоже программа. Не огорчайтесь, девочки, каждая из вас должна улыбаться, замечательно выглядеть и быть счастливой.

Помню майский день, когда я нёс в школу выполненное Странное Домашнее Задание. Надо было на квадратный лист наклеить картинки, это называлось психологическим тестом, прямо девичник какой-то. По этим картам Ева Игоревна каждой девочке рассказывала про её привычки, предпочтения и жизненную позицию, интересно, что она скажет мне, ― нёс пакет с листом и тетрадкой, а из-за соседнего со школой дома наперерез мне вышла наша Ксюша и, увидев меня, остановилась подождать. Я сообразил, что замереть на месте было бы хамством высшей марки, и продолжал идти, хотя страх в груди уже поднимался, расправлял холодные кольца. Страх? А что мне может сделать девушка, которая к жизни относится просто и легко?

(Типичный случай из жизни социофоба (это я сочувствую). ― прим. Художника. Я надеюсь, что это пройдёт. ― прим. Валерия. Надейся… ―прим. автора.)

(Обжечь душу.)

― Привет.

― Привет.

― Ты на право?

Налево! Как будто не ходим вместе на спецкурс!

― Да, на него.

Выбравшись из-под лестницы, где сидел, пока не пришла Ева Игоревна, я вошёл в кабинет и поздоровался. Ксюша, Саша, Милена. Впрочем, три лучше, чем четырнадцать.

― О, ты принёс карту? Тогда мы её разберём, а то занятие проводить с таким количеством народа просто невозможно, надеюсь, нас не осудят…

Ева Игоревна засмеялась и красивым движением поправила причёску. Нехотя я перевернул карту лицевой стороной и услышал вздох восхищения:

― Ты учишься в художественной школе?

― Закончил, ― признался я.

Ева Игоревна, сдвинув брови, рассматривала мою карту. Конечно, она отличалась от розово-жёлто-голубеньких девчачьих, слепленных из изображений поп-моделей и топ-звёзд… но я и не подозревал, на сколько.

* * *

В следующее воскресенье позвонил Художник, в первый раз после того, как в начале сентября меня не отпустили с ним гулять.

― Ты? ― удивился я. ― Ты не на курсах?

― Преподаватель заболел, ― коротко пояснил он. ― Ну что, тебя отпустят?

Вскоре, одетый как в экспедицию на Северный полюс, я вышагивал по направлению к площади. Место встречи было назначено весьма романтично: у заплёванного газона, под памятником вождю мирового пролетариата. Впрочем, выбирал не я.

(Зато предложил выбрать ты! ― прим. Художника.)

Я думал, друг напрыгнет сзади, как это бывало в иные времена, но он спокойно подошёл: за спиной рюкзак, в левой руке альбом, в правой сигарета (не тайна, что помимо рисования Художник в Строгановке учился ещё и другим вещам).

― Привет, ― сказал я, ― опять куришь?

― Я не очень часто, ― улыбнулся он опять спокойно. Как я и подозревал, он действительно был старше меня не на календарные полгода, а лет на десять-двадцать.

Мы прошли квартал и сели на скамейку. Холодный осенний ветер качал вершины деревьев над нашими головами и срывал с веток остатки листвы, раскидывая их по лужам. Художник протянул мне альбом:

― Посмотри и скажи.

Я осторожно взял, раскрыл и принялся рассматривать рисунки, комментируя вслух. Друг слушал с мягкой улыбкой.

― Кто это? ― спросил я, показывая на тщательно проработанный синей пастелью портрет девушки.

― Моя сокурсница, согласилась мне немного попозировать.

Я закрыл альбом и посмотрел другу в глаза ― глаза светло-серого стального цвета.

― Ты больше не рисуешь из головы.

― Да, потому что этого не надо делать.

― Не надо? ― я вспомнил его прошлые рисунки. Пустыню, антропоморфные деревья, Demon′а, которого Angel несёт на руках в небо…

― Ты больше не доверяешь своей фантазии. Или своей душе.

― Я вижу, ты недоволен?

― Я огорчён. Это было прекрасно ― то, что ты раньше рисовал.

― Но неправильно.

― Что с твоими папками? Живой и Мёртвой? Сжёг?

― Не всё. Что-то в унитаз спустил.

Я замолк, потрясённый. Сил спорить не было: всё равно рисунков больше нет.

― У тебя очень развитая фантазия, ― заметил он. ― Поэтому ты не понимаешь, как я смог так без неё обойтись. Смею тебя заверить, в академической живописи с натуры требуется не меньше фантазии, а, пожалуй, и больше, чем когда рисуешь несуществующих персонажей.

Я молчал: на душе было погано, ждал, что он ещё скажет. И он спросил:

― Скажи, у тебя были друзья… в твоей нереальной жизни?

Помедлив, я кивнул.

― Я так и думал, ― заметил он. ― Тебе без них не обойтись.

― Ты как будто осуждаешь, ― насторожился я.

― Не осуждаю, ― протянул он. ― Просто говорю. Я этим летом прочитал пару книг… В чём-то они похожи, в чём-то совершенно различны, и на их основании я теперь немного по-иному сужу о мире. Скажи, пожалуйста, веришь ли ты в бога?

Я призадумался, слушая себя.

― Если честно, не знаю. Я не хожу в церковь.

― А если без церкви? ― чуть поморщился он.

― Не знаю, ― ответил я.

― В таком случае, ты не сможешь мне сказать, что бог для тебя, ― кивнул Художник.

― Почему? ― встряхнулся я, желая показать, что тоже не дурак. ― Ну… это, наверное, любовь, по крайней мере, многие его так воспринимают…

(Не «воспринимают», а в Библии написано! ― прим. АРК. Не читал. ― прим. Художника.)

Он улыбнулся:

― Ну вот, видишь.

― А почему ты спрашиваешь?

― Всё из-за книг: в одной сказано, что бог умер, а в другой ― что это порождение человеческих комплексов, а самого его никогда и не было.

(Прикольнаааа! ― прим. АРК. Если хочешь, могу дать и тебе. ― прим. Художника. Главное, не зачитывайтесь ими всерьёз, особенно в шестнадцать лет, а уж в восемнадцать и тем более. ― прим. Валерия).

Просто каждому человеку нужен защитник… или нужно молиться кому-нибудь… Зависит от того, чего тебе в детстве не хватало или к какому выражению родительской любви ты привык…

Я потряс головой:

― А как связаны мои нереальные друзья с богом?

― Я ещё не могу точно сказать, но очевидно, что связаны. Впрочем, если хочешь, я дам тебе почитать и ты сам всё узнаешь.

Мы поднялись со скамейки и пошли по улице: сидеть на одном месте было холодно. Я вернул Художнику альбом.

― Послушай, ― начал я. ― А ты сам веришь в бога?

― Как тебе сказать? ― усмехнулся он. ― Скорее да, чем нет.

(Скорее нет, чем да. ― прим. Художника).

― Так у тебя есть… ― я запнулся, не зная, как сказать. ― Как ты думаешь, что с тобой будет после смерти?

― Я не знаю.

― Я не спрашиваю тебя, что ты знаешь, я спрашиваю, что ты думаешь.

Мой друг пожал плечами:

― Что-нибудь да будет.

― Ну а что ты будешь делать, когда умрёшь? ― не сдавался я.

― Рисовать, ― ответил он тоном, на который не хотелось возражать.

― А если там нет такой возможности?

― Слушай, Кей! ― он остановился. ― Во-первых, возможность есть всегда. Во-вторых, мне эта тема глубоко безразлична.

Он продолжил идти, но я не двинулся за ним вслед.

― Неужели тебе не страшно умирать?!

Он не обернулся ― обернулась какая-то женщина, проходившая мимо, с недовольным «хулиганьё!» скрылась за углом. Я догнал Художника, заглянул ему в лицо.

― Нет? Но почему же мне страшно?

― Кей, не надо об этом думать так часто и так переживать. Я уже даже думаю, давать ли тебе эти книги, потому что от них может быть хуже.

* * *

Но следующим утром он положил их мне на парту ― ни слова не говоря, будто вчера мы с ним не гуляли допоздна, не смотрели на бледный осенний закат пока разъярённая мама не позвонила мне в десятый раз и не пообещала вообще домой не пустить.

Я сидел в общей комнате. На столе не было обычной в будние дни свалки моих и маминых книжек. Теперь там возвышалась ваза с фруктами. С кухни доносился стук ножа: мама резала салат. Я таращился в телевизор. Стрелки настенных часов показывали половину девятого.

Может быть, читатели удивятся, что я пропустил два с половиной месяца и начал с тридцать первого декабря. Я и сам удивляюсь. Слишком много произошло за это время, даже не знаешь, с чего начать.

…произошло как в реальности, так и в том, что Художник называет моей нереальной жизнью. Может, из-за наличия последней многие из вас сочли меня психически… гм… особенным, и на это мне возразить нечего.

От года остался маленький хвостик ― четыре часа. Время подвести итоги.

В феврале был день рождения АРК, на который меня опять не отпустили.

Я тебе говорил, убеги, ― прим. Художника.

Позже я узнал, что на вечеринке было отвязно весело: Наташа на спор показывала стриптиз, Художник облил себя апельсиновым соком и сказал, что так и было; Ира, чтобы он не буянил, сделала ему эротический массаж; сконфуженная Таня пыталась утихомирить народ; Мила же, насмотревшись всего этого, так хохотала, что не могла передвигаться самостоятельно и Слава тащил её на руках, спотыкаясь об её чёрный готический подол. Я порадовался тому, что при сем не присутствовал, а в глубине души затаилась обида: ведь это я мог вместе со всеми подзуживать Наташку, делающую вид, что она стесняется; я мог тащить Милу по лестнице, ощущая запах её духов и не забывая улыбаться, я мог… Но неужели я пребываю в блаженной уверенности, что мне что-то светит? Мне не нужны девушки, они злые и думают только о себе, а о нас ― как бы растоптать и унизить. Если меня спросят, я скажу, что мой друг Художник мне дороже любой девушки, и разве я буду неправ?

Я польщён, конечно… Но насчёт девушек ты ошибаешься. ― прим. Художника.

*в возмущении* Как можно так думать?! ― прим. АРК.

А как же то, что произошло месяц назад?..

Снег выпадал и до этого, но быстро таял, а сегодня, в понедельник, шёл не прекращаясь, и я догадывался, что зима наступила окончательно, хотя и не подозревал, что мой день рождения был последним днём, когда я видел солнце, а следующий раз будет только в начале марта.

…комкая в холодеющих пальцах наши с АРК десятки, я сфокусировал взгляд на спине подруги. Аня сидела за столом и читала какой-то учебник, не замечала, что я смотрю на нее, ожидая своей очереди у буфетной стойки. Я смотрел не отрываясь, в сотый раз читая надпись на её спине (I′m so happy), и вздрогнул, услышав над ухом:

― Молодой человек, что вам? ― странно, почему они называют меня так, ведь я Кей, впрочем, они об этом не знают, а я ещё не привык, что нужно маскироваться, но это всё неважно, конечно нет, ведь сейчас я смотрю на АРК, на надпись на её футболке, хотя в футболке в школу нельзя, но мы после физры на спецкурс (первую половину надо прогулять) ― смотрю, АРК, АРК, и не могу сказать

― Молодой человек, что вам? ― и летит на пол десятка из вздрогнувшей руки…

А началась эта истерика с того, что я решил бросить грешить. В энциклопедии сказано, что это нормально для людей моего возраста, только не должно служить единственным утешением в жизни и вести за собой чувство вины. Утешение у меня было не одно, а вот стойкое ощущение, что я не должен больше так делать, не давало мне покоя. Хотел бы я пошептаться в тёмном углу с кем-нибудь из парней, но, если я заговорю об этом первым, всем сразу станет всё ясно, и одним «рыжий, рыжий, конопатый» будет не обойтись. Конечно, есть Художник, но он на такие темы не разговаривает. И Валерий тоже наверняка не будет…

Если тебе это важно, я с тобой поговорю, но ты даже не заикнулся и ни намёка в дневнике не оставил. Я, конечно, читаю мысли, но не до такой же степени, чтобы узнавать о тебе всю подноготную. ― прим. Валерия.

Это же грех… ― прим. автора.

Что такое грех?)) ― прим. Художника.

Тяжёлый случай! ― прим. АРК.

Молодой человек, я, пожалуй, даже знаю, чего вы ещё начитались… ― прим. Валерия.

Я боролся с собой две недели. А теперь смотрел на АРК. Как я и ожидал, после обеда она первый урок предложила перекантоваться в начальном отделении, а Татьяне Борисовне сказать, что в столовке была очередь. Аня хотела послушать плеер или поспать, сидя в коридоре (мы сидели на полу рядом, как привыкли на переменах нарушать общественный порядок, ведь на полу нормальные дети не сидят), я смотрел на её смуглые руки с тонкими пальцами, держащие плеер. Потом обнял её, и АРК отстранилась:

― Ты что? ― я раньше никогда так не делал.

Жилка на её шее забилась под моими губами, мой мозг захлестнул багровый туман, Анька придушенно пискнула в моих объятиях.

Нормальные парни так по-медвежьи не обнимают! ― прим. АРК.

Поверь Ане, она знает толк в парнях. ― прим. Художника.

Я, опомнившись, отпустил, она ошарашенно отодвинулась, и в этот момент грянул звонок с урока, изо всех дверей посыпалась вопящая мелочь, и я поднялся, поднимая сконфуженно фырчащую Аню.

Оказалось, что спецкурс отменили урок назад. Я пошёл докладываться.

― Нигде не мотаться, ― сказала мама.

― Да, ― послушно ответил я, но мой взгляд преступно блуждал по сторонам, а мысли были далеко.

С неба по-прежнему падал пушистый снег, засыпая следы, а АРК ждала у ворот школы.

…В прихожей она, не зажигая света, скинула курточку из искусственного меха, повесила на скрипучую вешалку. Я, глядя в никуда, медленно разматывал шарф. Не помню, о чём мы говорили по дороге. Но как-то мы должны были прийти к мысли, что собираемся разыграть сцену из моего романа?..

Аня закрылась в комнате, чтобы переодеться, я ― как плохо потом вспоминается то, что совершалось на одном вдохновении! ― пошёл на кухню, вытащил нож из ящика, без колебаний толкнул дверь: АРК стояла перед зеркалом, одетая в запрещенные в школе джинсы и ту самую чёрную футболку, поправляла распущенные волосы.

Через полминуты замок за мной защёлкнулся; стоя на лестничной клетке со здоровенным ножом в руках, я покосился на соседние двери, подозревая за ними прильнувших к глазку старушек: караул, грабят!

Толя открыл тут же. Мы стояли по обе стороны двери и, не торопясь приветствовать, разглядывали друг друга. На его чёрной футболке красовался устрашающе реалистичный осьминог, тянущийся щупальцами к хрупкому человеческому силуэту. Я про себя усмехнулся и посмотрел прямо в немного печальные карие глаза друга.

Аня смотрела снизу вверх, и я машинально отметил, что в его взгляде помимо печали есть ещё и отчаянная дерзость: ты пришёл меня убить? Убей… Я взял покрепче нож в опущенной руке. Толя его пока не видел. Молчание требовало слов.

― Я думал, ты не откроешь, ― сказал я первое, что пришло в голову.

АРК неопределённо дёрнула свободным плечом:

― Я открыл бы даже в том случае, если бы ты прямо заявил, что идёшь рвать мне глотку.

Забыв, что должен сказать «что так грубо?», я опустил взгляд на нож в своей руке, Толя проследил за ним, отступил, я мягко шагнул вслед за ним в квартиру, прикрывая за собой дверь, до щелчка, а если он будет кричать?..

Мы остались в прихожей, в полумраке. Простите меня, что мне едва исполнилось шестнадцать лет…

зажал АРК между косяком и дверью, левой рукой держал, правой ― упирал ей нож под рёбра, она сопротивлялась всё слабее, и ликование в моей душе

целовал её в тёмной прихожей, позабыв, что держу зачем-то нож, чувствуя лишь жар её дыхания, холод своих рук, и боль в груди, зная, что сбывается

из одного греха в другой, более тяжкий и потому более сладкий, но я же не причиняю ей зла, она ещё хочет оттолкнуть меня, но почему же отвечает, если ей

мои руки скользят по её талии, ниже, и где-то далеко звенит выроненный мною нож…

Я помню… Целоваться ты не умеешь, но тогда это было неважно… ― прим. АРК.

АРК высвободилась и молча пошла на кухню. Я последовал за ней, бросил нож на буфет. Когда обернулся, инициатива уже была в руках у АРК. Да и нож тоже. Времени зря она не теряла и, приперев меня к холодильнику, принялась щекотать меня ножом ― быстро же она перенимает дурной пример. Я стоял, сжимаясь: холодное лезвие касалось живота, а что ей ещё может прийти в голову? Но даже самая смелая моя фантазия оказалась бессильна, когда Аня поцеловала меня ― на этот раз сама, и только тогда я впервые задумался о том, куда это приведёт. Вскоре мы оказались в спальне.

Пикантный, однако, рассказ!) ― прим. Художника.

Я лежал на постели, смотрел в окно, в серые зимние небеса. Оттуда тихо падал снег.

АРК с ножом стояла в проёме двери, держась за оба косяка, и наблюдала за мной.

― Ты пришла меня убить? ― и полумрак украл мой голос.

Вместо ответа она села на постель рядом со мной и стала больно колоть мне живот, другой рукой нежно проводя по исколотым местам, и я, оставшийся без очков ещё на кухне, о выражении её лица, закрытого волосами, мог только догадываться. Она этого хочет? Или только следует за мной? Да и что это мы с ней делаем?..

Она легла мне на грудь и стала целовать в губы ― так мокро и тепло, полумрак комнаты, её дыхание, моя дрожь, и я ещё держусь, я знаю, что это грех, но почему это делаю, почему обнимаю пылающее тело девушки?

― Ещё, ― просил я, снова проваливаясь в алый туман, стиснул её в объятиях, целуя как умел нежно, она судорожно дёрнулась в моих руках, вырвалась, откинулась, тяжело дыша.

Нет, я не буду писать так, как сейчас принято, я напишу правду: нацеловавшись вдосталь, мы поняли, что мне пора домой…

Молча и чуть пристыженно посидели на кровати, не касаясь друг друга, затем я нарушил молчание:

― АРК?

― Что? ― спросила она, глядя в одну точку (а когда у неё такой взгляд, будьте уверены, она не в самом весёлом расположении духа).

― Прости, если обидел тебя.

― Нет, что ты.

― АРК, я не хотел… Правда не хотел.

― Ничего. Спасибо тебе.

― За что?

Она помолчала, не поднимая глаз, сложив на коленях руки.

― Кей, если б ты знал, как мне его не хватает…

― Поэтому ты… прости, я не он, я другой, я ничего не умею, и ты не любишь меня, любишь не меня…

― Люблю, Кей. Только по-другому, не так, как его… ― и так стало больно, когда она в своём неразделённом одиночестве прижалась ко мне!

― Ты не ревнуешь?

― Нет, ― заверил я её. ― Мы… ― и замолк, не зная, что сказать.

― Иди, Кей, тебе пора.

― Я… Да… спасибо, АРК.

― Мне-то за что спасибо?

― Просто.

Хотел поцеловать на прощание и отчего-то не смог.

― Пока.

― До завтра.

Выйдя из подъезда, посмотрел наверх, нашёл окно: она стояла там, но смотрела ли на меня? И видела ли что?

С серого неба печально и торжественно сыпался пушистый снег.

Спасибо… Для меня это тоже была долгая зима… ― прим. АРК.

Для кого они коротки? ― прим. Художника.

Тайна, да? Таинство, поправил бы Валерий. В любом случае, говорить кому-то нежелательно, равно как и про другие вещи, которые со мной происходят. Например.

Я прихожу из школы, вываливаю на стол учебники, прислушиваюсь к бабушкиному голосу на кухне:

― И до чего же я живу мучаюсь. С одним промучилась тридцать два года, теперь ещё этот, только жрать приходит просит. Опять небось четвёрку принёс ― хоть палкой его учи, ничего не помогает! Поговорить мне не с кем, только с собакой. Эта приходит, (вымарано Валерием), слова доброго не скажет. И до чего же я такая живущая! Господи, прибери меня, Господи!

Я хватаю учебник физики. «Интерференция света ― это сложение двух или нескольких световых волн, в результате которого наблюдается усиление или ослабление интенсивности…» Я лежу в постели лицом к стене и пытаюсь понять, что к завтрашней контрольной я выучил. Интерференция света ― это… это…

Проснулся я среди ночи. Перед глазами была чернота, из которой неясно выступали очертания предметов. Измученная за день мама посапывала на соседней кровати, бабушка у себя в комнатушке выводила рулады храпа.

…а из общей комнаты по коридору долетали слабые блики света.

Помню, как садился, стараясь, чтобы не скрипнула кровать, как нашаривал в темноте тапочки, одну не нашёл и отправился так, босиком по холодному полу, как замер у самой двери, боясь заглянуть, присматривался к живому дрожащему свету. Потом заглянул.

За моим столом сидел Валерий и при свете свечи читал мой личный дневник. Я удивился так, что, забыв об осторожности, сунулся слишком далеко, и он услышал: только что спокойно читал (пальцы правой руки касаются лба, левая теребит угол листа), вдруг резко обернулся. Как будто я застал его на месте преступления. Только тут я сообразил, что, увидев меня ночью, можно легко испугаться: встрёпанный, сонный, в ночнушке, поджимаю босую ногу.

― Кей? ― расслабился он.

― Я… случайно зашёл.

Поняв, что он не против, я взгромоздился на табуретку у стола, оглянулся на коридор: не проснулась ли мама?

― Ты читаешь мой дневник?

― Прости, это было нехорошо с моей стороны ― взять его без спросу.

― Ничего. Ты хотел знать, что я не рассказываю тебе?

― Да, потому что наверняка есть что-то, о чём ты стесняешься или боишься сказать, а молчание может пойти во вред… Впрочем, даже если это было доброе побуждение, я все равно поступил нехорошо, ― повинился он.

― Да ладно тебе, ― отмахнулся я, глядя на свечу, явно позаимствованную из нашего буфета. ― И ты уже нашёл какие-то вещи, о которых не знал?

― Пока нет, ― он пролистал оставшиеся страницы. ― Но я вижу попытку анализировать то, что происходит с тобой и вокруг тебя, вот…

Я опустил глаза.

― Ты знаешь, ведь это так трудно ― разобраться в себе…

― Знаю, ― согласился он. ― И отчасти поэтому я здесь ― чтобы тебе помочь.

― Тебя когда-нибудь разрывало изнутри? ― резковато спросил я, окончательно проснувшись.

― Да, ― спокойно ответил он, не замечая моей грубости. ― Но речь идёт о твоих проблемах, а со своими я постараюсь разобраться сам, хорошо?

Пламя свечи слегка заколыхалось, взгляд Валерия метнулся к нему и оно тут же выровнялось.

― Ты просто не знаешь, что тебя ждёт в жизни, а от этого приходит страх. Но, чтобы разобраться с жизнью, тебе сначала нужно понять самого себя, а этого ты пока сделать не можешь, и последующие события могут сильно повлиять на тебя, ведь я тоже не в силах точно предсказать все, что произойдёт, вот…

Он больше не касался страниц моего дневника, и они зашелестели, переворачиваясь.

― Но ничего хорошего ты от жизни не ждёшь. Зря или нет, я тоже сказать не могу.

― А что можешь? ― полюбопытствовал я.

Он смотрел на меня не отрываясь, как будто решая что-то для себя. Потом произнёс:

― Жди того, что ты будешь на грани.

― На какой грани? ― встревожился я.

Он помолчал.

― На грани жизни и смерти. Разума и безумия. А теперь лучше иди спать, ты замёрз, и не думай об этом.

Той ночью мне снились отчаянные крики боли, как будто я в своих снах забрёл в инквизиторское подземелье.

Кей, это, конечно, так сказать, дела семейные, но я… понимаешь, какое-то ощущение, которое не можешь выразить… ― прим. АРК.

У меня что-то фиолетовое, сиреневое, чёрное в ощущениях. ― прим. Художника.

― Принеси бокалы, ― это мама выглянула из кухни и увидела, что я не занят ничем общественно полезным. ― Осторожно, не разбей.

Возвращаясь с бокалами в руках, я случайно взглянул на календарь. Что было после весенних каникул, в которые я возился с карой? Картой…

Как красиво! Ты учишься в художественной школе? Ты, наверное, очень замкнутый человек? Левый верхний квадрат символизирует работу. Твоя работа будет связана с компьютерами? А левый нижний ― это знания. Я вижу, здесь нарисованы книги и свеча, но ведь знания не могут быть свечой, едва разгоняющей мрак! Солнце? Нет, вряд ли, здесь нужно что-то другое… В правом нижнем квадрате ― плеер. Почему? Тебе помогает музыка? Хорошо, а какую музыку ты предпочитаешь? Тяжёлый рок?! Да что ты, что ты, ведь он разрушает мозг! Там такие колебания… Нет, нет, я тебе советую бросить это дело пока не поздно. Тексты? Но ты их можешь и прочитать, ты согласен? Вот и хорошо. Теперь, девочки, переходим к левому среднему квадрату. Он отражает наше представление о семье. Почему у тебя здесь нарисован мотоцикл? Что? Свобода?..

…АРК позвонила мне однажды вечерком, и в этом не было бы ничего удивительного, если бы не звонила она затем, чтобы сообщить оглушительную новость:

― Ты не представляешь!!!

― Что?

― Меня! Гриха! Обещал! Покатать! На мотоцикле! Я теперь настоящий рокер, вау!

― Врёшь! ― отбил я.

― Не вру! Всё, пока, надо ещё Ленке позвонить, Аньке, Мишке, Ксюшке и…

Кей, ты опять?! *в возмущении!* Тебе, значит, повезло, а то, что меня родители домой затащили, как только Гриху увидели! ― прим. АРК.

Ага, повезло… ― прим. автора.

Она бросила трубку, а я присел, чтобы хорошенько всё обдумать, и нельзя сказать, что мысли мои были весёлыми. Так меня Валерий и застал, но, вопреки обыкновению, не расспрашивал, а лишь зачем-то напомнил, что у меня во вторник день рождения.

Переходя шоссе, я оглянулся по сторонам. Сегодня мама не поднимала меня с постели обычными криками, что я опаздываю.

― Вставай, убогий. С днём рождения.

А сейчас я стоял посреди пустого утреннего шоссе, смотрел на розовеющее небо и решался. В этот день я могу устроить себе праздник. Но свободен ли я окажусь, если сегодня, когда у мамы выходной и она не идёт со мной вместе, пойду не в школу, а, например, на другой конец города, бродить меж оград и крестов, загребая ногами листья, которые, грустно кружась, нападали с деревьев, и слушать сердитый грай сидящих на надгробиях ворон? Или испугаюсь наказания, развернусь и помчусь, чтобы успеть к началу уроков? Да, конечно, помчусь. Значит, это не свобода?..

Небо на востоке стало ярче, и уже отрывая от него взгляд, я услышал накатывающий на меня рёв, а обернувшись, не сразу понял, что это такое: от яркого света в глазах было темно. А когда осознал, замер, не зная, бежать или смотреть: в вихре снежных искорок, сверкая сталью, на меня нёсся «Харлей-Дэвидсон».

В первую секунду я подумал, что он меня сейчас собьёт и мне конец. Но байкер остановился прямо передо мной, преградив дорогу, и снял шлем.

― Тебя подвезти? ― просто спросил Валерий.

Я помотал головой.

― С днём рождения, ― улыбнулся друг.

― Спа… сибо.

― Садись, ― он кивнул на седло позади себя.

― Мне только до школы, ― я отступил шаг назад, но он продолжал настаивать:

― Сегодня твой день, садись.

Я попытался его обойти, но он подал вперёд и преградил мне дорогу. И внезапно в его взгляде я увидел самую настоящую угрозу.

…Есть ситуации, в которых ты не посмеешь ослушаться.

Разумеется, ни в какую школу он меня везти не собирался, и по мере того, как улетали назад перекрёстки, витрины, заборы и чахлые городские липы, внутри меня всё холодело.

― До звонка пять минут! ― завопил я. Ни слова не говоря, Валерий дважды показал мне пальцы левой руки.

Промелькнул пост ДПС за городом, и только тут я понял, что нам не попалось ни одной машины. Согласитесь, это было более чем странно, поэтому тревоги прибавилось. Высвободив руку (я держал его за пояс), я хлопнул по кожаной спине:

― Куда ты меня везёшь?

Он молчал. Боже правый, хоть тебя и нет, я опаздываю в школу!

(Никуда ты не опаздываешь, до звонка десять минут!)

Я не знаю, зачем он это делает, чему пытается меня научить. Может, чувствовать свободу. Я не знаю.

Нам встретилось несколько других мотоциклов, а дорога серой строкой летела под нами, и ветер срывал с меня куртку. Через некоторое время я осмелился покрутить головой по сторонам, потом даже посмотрел наверх: над нами, в ту же сторону, что и мы, летела стая птиц. Из-за плеча Валерия я глянул вперёд, туда, где дорога сливалась с горизонтом, и чуть не разжал руки от острого, пронзающего грудь ощущения: мне показалось, что я лечу через пространство со скоростью взгляда пророка. Я уткнулся лбом ему в спину и застонал сквозь зубы.

(С тобой всё в порядке?)

Да, кажется. Долго ещё?

(Я не знаю.)

Что значит ― не знаешь?!

(Пока что-то не изменится.)

А что должно измениться?

Молчанье в ответ.

Валер!

(Я вижу, как тебе хочется повести самому.)

Но я…

Сквозь него просвечивала дорога. Дорога просвечивала сквозь него, он исчезал!

Как Чеширский кот!)) ― прим. АРК.

Даже улыбки от меня не осталось) ― прим. Валерия.

Хватит прикалываться, зачем ты Кея бросил? Если бы он погиб?― прим. АРК.

Я не бросал. ― прим. Валерия.

Ну, тогда не знаю, как это называется! ― прим. АРК.

У меня застучали зубы и похолодели руки: на мчащемся мотоцикле я оставался совершенно один! Вот уже одна только дорога передо мной, дорога и руль… Да я даже не спросил, как управлять, а в энциклопедии была только история создания и техническая характеристика… Я пропал. Кажется, внизу должны быть какие-то педали, но мои ноги висели в пустоте. Я пропал, я пропал, я пропал…

Близился поворот, я вцепился в руль и попытался его повернуть, но, как оказалось, это было не так легко сделать. Я почувствовал, как под курткой намокла рубашка от холодного пота, и рванул из последних сил.

Солнце скакнуло вниз-вверх, и, унося меня, мотоцикл ухнул в пустоту. Я попытался схватиться за небо, но оно не далось мне в руки, и тут же земля обрушилась мне на плечи. В горле что-то булькнуло (наверное, кровь), я знал, что нужно пошевелиться, чтобы меня случайно не приняли за мёртвого и не похоронили, но шевелиться было страшно, страшно обнаружить, что я весь переломался, страшно движением причинить себе муку.

Кровь смешалась с бензином, унося боль, но перед глазами моими по-прежнему была тьма, она укачивала и баюкала, и не хотелось ей сопротивляться.

― Кей… Кей…―звала она меня.

― Кей, Кей, с днюхой, ты что на дороге стоишь, ты в школу собираешься?!

― Я? ― машинально спросил я.

― Нет, я! ― АРК сердито тряхнула хвостиками. ― Не стой на крыльце, до звонка десять минут…

Но как мотоцикл может быть символом свободы, если ты только и будешь думать о том, как бы его не угнали? Вот машина ― это другое дело. Ведь собственный автомобиль, особенно если дорогой, как раз и означает, что ты ни от кого не зависишь. Правый средний квадрат отражает наши представления о детях, но я вижу, что детей ты не хочешь, там бестелесный призрак. И в любви лишь раскрытая тетрадь. Просто ты сам ещё не знаешь, что тебе нужно. Какой должна быть твоя девушка? Видите, девочки, он не знает. А здесь, в центре, ты изобразил себя? К чему тебе эти крылья? А куртка… Ты знаешь, что такие куртки носят представители субкультур, близких к уголовным? Поверь мне как юристу. Я не думаю, что тебе следует становиться одним из них. Хотя длинные волосы могут выглядеть привлекательно, не спорю. Но в общем я вижу, что ты не нашёл ещё своего места в жизни. Ты найдёшь его годам к двадцати. Это всё пройдёт после первого курса института, после него вы все очень изменитесь, вам будет не до всех этих субкультур не бойся проявлять интерес к прекрасному полу тебя никто не осудит за это да ты же вообще красивый и умный мальчик и если ты будешь успешным ты легко найдёшь себе спутницу жизнидачтояговорюлюбаязатебясрадостьювыйдетиосча

Кей, зачем ты рисуешь её одной чёрной краской? Если тебе было больно, это не повод так желчно писать. В конце-концов, она пыталась тебя понять. ― прим. Валерия.

Что потом? Лето. Потом осень. Золотые листья опадают с деревьев так же, как опадали год назад, много лет назад, когда меня ещё не было на свете, как будут опадать, когда я уже покину этот мир.

Кто-то скажет, что в моём возрасте принято думать о девушках на дискотеках, а эти мысли не могут принадлежать парню шестнадцати лет от роду.

О, ещё как могут! ― прим. Художника.

Однако дискотек и девушек с меня хватило…

О чём думаю я? Был помладше ― размышлял о том, почему сверстники меня недолюбливают; читая книги, представлял себя их героем, мечтал побить Лёху и Сеньку. Лет в тринадцать стал рисовать кладбища, кресты или мальчиков, умирающих в луже крови. Сейчас всё как будто то же самое, только на новом витке. Иногда, когда накатывают ледяные мысли о конце моего существования, я сижу один в тёмной комнате, представляя и переживая свою смерть снова и снова, рисуя себе, что когда-нибудь (и это неизбежно) я буду лежать в могиле, пожирающие меня черви холодным осклизлым клубком свернутся у меня в горле, а я ничего не смогу сделать, не смогу их прогнать. Никогда. Я смотрел на свои руки, но видел не их, а кости, едва сцепленные друг с другом, ― и тогда выл от ужаса: это не я, не я…

Я долго боролся с этими твоими мыслями, но теперь вижу, что это практически бесполезно, нужен какой-то другой метод. Я не могу даже запретить тебе это писать. А фраза про червей навела меня на мысль, что отношение к смерти у тебя двойственное: с одной стороны это, с другой ― твои романтические выражения о вкусе смерти. И я не пойму, причин этой двойственности, вот… ― прим. Валерия.

О_О Кей, жжжжуткая фразззза… ― прим. АРК.

Я говорил ему, чтобы он не заморачивался, а он не слушает. ― прим. Художника.

Да я тоже говорил… ― прим. Валерия.

На мой вой приходил Валерий, но не успевал ничего сказать, потому что я повисал на нём и лепетал что-то бессвязное, просил его, когда я умру, хоть изредка навещать мою могилу и говорить со мной, чтобы мне не было так страшно лежать там, внизу. Он или успокаивал меня, или молчал, сидя со мной рядом, и тогда чуть теплее становилось от его рук, обнимающих меня за плечи, и я выныривал из ужаса, придуманного мной самим.

Я слез с табуретки и пошёл на кухню. Присел у стола, поближе к блюду с салатом; мама, поняв немую голодную мольбу, сунула мне в рот полоску колбасы. Справа от мамы взвизгнула Дуська: а мне? Кузька со стула встал лапами на стол.

― Есть хотим, ― пожаловался я за всех.

― Подождите.

― До каких пор ждать?

― До Нового года! ― и мы с мамой засмеялись.

Я опять отправился бродить, в задумчивости постоял перед стеллажом, который и не подумал разобрать, наугад вытащил какой-то листок. Что это? Почерк Аньки… Ах, да.

― Устроил тут Санта-Барбару! ― ругалась подруга, возвращая мне недописанную тетрадь. ― Кто кому отец, хм! А то и без того непонятно, что папаша Феникса ― правитель демонов Феамир.

― Не угадала, ― обрадовался я.

― Ну… тогда этот, который отец Эглебира, но не отец Серонтиса…

Я скептически фыркнул: ну, гадай.

― Кей! ― насупившись, АРК надвинулась на меня.

― Ааджерим, ― выдал я, и она осталась с открытым ртом.

― Джер?! Но он же его едва не убил перед инициацией!

― Так потому едва не убил, что понял, что Феникс его сын,― объяснил я. ― А Джер не хотел, чтобы он получил магическую силу, потому что знал, что это принесёт ему только горе…

Кей, ты меня иногда поражаешь до глубины души… ― прим. Валерия.

Да, с ним бывает. ― прим. Художника.

― А… ― начала было АРК, но передумала. ― Понятно.

Впрочем, понятно ей было далеко не всё, потому что на следующей же перемене она взялась за меня снова:

― А как Ааджерим мог познакомиться с Эалин, если он демон, а она ангел?

― Не знаю! Как-нибудь! ― отбивался я.

― Как не знаешь? А как они встречались тогда?

― В пещере, ― на свою беду ляпнул я.

― В какой ещё пещере? ― изумилась Анька. ― Что ты там скрываешь?

― В магической! В скалах! На берегу моря! ― мигом выдумал я. ― Отпусти душу в столовку на покаяние!

― Ладно, иди, ― милостиво разрешила АРК. ― Эй, стой, а как они расстались?

Я рванул вон из класса. В столовой, хрустя вафлей, размышлял: «Расстались… Как же они расстались?» К концу вафли план был готов.

В кабинете АРК взяла меня за рукав пиджака, чтобы я не убежал снова, и стала опять допытываться:

― Ну как же они расстались тогда, если так друг друга любили?

― Она забеременела, ― выдал я.

― И что? ― не поняла АРК.

― Это же стало бы известно, и она не смогла бы оправдаться. А она не хотела, чтобы Джер пострадал из-за неё, поэтому сказала, что больше его не любит.

― А он взял и её убил нафиг! ― радостно подхватила Аня. Я постучал ей по лбу:

― А как же тогда Феникс получился?

― А, точно… А давай он сначала получился, а потом Джер её убил?

― Нет! К тому же вскоре Ааджерима изгнали, он стал жить в мире людей в тоске и печали, да и ненавидеть всех начал тоже, поэтому, когда он понял, что Феникс его сын, решил его убить, не хотел, чтобы прошлое вернулось к нему…

Я выдохся и замолчал, и в эту же минуту зазвенел звонок на урок. АРК сидела в задумчивости, затем выдала:

― Не, я хочу, чтобы он её убил!

Через два дня она подошла ко мне до начала уроков и подала этот листок. Стоя у окна, я читал:

«Семнадцать столетий»

Особенно здорово то, как мы их сейчас на музыку кладём, а получается не музыка, а жестокий рэп! ― прим. АРК.

А что такое рэп? ― прим. Художника.

Старайтесь, здесь должно получиться. ― прим. Валерия.

Рэп это (вымарано Валерием). ― прим. автора.

Сноски-то за что?! ― прим. автора.

За дело, терпи, Кей! Мне помнишь как черкал? *ехидно* ― прим. АРК.

Бледное небо, сомкнутые скалы.

Позволь забыть о том, что позади осталось.

Неистовый ветер ласкает гладь морскую;

Ты подарила жизнь, так ответь: зачем живу я?

Где-то вдали мерцает парус над водой.

Пара шагов ― и мы встретимся с тобой.

Кем я был для тебя? Лишь исчадием ада.

Знаю, боль моя мне станет лучшею наградой.

Ветер в лицо, но мне уже все равно!

Теперь тебя больше нет, а сам я мертв уже давно.

Пламя забвенья подарит покой,

И я больше не услышу в крике чайки голос твой.

Внизу на песке искрятся брызги пены.

Хотел бы я стать волной, но мне не выбраться из плена.

Твой голос манит меня, в нем слышен звон серебра.

Как хорошо нам было вместе с утра и до утра.

Я помню тот день. На море опускался вечер.

Ты сказала: "Прощай. Или, быть может, до встречи?"

Позволь забыть обо всем! ― но ветер глушит слова.

Мне места нет на земле с тех пор, как ты умерла.

Я помню, как эти волны ласкали тело твое,

Ты была словно живая, лишь в груди острие.

Всю ночь до рассвета

Бесновалось море.

А душа твоя где-то

Летела птицей на просторе.

С тех пор семнадцать столетий бьется море о скалы ―

Темно-синяя гладь без конца и начала.

Все семнадцать столетий я молю об одном ―

Разреши мне забыться смертным сладостным сном!

Ветер, небо и скалы ―

Нет конца впереди.

Только чайка летает

Над поверхностью воды...

Я сунул листок обратно и оглянулся на часы: половина двенадцатого.

Валерий ушёл двенадцатого января, через день после того, как началась самая длинная третья четверть. В тот вечер я совсем не думал, что он придёт, поэтому даже вздрогнул, увидев тёмный силуэт на фоне шторы.

― Кей, я пришёл попрощаться.

Я молчал, понимая, что его решение, о котором он предупредил меня несколько дней назад, окончательно и бесповоротно: его волосы тщательно собраны на затылке, на плечах ― тяжёлый дорожный плащ, из-под которого тускло поблескивает рукоять меча.

― Я не возьму тебя с собой, ― прочёл он мои мысли. ― Не хочу ни с кем ссориться. И не скажу, куда иду. Я вернусь через месяц или чуть больше, ― продолжил он, успокаивая меня. ― И обещаю, что со мной не случится ничего плохого, тем более, что я уверен, что у тебя хватит терпения дождаться... В моей отлучке нет ничего страшного, а ты делаешь из этого трагедию, вот, ― укорил он.

― Да? ― воспрял я немножко духом.

― Конечно, ― заверил он меня. ― Теперь спи и не тревожься ни о чём.

Я улёгся, и он поправил на мне одеяло.

― Ты тёмный, ― пробормотал я. ― Но ты не тьма.

Он помолчал.

― Когда-нибудь я расскажу тебе больше о себе.

― Возвращайся скорее.

― Спи. Все будет хорошо, вот…

А сегодня на дворе стояло двадцать первое февраля. Я был на исходе. Я вечерами вглядывался в проклятую жёлтую штору, ожидая, не шелохнётся ли она, я смотрел на фотографии, пытаясь встретить взгляд Валерия, но он был направлен всегда сквозь меня.

Приходила злость, но чаще ― отчаяние и усталость. Иногда мне снились страшные сны, после них я всегда ощущал вину и горькое чувство утраты. Однажды я взял и написал стихотворение. Странно, никогда раньше не тянуло на стихи. Только на прозу, но сейчас весь мир был не на своём месте. Интересно, что бы сказал Валерий, если бы прочел? То же, что сказал когда-то давно, возвращая мне мои тетрадки?

― Прежде чем я выскажу своё мнение, я хотел бы услышать твоё.

― Это глупо?

― Разве это мнение?

― Тогда очень глупо.

― Почему ты так считаешь?

― Потому что я… графоман?..

― Ничего графоманского в твоих сочинениях я не увидел, потому что там нет основного, что отличает графоманскую писанину от произведения ― бессодержательности.

― Ты думаешь, это у меня нечто большее? ― я пожал плечами, стараясь не выдать своей заинтересованности.

― Я думаю, тебе не стоит бросать.

― Да уж, я не брошу, ― пообещал я, с ужасом вспоминая, как разрывало меня на части, когда я пытался перестать марать бумагу.

― А ещё я думаю, что это не пройдёт, потому что это всё-таки не болезнь.

― И получается, что у меня нет выбора, ― мрачно подытожил я. ― Только писать и больше ничего.

― Почему? Пока не поздно, готовься поступать на юридический.

― Ну уж нет, ― запротестовал я.

― У тебя впереди лежит путь, на который ты ступил сам… хотя, может, и помимо своей воли. Тем не менее, он ещё не пройден…

― Ты понимаешь, ― заговорил я. ― Я не знаю, что на нём меня ждёт.

― Но это же зависит от тебя, ― мягко напомнил он. ― Какой ты сделаешь свою жизнь.

― Да, наверное, ты прав, ― призадумался я. ― А как быть с тем, что говорит мама?

― А что она говорит? ― прищурился он.

― Ну… Что всё это годится только на помойку… Даже если я стану суперзвездой.

Кейнюшка, у тебя всё получится, Валера прав, не слушай завистников! ― прим. АРК.

Кей… тебе это… рисунки нужны к этой повести? ― прим. Художника.

Ну, я этого не говорил, но… имел в виду! ― прим. Валерия.

― Я, конечно, твою маму очень уважаю, но тебе не следует прислушиваться к тем, кто судит о чём-то, не познакомившись с этим как следует, ты с моим мнением согласен? ― Я кивнул, и он продолжал: ―Ты чётко схватываешь детали, а ведь из них рождается целое, и у тебя есть слог, который тебя выделяет; впрочем, работы ещё очень много, и про учёбу не забывай к тому же, вот…

― Да уж, ― вздохнул я тогда, косясь на свалку учебников на столе: половина уроков была не приготовлена, но мне позарез нужно было доконать главу.

Ну вот, а сегодня, двадцать первого февраля, я гулял в огороде, сидел на деревянном ящике и, по вредной своей привычке, думал. В последнее время мне всё чаще казалось, что я выпадаю из пространства и времени. Меня не замечало всё больше народа, и я не знал, что тому причиной: внезапно появившийся у меня дар хамелеонства или неожиданная эпидемия слепоты и глухоты.

― Дай листок, пожалуйста, ― просил я Иру.

― Сейчас, ― отзывалась одноклассница, успевая решать два варианта проверочной ― свой и Художника. В результате листок раздобывала АРК где-то на последней парте.

После школы я провожал Аню и шёл бродить по городу. Возвращался домой, и бабушка встречала меня удивлённым возгласом:

― А что так рано? Урок отменили? ― и я подозревал, что дело было вовсе не в часах, которые я однажды уронил...

Может быть, подобная чертовщина только послужила причиной того, что я стал ещё более замкнутым, хотя куда уж больше.

― Ты что такой мрачный? ― АРК обрушилась на пол рядом со мной. ― Вот я ― у меня есть повод.

― Что случилось? ― насторожился я.

― Мои стихи не взяли в газету, ― устало сообщила она.

Я вспомнил, что в школьной газете был раздел «Творчество учеников».

― Твои стихи? «Семнадцать»?

― Да, и ещё одни, про осень и смерть.

Что ты придумываешь, нет у меня таких стихов! ― прим. АРК.

Я же их читал! ― прим. автора.

Кей… не говори пока Ане о стихах, которых нет. ― прим. Валерия.

― Почему не взяли?

― Ну…―замялась она. ― Мне сказали, что очень уж они пессимистичные.

― Ты обиделась? ― полюбопытствовал я, желая предугадать её дальнейшее поведение.

― Да нет, я и не рассчитывала особо, ―она упрямо тряхнула хвостиками. ― Кей, скажи, неужели они такие плохие, мои стихи?

― Нет, ― честно ответил я. ― Лучше моих.

― Ладно, и на этом спасибо, ― вздохнула она. ― А ты что такой грустный? Как будто у тебя умер кто…

Умер?! Никто у меня не умер!

― Нет, ничего… А у тебя плеер с собой? Дай одну песню переслушать?

Получив плеер, заткнул уши и включил так, чтобы не слушать шум перемены.

Валерий умер, умер, слышишь, умер. И никто больше не шагнёт в комнату сквозь плотно задёрнутые шторы. А я останусь здесь, навсегда. Я останусь здесь, школа, институт, работа, квартира, машина, семья, дети, диван, халат, ожирение, инфаркт. Постепенно уйдёт в прошлое музыка, шелестящие страницы, летящая мне навстречу дорога. Зачем я это узнал, зачем?!

Но тебе хочется жить в реальном мире, общаться с реальными людьми. Вот этот шанс! Я прислушался к разговору Славки и Макса, забывших, что они на уроке:

― Ну вот, я лежу, перед глазами (вымарано Валерием) такая творится, что просто (вымарано Валерием), только слышу, кто-то где-то (вымарано Валерием).

― У меня весь туалет потом!.. Я вас больше к себе на день рождения не позову, (вымарано Валерием) такие!!

Я обернулся в другую сторону. Там Ксюша объясняла Миле, Маше и разинувшей рот Аньке:

― Крови совсем немного, тем более, что, когда любишь, ты этого совсем не замечаешь. Главное ― расслабиться и двигаться плавно…

…школа была тиха, лишь изредка по коридорам разносилось слабое эхо чьих-нибудь шагов. Я приплёлся на первый этаж и сел на лавку в вестибюле. Уже должен был начаться факультатив, но Надежда Петровна что-то опаздывала, а одноклассники мои убежали: некоторые на курсы, некоторые на репетицию Последнего звонка, некоторые просто по домам, пятница же. Короче, до русского добрались только мы с Таней.

Бросив сумку под ноги, я сидел и читал, Таня присела поодаль. Поглощённый описанием штурма Салгул Аенто, я не забывал в то же время следить за ней. Её повадки я уже успел достаточно изучить, а момент сейчас был слишком подходящий, чтобы…

Подхватив сумочку, она перепорхнула ко мне поближе:

― Ты не возражаешь?

Я отодвинул ногой свой рюкзак в знак того, что не возражаю. Что на уме у Тани, мне было кристально ясно ― душеспасительнощипательная беседа.

А что, уже раньше такие были? ― прим. АРК.

Были. ― прим. автора.

О_О ― прим. АРК.

Она ― девушка с двойным дном, многое подозревает, но молчит… ― прим. Валерия.

О тебе?! ― прим. автора.

Может и обо мне… ― прим. Валерия.

Таня поправила причёску.

― А можно вопрос?

Я неопределённо пожал плечами, глядя по-прежнему в книгу, но видя уже понятно что.

― Почему ты так мало общаешься с окружающим миром?

Что я подумал, писать не буду, всё равно Валерий вычеркнет потом.

Валерий…

― Мне кажется, с тобой есть о чём поговорить…

Говори.

― Не очень-то приятно вещать, как радио, на одну сторону…

Не вещай.

Молчание. Секунды текут мимо.

― Что читаешь, ужасы?

― Фантастику.

Опять молчание. Я безучастен, и время не трогает меня.

― Куда собираешься поступать?

― Ещё не знаю, ― в нашем молчании я нашёл нечто мрачно-забавное

― Я вижу, ты…

Шаги вниз по лестнице, и завуч останавливается перед нами:

― А вы что сидите?

― Надежду Петровну ждём, ―объясняет Таня.

― Она заболела, идите.

Я ушёл так быстро, как только смог, почти убежал, да почему почти? Лишь проходя по двору школы, понял, почему во всё время разговора меня не отпускала странная тревога: я так и не смог посмотреть ей в глаза.

Да, чёрт возьми! *с усмешкой* ― прим. АРК.

Может быть, причиной было моё сидение на морозе, может, просто пришла пора авитаминоза, но закончилось всё это тем, что я заболел. С утра я почувствовал сухость в горле, которая, как я уже знал, не сулила ничего хорошего, разве что неделю отдыха и тетрадь под подушкой. Только придя в школу, я вспомнил, что на мне висит доклад по «Поединку». Пришлось готовиться на переменах, но чем ближе к уроку литературы, тем хуже мне становилось. Выйдя, наконец, на седьмом уроке к доске, я откашлялся и совершенно больным голосом объявил:

― Повесть Александра Ивановича Куприна «Поединок» была написана в 1905 году. Автор ставил цель конкретно и обоснованно показать…

Я говорил, глядя на противоположную стену, Надежда Петровна сидела на последней парте, на первом ряду спали, на втором ― играли в точки, на третьем ― записывали.

― Назанский ― единственный, кто способен понять Ромашова, но сам он не в силах вырваться из пут того мира, к которому принадлежит…

― Шурочка, которая выглядит как дама высшего света, на поверку оказывается…

― Брем, он же Рафальский, спасается от жизни, заперевшись в своём доме, полном зверей…

Те, кто в начале урока спали, приподнимались, а мне резали горло вечные истины:

― …Ромашов в одиночку, даже не осознавая этого, противостоит окружающему его миру и гибнет потому, что носит в своей душе мечту, которую этот мир не в силах ни понять, ни смириться с её существованием…

Уходя из класса с дневником, в котором стояла жирная пятёрка, я собирался было героически отправиться на факультатив по алгебре, но встретил в коридоре маму, которая тут же определила, что я захворал:

― Домой! Лечиться! Лук, мёд, лимон!

О да, помню… ― прим. АРК.

Вопреки своему бедственному положению, домой я пошёл не напрямик, а через Анькин двор. Вероятнее всего потому, что понимал: долго ещё мне не придётся провожать подругу. Когда вспомнил, что АРК сейчас на факультативе, на душе стало немного полегче.

Вот и качели. Помню последний экзамен после девятого класса ― по географии. Пока комиссия проверяла результаты и проставляла отметки, а класс стонал под дверями кабинета, мы с АРК, не в силах сидеть в душной школе, убежали сюда. Я сел на крайние слева качели, Аня ― на средние. Она рывками взлетала в поднебесье, болтая что-то про японский экспорт, я раскачивался осторожно, вполсилы. АРК обернулась, помахала рукой: небрежно перекинув через руку пиджак и осторожно ступая по песку налакированными парадными туфлями, к нам приближался Художник. Подошёл к третьим качелям, сел, прищурился на солнышко:

― Кто-нибудь что-нибудь знает про железнодорожные сети в ФРГ?

― Nein! ― хором ответили мы с АРК, а я перегнулся, чтобы посмотреть на друга:

― Что, не повезло?

― Похоже, да, ― улыбнулся он и стал машинально раскачиваться.

Да, здесь узнаваемо, живо получилось. ― прим. АРК.

А я такого не помню. ― прим. Художника.

…сейчас у его качелей провалилось сиденье, а качели АРК выворочены из земли. Мои ещё стоят…

Домой я добрался без приключений, разве что показалось, что рыжая лохматая женщина, роющаяся в мусорном ящике, дёрнулась вперёд, как бы пытаясь что-то сказать, но передумала и только прошлась по мне зелёным лисьим взглядом.

Подожди… *ахает* Это кто?! ― прим. АРК.

Кто это? ― прим. Художника.

Кей?! Ну ты даёшь! Хотя это логично ― прим. Валерия.

Там такое ещё раньше есть… похожее. ― прим. автора.

Дома признался бабушке, что заболел. Перемежая ругань с охами и ахами, та согрела чаю и непонятно зачем впихнула в меня целое блюдце крыжовенного варенья. Пошатываясь, я отправился в постель. Отчаянно хотелось спать. Голову стискивало будто обручем, болели глаза. На тюли вместо узора прыгали странные лица с неуловимым выражением, и, чтобы не мучиться, я попытался заснуть, но не смог, потому что никак не удавалось согреться: руки и ноги были ледяными.

В комнате постепенно становилось темно. Пришла бабушка, задёрнула шторы, на которых сразу же обозначилась тень от стоящей за окном липы. «А я заболел», ― мысленно пожаловался я тени. Тень молчала.

Очнулся я потому, что пришедшая мама засунула мне под мышку ледяной градусник.

― Тридцать восемь и пять! Поздравляю!

Ночь была ужасна. Я просыпался каждые полчаса ― то от холода, то оттого, что мне казалось, будто рядом с моей постелью кто-то стоит, его лица не видно в темноте и непонятно, чего он хочет: то ли убить меня сонного, то ли схватить и утащить в своё логово, чтобы замучить там…

Кей, скажи, что это был сон! ― прим. АРК.

Нет… Да… Не знаю… Это было полубредом и для меня. ― прим. Валерия.

Утром мама разбудила меня и, объяснив, где стоят лекарства и как часто надо их принимать, ушла на работу. Я дремал до обеда, проснувшись, обнаружил, что держу за ухо спящего у меня на животе Кузю. Сунул окоченевшие ноги в тапки, накинул халат поверх трусов и пошёл хлебать бульон. После обеда тишком выплюнул взятый было в рот лимонный сок, выкинул в форточку луковицу, которую велено было съесть безо всего, а проходя мимо стола, цапнул с него мобильник. В общем, начал выздоравливать. Свернул в туалет, закрывая дверь, поправил шпингалет, держащийся на одном шурупе вместо двух. Да, помню, это я его тогда сорвал… Когда прибежал от АРК, бросил сумку в прихожей и, не снимая ботинок, заперся здесь, щеколда не поддавалась, я стукнул ребром ладони и сорвал её… Бабушка орала за дверью (ты что удумал, я тебя растила!), я как мог успокаивал её (ба, у меня живот болит), а сам стоял, прислонившись к кафельной стене, выравнивая дыхание, не зная, что это было, и взгляд мой бессмысленно блуждал по обшарпанной стене: Аня, Аня… А… ня…

Я бросил телефон на постель и лёг сам. Закрыл глаза, намереваясь снова соснуть, но он пискнул под одеялом. Я выловил его, открыл.

Художник: 15:00 опять в запой ушол без меня?

Я улыбнулся (насколько это было возможно в моём положении) и стал стучать ответ:

Кей: 15:03 Это ты пьёшь, тебе положено, а я болею! Ты-то как?

Я бросил телефон и забылся на несколько минут.

Художник: 15:06 отлично рисую тебе что-нибудь нарисовать

Кей: 15:08 Хочешь, демона нарисуй.

Художник: 15:10 зачем

Кей: 15:11 Ты же мне друг?

Художник: 15:13 как ты думаешь почему ты мне друг

Кей: 15:17 Ты сам говорил, что мы soulmates, мы нашли общий язык.

Художник: 15:25 я недавно читал историю про человека которого судил господь и не мог отправить ни в рай ни в ад

Это откуда? ― прим. АРК.

А интересный у вас круг чтения… ― прим. Валерия.

Кей: 15:27 Почему не мог? Он был мятущейся душой?

Художник: 15:33 когда бог спросил почему я не могу отправить тебя в рай он ответил потому что никогда и нигде я не смог бы этого представить. объяснишь?

Мой усталый мозг постарался напрячься, но телефон пискнул снова.

АРК 15:34 Hy 4to, key, tbl kak, boleewb? Mbl c xydogHukom cky4alu. cegodH9 tan9 4ytb He ywla be3 nalbto, u mulka bbla o4eHb pacce9HHa9. Ho eto He u33a teb9. HoBoctej Hukakux. Bbl3dopaBluBaj ckopee!

Кей: 15:37 Болею, не надо, не скучайте, скоро приду.

Кей: 15:42 Вообще его надо отправить в небытие. Бог знает, что такое рай, а жалкий человеческий разум познать не может, его для него нет. Нужно перешагнуть это.

Художник: 15:46 ты атеист давно ли а как бога познать

АРК: 15:47 no4emy? 9 3a teb9 becnokoycb, mne npucHulc9 nloxoj con… Bbl3dopaBluBaj!

Кей: 15:50 Никак, его же нет. Недавно. Ты же тоже в церковь не ходишь, креста не носишь.

Художник: 15:59 церковь для меня другое колыбель всех искусств я не могу с тобой спорить

Кей: 16:02 Не обращай внимания, со мной всё будет хорошо))) спасибо.

Кей: 16:05 Ты же сам дал мне эти книги.

Художник: 16:09 и ты стал считать себя лучше других да ты и так считал

Кей: 16:11 Это что, обвинение в эгоизме?

Да, Кей, ты эгоист! ХДХД ― прим. АРК.

Я бы не выражался так грубо… ― прим. Валерия.

Я сказал потому, что мне так показалось. ― прим. Художника.

Значит, так оно и есть! Но если сам себя не пожалеешь, кто пожалеет? ― прим. автора.

Лучше побольше с ним общайтесь, вот и всё. ― прим. Валерия.

Мы общаемся, но что с ним делать, если он забьётся в угол со своими мечтами? *возмущённо* Не силой же его вытаскивать! ― прим. АРК.

А хоть бы и силой… ― прим. Валерия.

Ты с ума сошёл, хуже будет! ― прим. автора.

Да, знаю… Прости, так сказал, не принимай всерьёз, вот… ― прим. Валерия.

Художник: 16:15 как хочешь я просто сказал

Кей: 16:21 Я же вроде ничего не сделал, ты мне друг. Почему ты так говоришь?

Художник: 16:25 и даже больше

Кей: 16:27 Ну да, а что? Разве это плохо?

Художник: 16:30 нет я ничего не говорю я просто хотел спросить как ты себя чувствуешь

Кей: 16:34 Плохо, голова болит, температура. А вы разве там скучаете без меня?

Художник: 16:39 аня очень печалилась сегодня сидела со мной отселила иру к саше

Кей: 16:42 Ха-ха, она может. А ты сам как, рисуешь?

Художник: 16:51 да типа того а ты ещё не влюбился я давно хотел тебя спросить

Кей: 16:58 И как тебе в голову такое пришло? Конечно нет.

Художник: 17:01 понятно(( я слегка огорчён надеюсь всё ещё будет

Кей: 17:04 Не надейся, а с чего такие вопросы?

Художник: 17:10 глупо быть одиноким или это опять книги да просто спросил что нельзя))

Кей: 17:13 Да можно. А ты не одинок?

Художник: 17:20 не знаю

Кей: 17:22 В смысле, у тебя есть девушка?

Художник: 17:23 не знаю

Кей: 17:28 Ну вот, ты всегда так говоришь когда не хочешь отвечать…

Художник: 17:31 ну да)) а ты нет

Кей: 17:36 Почему ты защищаешься, ты же ничего не боишься?

Художник: 17:39 почему боюсь ножей например они блестят))

Кей: 17:41 Ну я-то не сделаю тебе ничего плохого…

Художник: 17:42 не знаю

Художник: 17:44 ой это я машинально ну наверное нет

Кей: 17:47 Я уже испугался…

Художник: 17:50 вот видишь тебе важно что о тебе думают друзья значит не всё ещё потеряно мне теперь не так тревожно за тебя

Кей: 17:52 А было тревожно?

Художник: 17:54 да было впрочем ты наверное устал спокойной ночи я рисовать пойду выздоравливай чудо))

Кей: 18:00 Да? Ладно, пока. Спасибо))

Сунув телефон под подушку, я улёгся поудобнее, прикрыл слезящиеся от света дисплея глаза. И тьма сомкнулась вокруг меня.

И из этой тьмы пришёл ко мне Валерий, маминой рукой коснулся моего лба, и странно двоилась комната за его спиной.

―Выпей, это жаропонижающее… Выпей, так надо… ― отзывались голоса родителей

Здесь тоже зарыта московская сторожевая? ― прим. АРК.

в моей голове, моих губ коснулся край чашки и горло мне обожгла тягучая горькая жидкость.

Повернув голову, я увидел слабый свет ночника на тумбочке. Рядом с ночником ― чашка, мамины очки, градусник. Сама мама сидела в кресле и, видимо, спала. Я хотел позвать её и не смог: меня потащило куда-то во мрак.

На площадке на вершине самой высокой башни стоял я, кутаясь в чёрный плащ и не в силах согреться; не отрываясь смотрел на пламя одной из двенадцати свечей, стоящих на перилах, окружающих площадку. Ветер трепал мою одежду и волосы, рвал маленькие слабые огоньки, но не мог ни погасить их, ни сделать что-то мне.

Сколько я пробыл так, сколько бесновался ветер, сколько плясало, извиваясь, пламя, я не знал. За стенкой, у соседей, часы отбивали удары, отбивали медленно и торжественно почти целую минуту в полной тишине. А я стоял, боясь поднять голову к небесам, в которых мерцали белые звёзды; наконец поднял, зная, что смотреть нельзя, но я посмотрел, и время истекло для меня, его больше не было, кто-то идёт сюда, идёт за мной, и мне холодно, очень холодно, он не человек, мне должно быть страшно, но моя душа замёрзла и уснула во мраке зимнего леса, ей уже всё равно, и идущий сюда хоть и может согреть, не согреет, я не для этого ему нужен, звёзды смеются надо мной, о кто ты, пощади, я не хочу, согрей, не причиняй мне зла, не надо, прошу тебя…

Я падаю.

…кленовый лист, кружась, опускается на землю; проплывает мимо перекошенное от ужаса лицо старика; сумрак пробирается в комнату; паук висит в паутине; я обнимаю АРК; Дуська воет во дворе; офицер в чёрной форме кричит на меня резкими грубыми словами; я заворожённо смотрю в чьи-то глаза серого стального цвета; розовая вода сбегает в раковину с моих рук; узоры переливаются на оконном стекле; алеют крыши домов; вспыхивает перед глазами дисплей телефона; чёрное пёрышко пушистой лодочкой опускается в бегущую воду

нет пожалуйста не отнимай мою душу я знаю ты заберёшь её а меня оставишь жить

Валерий стоял надо мной, держа в ладонях живой синий огонёк, шепча что-то на языке, который нечасто слышала земля; и так странно на него смотреть, будто это не совсем он…

…солнце в вышине сжигает самое себя; папка летит в груду других папок; бесконечно медленно падает в воду белая лилия из моей руки; трава склоняется на ветру; стрелка часов сдвигается на одно деление назад; бабушка выдирает тетрадку из моих рук; гроб выносят со школьного крыльца; мама сидит в кресле; я, задыхаясь, разрываю ворот рубашки; Художник переворачивает над партой портфель; цепь на моём бедре покачивается в такт шагам; АРК разрывает бумажку с неровными строчками

не надо пощади мне холодно и страшно кто бы ты ни был сжалься не причиняй мне зла я живой я тёплый просто замёрз

Часы за стеной всё били и били, и недвижим был мой страж, но не было у меня сил протянуть к нему руки; пламя колыхнулось, моё сердце пропустило удар и меня снова повело во тьму…

…дождь, звёзды и свет; и чаша, полная восхитительно сладкой отравы, ждёт меня на столе; и тучи раскалённого песка летят над пустыней, в которую можно попасть через одну только дверь; и прожигают насквозь глаза демона Ааджерима; золотой огонь среди темноты и тишины; ломая ногти, я откапываю шкатулку, зарытую у корней двухсотлетнего дуба; рассыпаются листки из блокнота; колышется белая занавеска, вселяя в душу тёмный страх; и голосом Валерия полны небеса; Художник балансирует на стволе склонившейся к воде ивы; мои пальцы дотрагиваются до горячего Светкиного локтя; стоит на полу бутылка водки; опускается за горизонт плавящее небо солнце; флейта лежит на подоконнике рядом со шкатулкой

за что я не хочу что ты сделаешь со мной ну почему ты молчишь ты же слышишь меня

И Валерий обнимает меня, пытаясь удержать, а я падаю сквозь сумрак, падаю, падаю…

Что это? Не люблю, когда нет действия. ― прим. АРК.

Что-то странное. Но что-то в этом есть… ― прим. Художника.

Просто важная сцена. ― прим. автора.

(Написано, вымарано). ― прим. Валерия.

Что-то хотел сказать? ― прим. автора.

Нет, ничего, передумал. ― прим. Валерия.

Опять он всё скрывает? ― прим. АРК.

Я скрываю только то, что надо, просто не хочу ни с кем ссориться. ― прим. Валерия.

Утром в воскресенье я встал с постели и подошёл к окну. Постоял босиком на ворсистом ковре, глядя в светлое зимнее небо, но Валерий скоро заставил снова лечь: он боялся, что я заболею опять. Все эти дни он не отходил от меня, а я, понимая, что он сам ещё не пришёл в себя, не спрашивал его ни о чём, даже не смотрел в глаза. Сил было только на то, чтобы измерять температуру, пить бульон и периодически чихать. Всё остальное время я просто лежал и смотрел в потолок, без чувств, без желаний. Я слишком ясно помнил, что пережил в своём бреду. Боль ушла, наверное, помог анальгин. Холод тоже: я был закутан в тёплое шерстяное одеяло. Остался страх. Заполз, пробрался в грудь, свил холодные кольца, стиснул мою душу, если она у меня ещё была.

Валерий присел в изножье моей кровати, и я понял, что разговора не избежать.

― Кей, как ты себя чувствуешь?

― Ничего, ― с усилием произнёс я.

― Кей… ― произнёс он и замолк ― я знал, почему.

― Ты всё знаешь? Знаешь, что со мной было? ― я решил ему помочь, хотя на самом деле не хотел говорить.

― Да… И отчасти я в этом виноват, ― он опустил голову. ― Не знаю, сможешь ли ты меня когда-нибудь простить…

― Что это? ― я заставил себя это произнести, всё-таки заставил, хотя ранее обещал себе ни слова об этом не говорить и не пытаться выведать.

― Я не знаю, ― ответил он. ― Не знаю. Ты веришь мне?

― Верю. А раньше ты… ты встречал это раньше?.. ― мой голос стал тих.

― Я… ― он не знает, как об этом сказать? Или не хочет вспоминать? Я вглядывался в его профиль, пытаясь угадать, что происходит у него в душе.

― Встречал, да?

― Да, ― он не отрываясь смотрел на штору, так же, как и я. ― Я забрёл в одно место… ― тяжело говорить, ему физически тяжело говорить; мои пальцы нервно теребят край одеяла: я не могу, как себе помочь, а кто поможет нам обоим? ― Я не знаю, что это такое, пойми, не знаю!! ―он примолк, наверное, сообразив, что только пугает меня. Помолчал. ―Он говорил со мной, без слов, рассказал про тебя. Велел не бояться, велел мне быть с тобой, и я тогда же понял, что он имеет право велеть. Я не знаю, почему ты, почему я. Я следил за тобой, был рядом. Он ничего мне не сделал, хоть я был в его власти и боялся его. Я думал, он всё… больше не будет меня трогать… ни меня, ни тебя… вот…

― Ничего? ― зашептал я, плохо понимая, что говорю. ― А как он вырвал у тебя клятву, что ты всё сделаешь, как он приказал?

Он обернулся, и только тут я встретился с ним взглядом и поразился страшной усталости, скрытой в глубине его глаз.

Красиво… ― прим. АРК.

/давится, не может сказать ни слова/ ― прим. автора.

Аня! ― прим. Художника.

― Давай не будем об этом, хорошо? ― попросил он, и за вежливостью я услышал стон-мольбу смертельно измученного человека. И осознание это было настолько страшным, что я даже забыл о том, что угрожает мне самому.

Я обнял Валерия, не подумав, что ни обнимать, ни утешать не умею вовсе, тем более того, кому бессилен помочь.

― Пожалуйста, не надо, не отчаивайся, мы придумаем что-нибудь, пожалуйста…

― Прости меня, Кей, ― и дрогнул его голос. ― Прости, что не смог тебя защитить…

― Не надо, ― испугался я, ― вдруг бы стало ещё хуже?.. Послушай… ведь я жив, жив, правда?..

― Правда, ― машинально подтвердил он.

― Так вот, всё хорошо, всё хорошо, ― зашептал я. ― Не бойся, пожалуйста, не бойся, потому что, когда ты боишься, мне тоже страшно… Понимаешь, я знаю, что ему нужен, понимаешь, дай мне пройти это, если это моя судьба…

По-моему, Кей, ты скатываешься в маразм! ― прим. АРК.

Он отстранился, посмотрел внимательней, чем раньше.

― Кей, ты говоришь это только потому, что не хочешь подставлять меня; каждый из нас чувствует себя виноватым: я не смог уберечь тебя, ты боишься, что что-то случится со мной, но мы ведь даже не разобрались хорошенько, что это за сила вступила с нами в контакт и что ей надо, а боимся уже заранее, ничего хорошего из этого не выходит, только истерика и ранняя седина, вот… ― он нашёл в себе силы улыбнуться ― пусть совсем слабо, но я всё же обрадовался.

Я осторожно привёл в порядок его растрёпанные волосы, я обнял его, я ткнулся ему в плечо ― словом, совершал абсолютно ненормальные для себя действия, лишь бы только заставить его расслабиться, не думать о страшном. А сам я не мог выкинуть из головы одну мысль, хоть и безумно боялся, что Валерий её всё же прочтёт: он бросит нас обоих в вечную боль, бросит и будет смеяться…

Кто? ― прим. АРК.

Если б я знал… ― прим. автора.

…Носком валенка я поковырял ледок у стены сарая. Дзинь! Это упала капля с края крыши. Буль! ―меланхолично отозвалось с другой стороны. Я поднял голову: там, наверху, плыло меж разрывов в облаках блестящее, слепящее глаза солнце.

Ослепительное солнце неистово било в открытое окно, нагревая чёрную металлическую доску, на которой немо застыли меловые столбцы уравнений. За окном, в кустах, гомонили воробьи, в класс влетал свежий, но по-весеннему будоражащий ветерок, и в моей тетрадке по алгебре была лишь полная и абсолютная Белизна.

― Пол-урока прошло, ― предупредила Людмила Константиновна. Я оглянулся назад: все склоняли головы над тетрадями.

― Ты решать будешь? ― толкнула меня АРК, не переставая строчить сама. Я тупо уставился на первое задание, не понимая, что с ним нужно делать.

В последний месяц самое часто слышимое в школе слово было «ЕГЭ», а бабушка, не умея выговаривать, но правильно поняв смысл, называла экзамен Ягой. Общая беда сплотила класс, народ стеной стоял против запятых в сложноподчинённых предложениях и интегральных уравнений, зато и уставал как! Милослава пришла, накрасив только один глаз (потом уверяла, что это новая готическая мода), Ксюша спала на физике; злой как чёрт и небритый, Художник учил правила написания -н/-нн в суффиксах прилагательных и причастий, а АРК забыла, как ерошить ему волосы и радоваться потом его возмущению: золотая медаль маячила у неё перед носом, но не давалась в руки, и рвались бессонными ночами не стихи, а сочинения, в которых была показана позиция автора, но не выражено собственное мнение, было начало, но не было выводов.

О, помню, ужас! ― прим. АРК.

И я помню… ― прим. Художника.

Я же вступил на странно спокойный путь, когда обнаружил, что меньше всего меня волнуют экзамены. От этой странности стало ещё непонятнее, как жить дальше: если не экзамены, то что же вместо них? Впрочем, забот и без того хватало.

…Нельзя сказать, что мы перешли на осадное положение и теперь вздрагивали от каждого шороха, просто я чаще ощущал невидимое присутствие Валерия, чаще раздавался в глубинах сознания его старающийся казаться спокойным голос. Конечно, мы понимали, что нет спасенья от этой силы, но тем не менее, он приходил теперь каждый вечер, заглядывал хотя бы на минуту: прошептать что-то надо мной, обойти комнату кругом против часовой стрелки, а потом горько усмехнуться. Не знаю, прочёл ли он тогда мою мысль… Подозреваю, что да.

Радовало хотя бы то, что и никто не замечал моей отстранённости, а если и замечали, то не понимали, что она означает: АРК списывала на обречённость перед математикой, мама упрекала меня в лени, а Валерий иногда сам с укором давал мне учебник в руки.

Но маме я только раз едва не попался на ничегонеделании: когда она неожиданно решила поговорить со мной по душам.

― Ты подумал, куда будешь поступать?

Я спешно залистнул чистую страницу тетради по алгебре, чтобы не попасться:

― В Литературный.

Мама всплеснула руками:

― Опять он со своим Литературным! Я тебя спрашиваю, что ты есть будешь?

― Мам, я уже всё приготовил и проверил, надо съездить в институт и отвезти работу на творческий конкурс, это первый этап, второй ― экзамены летом, ― спокойно объяснил я.

― Да ты что, не понимаешь, что это не профессия? За твою писанину тебе никто никогда не заплатит!

Я стыдливо опустил глаза. Передо мной стояла серьёзная дилемма. Или я продолжаю писать и подыхаю с голода, или становлюсь нормальным и у меня появляются деньги. Много денег. После того, как мама ушла, про себя назвав меня непрошибаемым идиотом, я вытащил из пенала двухрублёвую монету, выпущенную ко дню инаугурации нового президента. Вместо орла на ней красовался гордый профиль главы страны, а по ободку шла надпись. Деньги. Я бросил монету обратно и забыл о ней.

…На станцию мы пришли в восемь часов. Вдыхая свежий воздух и поправляя на шее старенький бордовый шарф, я стоял рядом с мамой и, то и дело оглядываясь, проверял, не подкрадываются ли сзади воры: в рюкзаке лежала папка с отпечатанными на принтере листами ― то, что я решил отдать на суд.

На востоке стеной стоял алый туман: восходило солнце. На западе, откуда должна была появиться электричка, туман был молочно-белым, ровной однотонной лентой поднимался над рекой, скрывая горизонт. Дул свежий ветер, ероша перья сидящего на фонарном столбе ворона.

― Электричка идёт! ― дёрнула меня мама.

В вагоне было светло, но зябко. Мы сели друг напротив друга, у окна, и я принялся смотреть на проплывающие мимо расписанные граффити гаражи. Потом потянулись кусты и невзрачные домики, где-то в огороде среди оттаивавших грядок развевался флаг России, где-то под насыпью лежал распухающий труп сбитой экспрессом Рига ― Москва собаки. Потом опять начался лесок.

Дверь тамбура хлопнула, я поднял глаза. И обомлел.

(Не показывай, что узнал меня!)

Походкой зайца, уходящего от проверяющих электричку контролёров, Валерий прошествовал мимо. Несмотря на предупреждение, я вывернул шею, чтобы посмотреть ему вслед: надеть солнцезащитные очки в начале апреля мог только человек, который очень не хотел, чтобы его узнали.

(Здорово)) ― прим. Художника).

Вскоре вслед за Валерием показались контролёры. Они неспешно проверили билеты у меня, мамы, старушки с котомкой, небритого мужика, студента пятого курса, дьякона церкви в Опалихе и женщины с маленькой девочкой. Полдороги уже было позади, я изнывал от нетерпения, прислушиваясь к себе, пытаясь понять, что он ещё задумал. Валерий чинно вошёл на одной из станций, поискал взглядом свободное место и сел рядом со мной. Я посмотрел на маму. Её глаза были закрыты.

Ты что, с ума сошёл?!

(Кей, спокойно, что ты? Не надо так волноваться. Меня никто не узнает.)

Зачем ты это?

(Просто. На всякий случай.)

Слушай, я не хочу, чтобы ты так боялся за меня, что…

(Но подумай, он же не станет привлекать внимание людей? Так что я здесь, просто для подстраховки, ты же волнуешься, вот…)

Вчера на биологии Анька выдернула из тетради листок и весь урок колдовала над ним, закрывшись от меня. Со звонком резко выпрямилась, откинула с лица распущенные волосы:

― Читай! ― и улыбнулась, пряча что-то за своей улыбкой.

«Воин и менестрель»

Да, это ты мне тогда стих заказал, Толю и Олега перенести на ситуацию Башни, там, в конце, ну, почти на ситуацию… ― прим. АРК.

Ань, учись на гитаре играть! ― прим. автора. Интересно, что из этого выйдет?)) ― прим. Валерия.

Четки дней и лет перебирает Судьба.

Решетка между мною и миром. Года

Пролетают, как миг.

Не услышат мой крик

Никогда.

Помню, как встречал поутру рассвет.

Дома ждал меня негасимый свет.

А теперь — пустота.

Время стерло с листа

Мой след...

Слышу, как шаги по ступеням стучат.

Тише! В темноту устремляю свой взгляд —

Там застыл силуэт...

По глазам резкий свет

Фонаря.

"Пленник, я пришел тебя освободить.

Тенью ты был здесь, но теперь будешь жить.

Снова будешь мечтать,

Петь, на лютне играть

И любить..."

"Воин, не пойду я с тобой на свет.

Стоит ли молиться тому, чего больше нет?..

Я любить не умел

И последний допел

Куплет..."

Четки дней и лет перебирает Судьба.

Решетка между мною и миром. Года

Пролетают, как миг.

Не услышат мой крик

Никогда.

Теперь, сидя в душном вагоне метро и всё сильнее ощущая в груди сосущую пустоту, я цеплялся за это стихотворение так же, как цеплялся когда-то за руки Валерия. Только вот не помнил, когда.

За дверью с надписью «Приёмная комиссия. Председатель Л.А. Пшённикова» обнаружилась остроносая тётенька в очках, едва заметная за ворохом бумаг на столе.

― Проходите, молодой человек, ― пригласила она меня. ― Вы абитуриент? ― и, не дожидаясь ответа, остановила взгляд на зашедшей вслед за мной маме: ― Это ваша родственница?

― Я… Да… ― растерялась мама.

― Подождите, пожалуйста, за дверью. И дверь прикройте. А вы присаживайтесь.

Мама вышла, а я осторожно присел на стул у заваленного стола, вертя в руках папку, с которой вдруг так не захотелось расставаться.

― Ваше имя? ― спросила тётенька, вытянула из груды бумажек одну, подняла очки на лоб и стала водить по ней кончиком носа.

Я назвался.

― На какое отделение поступаете?

― Прозы, ―скромно признался я.

― Давайте сюда. Без папки.

Я рванул завязки, боясь, как бы на меня не рассердились за копание. По счастью, за Эверестом бумажек придушенно звякнул телефон, тётенька схватила трубку и стала отвечать коротко и чётко:

― Да? Нет. Да. Да. Анашов. Я. Два совещания. Сегодня. Оба в пять. Банкет. Будет. Да.

К тому моменту, как трубка грохнулась обратно на рычаги, в моих нервных руках была отдельно папка и отдельно ― листы в файле. Пока тётенька их просматривала, я потихоньку оглядывался по сторонам: забранное решёткой окно, стол, компьютер, шкаф, доверху набитый белыми папками, дверь, у двери прибита табличка: «В комнате работает скрытая видеокамера!» ― интересно, в этом ли шкафу хранятся бриллианты и рубины абитуриентских душ…

― Здесь сорок пять листов!

Я похолодел. На творческий конкурс полагалось сдавать тридцать листов текста.

― Сорок пять, это и так видно. Я сколько здесь работаю?

Этого я не знал, зато судорожно соображал, что же я положил лишнего. Точно, космический рассказ, сам не знаю, зачем я решил его взять, наверное, смутно надеясь, что его прочтут тоже. Я подобрал шмякнутые об стол листочки и вытащил Аутармак. Тётенька уничижительно посмотрела на меня и снова уткнулась носом в мои листочки.

― Тридцать два. Принимаю.

Она достала откуда-то белую папку, положила их туда, взяла красный фломастер.

― Имя. Фамилия. Отчество. Год рождения. Телефон.

Я покорно продиктовал.

― Теперь заполните бланк заявления.

Я склонился над бумажкой; заполнив почти всю, поднял голову:

― Простите, какое сегодня число?

― Шестое, ― если я и имел какой-то вес в её глазах до этого, то сейчас он сравнялся с нулём. ― Стыдно не знать таких вещей, молодой человек!

Устыдившись, я поставил свою корявую подпись. Заявление попало в мою папку, тётенька завязала её, обернулась, и только тут я заметил, что на полу за её спиной возвышается груда таких же папок. Моя полетела на самый верх.

― Если ваша работа пройдёт творческий конкурс, вам позвонят. Если не позвонят, позвоните сами. В мае привезёте документы: справку о здоровье, копию паспорта, фотографии чёрно-белые 3 на 4 восемь штук, аттестат или его нотариально заверенную…

― Простите, ― вежливо перебил я. ―Но в мае у меня ещё не будет аттестата.

Тётенька ошарашенно посмотрела на меня сначала через очки, потом поверх них. На секунду мне показалось, что сейчас она перегнётся через стол и уткнётся в меня как в бумажку.

― Как ― не будет? Молодой человек, мы девятиклассников не принимаем! Из-за вас я испортила папку! ― её рука потянулась обратно за моей папкой. ― Я вам это всё сейчас возвращаю, и мы больше не видимся!

― Простите! Извините! ― попытался оправдаться я. ― Вы не так поняли!

― Молодой человек, вы в каком классе?!

― В одиннадцатом, ― признался я.

― Так что же вы мне голову морочите? У нас тут нормальный институт, понимаете, нормальный, а вы в загадки играете! Всё, вы свободны, молодой человек!

― Простите пожалуйста, ― набрался я смелости, встав со стула, ― а мне не скажут, как ― хорошо или плохо?

― Нет, не скажут, молодой человек, ― тётенька приосанилась. ―У нас тут нормальный институт, а не консультация. Нужна консультация ― идите к профессиональному писателю, платите ему деньги, пусть он вам говорит.

К Достоевскому, уныло подумал я. В июне в моей папке будет лежать белый листок, исписанный острым наклонным почерком, но что в нём, я так и не узнаю.

― До свидания, ―я направился к двери.

― Не задерживайте очередь, ― прозвучало мне вслед.

Это возмутительно! ― прим. Художника.

Самый прикол в том, что я ничего не придумал. ― прим. автора.

А я хотела туда поступать на поэтический… ― прим. АРК.

Мне потом скажут, что там учат всему, только не писать. ― прим. автора.

Кей, чего ты всё о (вымарано) будущем? ― прим. Валерия.

Коридор был пуст, в нём стояла только мама.

― Ну что, ну как? ― бросилась она ко мне.

― Взяли, всё записали, ―развёл я руками, не желая вдаваться в детали. ―Папки у них свои, давай нашу в портфель положим.

Я протянул руку за рюкзаком. В этот момент всё и случилось. Узкий коридор, стол, мама ― всё куда-то сдвинулось и поплыло. Но пьян я не был.

Алэрти норт-марнмас феа, кей марнмас серэд аладже феа ― нор ут авенде. Кей айамас э н-то феа. Кей норт-алэйамас се феа то э, ут э то феа.

Это не я. Это не со мной.

Кей ронор айамас вэрд ханирмес се нэа кей торн, ут дел то лиен-в. Кей линвед тал на вэль лиен то феа ут э.

Это что, делин?! Это так он теперь выглядит? О_О ― прим. АРК.

Что такое делин? ― прим. Художника.

Ну… как бы это сказать… ― прим. Валерия.

― Гав!

Я опустил глаза. Прямо передо мной стоял пёс, вроде бы бульдог, но в хвосте явно ощущалось что-то от пуделя. Впрочем, кто его разберёт, особенно в таком оторванном от реальности состоянии. Другое дело, вопрос, зачем собака в таком неподходящем для неё заведении, возник без участия почти блокированного сознания.

― Отойди, ты на дороге стоишь, ― сказала мама. Я сделал шаг назад и упёрся лопатками в стену. Пёс проковылял мимо и направился в конец коридора. Видимо, он здесь жил. Я отошёл от стены, но её вкрадчивый ядовитый холод остался во мне, засел в хребте.

― Мам, пошли скорей, здесь что-то душно, ― забормотал я, плохо понимая, что несу.

Мама взяла свою сумочку, я ― рюкзак, и мы вышли на улицу. Я мучительно прислушивался к себе, но внутри было молчание. На свежем воздухе я немного пришёл в себя, и мы пошли к метро. В переходе девушка, что раздавала прохожим какие-то листовки, сунула бумажку и мне; я машинально взял, но прочитал только в вагоне, когда поезд, сверкая огнями, рванул в чёрный тоннель: «Keen Discover Company. Туры, горящие путёвки. Рим, Лондон, Париж, Нью-Йорк, Сиэтл, Сидней, Бангкок, Рио-де-Жанейро, Мадрид». Я смял листовку и сунул её в карман. Кружилась голова, возможно потому, что поезд качало, возможно потому, что пустота в сознании разрасталась с каждой минутой. Нет, пожалуйста, только не это, пожалуйста…

Тебя здесь нет. Ничего нет.

И тогда я закричал.

Не вслух конечно, зная, что меня услышат и так. Я звал, я просил, я умолял, боясь произнести имя Валерия, боясь назвать то, что оно могло с ним сделать.

Мама за руку вывела меня из вагона, что-то недовольно сказала. Наверняка, что я идиот и опять считаю ворон. На ватных ногах я шёл за ней к эскалатору, совершенно пустому в дневной субботний час. Стоя на ступени и скользя наверх, я поднял глаза. И сердце оборвалось во мне. Хорошо ещё, что мама не увидела, как судорожно кривятся мои губы.

Отчего? ― прим. АРК.

И не услышала слова укора:

(Хотя бы ты не будь таким же слабым, как я…)

Нет, со мной ничего тогда больше не сделали. Ни со мной, ни с ним. Не знаю, почему. Валерий говорил потом, что дело не в том, что происходит: это просто контакт, который может принять любую форму; а эта сила амбивалентна и она прекрасно понимает, что мы чувствуем: Кей, когда ты стоял там, в коридоре Литинста, а я рвался к тебе, оно, удерживая нас, сказало что-то, что я не могу передать, потому что таких слов нет ни в твоём, ни в моём языке.

Не знаю, правда ли его слова. Знаю только, что загнанного выражения в его глазах я больше не видел.

Сонный, я собирался в школу. На кухне на разные голоса трещал радиоприёмник, и я начал прислушиваться. Ведущие развлекали публику.

― Вот последние новости. В Новгородской области ― внимание! ― пьяный муж сел играть в шашки с женой, ― ведущий фыркнул. ― На кон же он поставил ― внимание! ― жизнь их пятилетней дочери. Жена проиграла, после чего он взял нож… Нож взял, понимаете? ― и зарезал девочку. Когда жена стала возражать ― возражать она стала, ― он убил и её.

― А с трупами что сделал? ― спросил второй ведущий.

― У себя оставил? ― предположил первый. ― Вдруг ещё играть?

Под дружный хохот эфира я вышел из дома. Когда переходил шоссе, непроизвольно оглянулся, остановившись на разделительной полосе, как останавливался когда-то давно, и посмотрел на солнце: огненный шар выкатывался из-за домов, золотя небо и облака.

― Опять он стоит! ― оказывается, мама уже перешла дорогу. Я перебежал тоже.

― И в кого ты такой убогий? ― заругалась она. Я промолчал. В мире слишком много риторических вопросов.

Художник рисовал. Подойдя сзади, я заглянул ему через правое плечо (через левое уже смотрела АРК), потом сравнил рисунок с Наташей, замершей у стены кабинета, и обнаружил, что она больше похожа на саму себя, чем рисунок на неё.

― Слушайте, ребят… ― начал я так, чтобы услышали только друзья. ― Помните, как мы ходили шкатулку сжигать?

― Ну да, а что? ― откликнулись они.

― Хотели бы вернуть тот день?

Аня прищурилась, думая, Художник сразу отрицательно покачал головой:

― Нет. Что было, не вернёшь.

― Верно, Эппс, ―

Ну вот, выдал моё прозвище… Хотя какая теперь разница… ― прим. Художника.,

― согласилась АРК.

Но почему им это не надо? Не потому ли, что они не боятся будущего, в отличие от тебя?

Вы все входите в новую жизнь, которую называют взрослой. И на пороге этой жизни у тебя есть только вопросы. Да, всё кончено, ибо время ты не в силах остановить. Потому что это жизнь, Кей. Страшная, чужая, взрослая жизнь. И только за одно мгновение этой жизни успеваешь вспомнить, как в сверкающих брызгах летела на пол белая роза.

Дня три назад я разгребал свою полку.

Кстати, у тебя сохранились два наших ключа, помнишь, мы с Аней замкнули ими наши души и отдали тебе хранить? ― прим. Художника.

Да, остались, лежат в ящике трюмо. ― прим. автора.

Кей, и ты молчал?! ― прим. Валерия.

Дело было весьма трудоёмким: за год на ней скопилось много всего. Главным было не выкинуть ничего нужного и замаскировать тетради с творчеством под тетради с уроками.

Из-за моей уборки комната превратилась в уменьшенную копию первозданного хаоса. Посреди этого хаоса, подобно духу разрушения, восседал на табуретке Валерий и, нацепив на нос очки, читал пособие по подготовке к ЕГЭ по русскому языку.

Муахаха! Я представила! ― прим. АРК.

― Кей, скажи пожалуйста, где будут запятые в таком предложении…

― Угу… ― рассеянно отозвался я, заталкивая на полку англо-русский словарь.

― «Олег не понимал, почему Толя молчит, ведь уже должен был пройти первый шок, если только он так напуган, что лишился дара речи».

― После слов «понимал», «молчит», «шок» и «напуган», ― определил я, расправившись со словарём.

― Правильно, ― согласился он, посмотрев в ответы. ― Ну а по литературе ты знаешь что-нибудь?

― Стихотворение знаю, ― сказал я, подумав. ― Печальный демон, дух изгнанья…

― Ой, не надо, ―побледнел он.

― Не надо так не надо, ―легко согласился я, подбирая с пола какие-то тетрадки и засовывая их на самый верх. Тетрадки немедленно посыпались обратно, и из одной вылетело несколько исписанных листков.

Я взял их, присел на ручку кресла, разбирая свой почерк.

10 января. Сволочь ты, Demon-друг!

Ты переписал… Так вот про что ты говорил, когда просил разрешения вставить в повесть текст, написанный мной! У меня противоречивые чувства… ― прим. Художника.

Ты обиделся? ― прим. автора.

Нет конечно, я никогда не обижаюсь. ― прим. Художника.

Дуэли не будет? ― прим. АРК. 

Аня! Дуэль всё равно не из-за тебя!) ― прим. Валерия.

Лень, знаешь ли, не лучший подарок на Новый год! Ты, змей-искуситель, испортил все мои планы на каникулы, мало того, ты скормил мне столько сладостей, что у меня опять появились прыщи. Вместо того, чтобы, рисуя, прогрессировать свои навыки в искусстве, я целыми днями сидел за компьютером и играл в разные игры. Это всё ты, Demon. Только ты можешь так со мной поступить. Ты дрянь. Мой друг Demon дрянь. Ну почему именно я должен терпеть все его пакости? Почему я такой слабак и не могу отказаться от дружбы с ним?

Здравствуй, Demon. Я тут стал прикидывать, какое у меня сейчас настроение. Разумеется, для того, чтобы узнать, удался ли день. Так вот. Ты… прости меня за вчерашнее, я просто был вне себя оттого, что сегодня в школу. Надеюсь, тебе понравится, если я скажу, что так и не отдохнул. А ведь началась третья четверть! В школе всё по-старому: скучные уроки и они, раздражающие меня своим поведением. Но такого со мной ещё не было: я взял уроки на вторник, не подозревая о том, что сегодня среда! Чрезвычайно неудачный день. Вот вроде и всё на сегодня. Пора спать. Спокойной ночи, мой Demon!

Привет, Demon! Извини, что вчера я так тебе и не написал: писал сочинение «Мой Пушкин». А сегодня у меня пятница, самый беззаботный день недели, вот и пишу я тебе не ночью, а днём, но спать всё равно хочется. Чёрт, заснул. Так вот, сегодня, то есть, уже вчера, была пятница, тринадцатое. Не смейся так, обошлось без чертовщины. В целом меня расстраивает их поведение и то, что я не умею рисовать. Да, Demon, не умею. Я знаю, что я никто и ничто и искусство слишком сложная штука, чтобы мне можно было назвать себя художником. Я не художник, Demon, не спорь со мной.

15 января. Ты не обиделся, Demon, что я забыл о тебе? Я скучаю без тебя. Этот день пролетел незаметно, он был на редкость удачливым, а оттого ещё более скучным. Я не сделал уроки, зато даровал жизнь ещё одной акварелевой работе. Плохо… почему всё так плохо?! Demon, где ты? Мысли о тебе мешают мне спать! Пожалуйста, приди и спой мне колыбельную, чтобы мне забыть о них! Я знаю, что ты скажешь, змей-искуситель! Что я должен совершенствоваться, только тогда я стану великим! Но зачем мне это?

Не молчи, будто тебя нет. Ты есть в моём сердце.

16 января. До 20:00 я спал, в промежутках делая алгебру. Сейчас: спать и хочется, и нет. Я думаю о тебе, но ничего тебе не скажу. День не удался. За окном ―30. В школу придётся идти. Надо выспаться. Тебя я не люблю. Всё равно, спокойной ночи.

18 января. Ах, Demon! Сегодня был замечательнейший день! Начался он с того, что меня всё-таки выгнали в школу, но уроки отменили и отпустили нас домой. На радостях я случайно сообщил им, что сегодня могу начать их портрет, и мы пошли ко мне домой. Я предложил им посмотреть мои работы. Очень внимательно они рассмотрели и прокомментировали каждую из них. Мне было до смерти интересно, что они скажут, ведь мои рисунки это откровения моей души… И вдруг они поняли, что им пора домой. Попрощались и ушли. В тот день я нарисовал ещё одну картинку. Назвал её «Мы друзья». А сегодня был обычный день. Я создал ещё одного vitruvian и объелся чипсов и сухариков, поиграл в комп, написал весь этот бред и заснул…

20 января. Мой Demon, я чувствовал твой зов вчера, но не мог к тебе вырваться. Прости меня, Demon. Я просто ненавижу рисовать то, что мне не нравится рисовать. Сегодня меня к тому же одолела странная ностальгия, я вспомнил детство и пожалел о тех днях… Не смейся, Demon!

24 января. Demon, мне нужно тебе кое-что сказать. Дело в том, что я не понимаю, что со мной происходит, меня это пугает. Я чувствую себя, как будто они мне нужны. Они, Demon, эти люди. Меня к ним тянет как мотылька к огню. Привычный мне холод заколол с удвоенной силой… Я замерзаю, не могу перестать думать о них. Я знаю, рядом тепло. Оно так близко, что я могу почувствовать его. Холод тоже ищет тепла. Моего тепла… Я боюсь, Demon! Это ловушка! Они хотят, чтобы я тоже горел! Я… мне кажется, что они все предатели, и когда я ухожу всё дальше и дальше, моё сердце леденеет. Пожалуйста, Demon, спаси меня, я замерзаю! Приди, мне нужна твоя помощь! Я люблю тебя…

30 января. Demon, я люблю только тебя. А ещё… я вновь задумывался о них. И, признаюсь, меня постигло разочарование. Огня не было и не будет.

Знаешь, Demon, мне снился сон, и мы там были вместе. Конечно, это не сон, это мечта. Ты знаешь мои мечты, Demon. Ты не знаешь меня. Мои мысли, Demon. И страхи. Ты всё должен знать заранее, чтобы в очередной раз удивиться, когда я скажу: «Люблю тебя одного!», и умиротворённо промолчать в ответ, как ты, привыкнув к власти надо мной, любишь делать…

Мой господин, ты не властен надо мной, коли мне этого не хочется. Ты знаешь, чего я хочу. Давай, можешь удивляться, но я скажу: «Люблю тебя одного!»

4 февраля. Demon, я ничего не помню, я ранен… Рана неглубока, но может остаться шрам. Меня хотели убить, но задели только линию Ума. Я не почувствовал боли… Прошу тебя, ты не должен беспокоиться! Я уверен, это всего лишь предупреждение…

7 февраля. Demon, прости меня, я в отчаянии. Мой друг мучается, он болен иллюзией, сам не подозревая об этом. Скоро и он станет одним из них. Я боюсь. Сомнения рвут меня на части.

8 февраля. Вот он, я, Demon, вновь у твоих ног… Мне стыдно признаться тебе, но я устал. Мне надоела жизнь. Да, я знал, что я слабак, что недостоин её. Эта жизнь не для меня. Знаю, что не должен так рассуждать, что я делаю это как человек… но я и есть человек! И я презирал и буду презирать эту чёртову жизнь за то, что она придумана!

…Поскольку я знаю, во сколько здесь ставят моё мнение, я более сотрясать воздух не стану, а только в очередной раз пожалуюсь тебе на жизнь. Можешь не слушать, но ты единственный, кто меня способен слышать и слушать. О Demon! Почему мы так одиноки? Но нет, есть ещё они. Наши мёртвые товарищи, которые уж точно не видят и не слышат. Им нельзя верить. Но их так много… Они везде… Но ещё труднее поверить, что они считают тебя одним из них! О Demon, я не хочу жить в иллюзии всю жизнь! Demon, у меня ничего нет, я ничего не могу сделать. Исправлять их уже поздно. Кроме тебя, мне некому верить.

…Они недавно появились у меня на пороге ― совсем неожиданно. Я заулыбался… Ты знаешь, Demon, чего мне стоит эта кислая мина, ибо потом я злюсь на себя за то, что теряю свой контроль и реагирую на иллюзию так, как ей того хочется. Мой Demon, прости мне мою слабость…

(Angel, дитя, твои слабости меня забавляют…)

О Demon, ты здесь, ты произнёс моё имя! Ты… Вы услышали меня, мой повелитель! Нет, это всё иллюзия, иллюзия…

(Как же ты смешон, Angel…)

Я… Я…

(Ложись спать, это приказ.)

14 февраля. Demon, что ты со мной делаешь? Думаешь, меня легко заставить полюбить кого-то ещё, кроме тебя? Думаешь, кто-то сможет открыть мою душу? Не смей, Demon! Ты знаешь, я не умею любить… Так послушай меня.

…Впечатляет. И пугает. А это, заметь, не письмо даже, а валентинка, и назначение у неё другое. Вот ведь был прав, чувствовал, что что-то такое произойдёт! Но что дальше? Demon, я нарисовал им рисунок, очень запутанный, рисунок-ответ, чтобы они поняли, что мне не всё равно. Хотя до этого момента так оно и было. Но нет, нет, Demon. Скажу честно, у меня был шок, я долго это перечитывал. Мне боязно думать, что я поддамся. Demon, не искушай меня.

Кто это был? ― прим. АРК.

А тебе всё интересно! ― прим. автора.

Не лезьте к человеку в личную жизнь, а? ― прим. Валерия.

8 марта. Demon, почему? Я не знаю, смеяться ли мне или плакать? Я стою в страхе перед искушением. Ах, как хочется мне и верить в то, что это ловушка, и нет. Да, Demon, ты прекрасно знаешь, о чём я… Ты сам нарочно приписал мне эти острые ощущения, чтобы посмотреть, что со мной произойдёт, и по возможности посмеяться. Увидел? Посмеялся? Я ненавижу тебя… О, как медленно и мучительно длится этот кошмарный сон…

Я поздравил их, Demon, сделал всё так, как они и ожидали. Они, Demon… Теперь захотели мне позвонить, и на моё согласие, по-видимому, весьма обрадовались. Вечером, когда они позвонили, их голос звучал грустно. Они нарочно, они пытаются угадать мои слабости!

31 марта. Немой вопль больно вырывается из клетки… грудной клетки… Я смеюсь… НО МНЕ НЕ СМЕШНО! А что ещё делать ― глаза болят, слёзы кончились… Но так уж и быть: ты знаешь, что я хочу, чтобы ты знал: НЕ ХОЧУ ЖИТЬ! О, как я хочу достать тебя этой фразой! Не только потому, что я всё ещё тебя люблю, но и потому, что я действительно в отвращении от данного мне мира. Нет, я не пессимист, я скорее реалист и привык больше думать, чем чувствовать, а ты же знаешь, что думать я не мастер, и поэтому советую тебе не воспринимать серьёзно то, что я тебе скажу. Ах, да, забыл. Ты же меня не слушаешь. Оно и к лучшему. Просто я хочу, чтобы ты знал (а может и не хочу) ― я никогда не заткнусь покуда ты жив. Да потому, мой милый Demon, что среди всех этих… ТЫ ОДИН ОСТАЛСЯ ЖИВОЙ! Просто я всё скорее склоняюсь к мысли, что меня не понимают, что я чужой и вынужден скитаться в мире лжи и притворяться мертвецом… Обманываясь другими и потом обманывая их…

Demon, как хорошо, что ты меня не слышишь… Да нет, нет… Ты слышишь меня, я знаю! Я знаю, ты ждёшь, хочешь узнать, отчего я такой злой, что со мной произошло, а может, я сам пытаюсь разобраться?! Эгоизм… Я же люблю тебя, забыл? И потому заставлю любое твоё желание исполниться, будь то даже моя смерть… Впрочем, мне нечего терять. Demon, ты моё великое искушение, ты всегда со мной.

А я… Всё, что я на данный момент хочу ― вспомнить, записать и забыть. Сегодняшняя встреча с ними, как мне кажется, некоторую ясность внесла, у меня оформилось к ним впечатление, в целом жалостливое уважительное отношение. Но ты хотел бы на моём месте продемонстрировать отвращение, поскольку они в самом начале не пытались понять своё несовершенство внутреннего мира, они лишь учились унизительно для себя подражать миру внешнему… Мне становится их жаль. Они принуждённо покорились этой лжи, позабыв про свою уникальность. И, что самое обидное, они об этом даже не подозревают. Они забыли. И вот, облачённые ложью, они пожелали мне тоже забыть. Demon, я не хочу унижаться, мне проще умереть… чем жить в чужой лжи!

Что было! О Demon, что было! Им я понравился, хотя мой ложный сюрреализм не произвёл на них должного впечатления, они были восхищены, увидев знакомый им реализм, даже позавидовали чуть-чуть моему раннему расцвету лжи. Моя ложь ― копирование понравившихся мне работ. Работ, которые я пережил через себя, которые я как будто нарисовал сам. Да, мы о картинах: они ― скопированный реализм, я ― упрямый сюрреализм. Индивидуал. Мы обязательно подружимся!

1 апреля. Эгоизм. Как видишь, я без тебя долго не в состоянии прожить. Мой Demon… Где ты сейчас? Неважно. Всё равно ты выслушаешь меня. Я не помню и не хочу вспоминать, о чём я писал в прошедшее время, а это было так давно, поэтому постараюсь записать те свои воспоминания, которые не удалось забыть. Я помню, мы с ними переписывались, пока у них не выключился телефон. Смею предположить, что эта переписка не являлась флиртом, хотя сами они наверняка думают иначе. Я старался сохранить максимум иронии… Я стал больше о них думать! Это было ужасно, ведь одна только мысль о них заставляла меня… взлететь?

Ты знаешь, я ненавижу всё, что хоть как-то связано с этим миром, кроме произведений искусства конечно. Пусть будет проклята эта чёртова зависимость от мира.

Я с тобой согласен… ― прим. Валерия.

3 апреля. Уже апрель. Я хочу быть первым, я хочу быть лучше всех! Но кому, кроме тебя я могу высказать соё мнение? Они меня не понимают. И никогда не поймут, ведь я сам себя не понимал до конца, и ты свидетель моих страданий. Ты не говоришь причин, только с молчаливой иронией выслушиваешь меня, считая, что тем самым доказал свою привязанность ко мне.

Demon… Ты знаешь, как я вижу эту «жизнь». Чисто моё мнение ― без кавычек я её не в силах представить. К своему несчастью, я рано научился видеть её несовершенства. Да, внешний мир бесит меня в своём несовершенстве и несвободе… Я рано понял, что все возможности здесь ограничены. Жить по общим правилам, не желая их понимать в общем, когда именно «деньги» являются жизненной потребностью, в то время как у тебя другие представления об идеале в мире… Я… я не знаю, как это объяснить. Я как бы сравнил мир внешний и мир внутренний, на мой взгляд, более правдивый в своей красоте и идеалах, он шокирует своим многообразием. Сейчас главное ― побольше верить и поменьше думать. Но ты же и так понял меня…

Итак, я избрал мир внутренний. Но что заставляет меня так скучать по миру внешнему? Одиночество. Я жалею, что кроме меня никто не видит этой красоты. И хочется с кем-то разделить чувства того мира. А чувства для меня легче передать в рисунке. И я рисую, с каждой своей работой чувствуя некоторое постижение, познание того, внутреннего мира, которого, как мне кажется, до конца нельзя узнать. Он придаёт силы, он вдохновляет меня на эту чёртову жизнь, в которой я не нахожу себе места.

Я был прав, ты старше меня на много лет… ― прим. автора.

Это тебе только кажется… ― прим. Художника.

Прости, Demon, мне нужно спать. Завтра в Строгановку. А пока отсрочим Судный день.

6 апреля. Я помню их. Они помнят меня. Мы не можем забыть друг друга. Я знаю, Demon, они мертвы, но я продолжаю скучать по ним. Ты помнишь, Demon, времена понимания, что они подарили нам? Нет, тебе их не жалко. Я знаю, ты всегда поджигал их любопытство (тобой не вызванное) замкнутостью, ты знаешь их слабости и пользуешься ими.

7 апреля. Ты не видишь, Demon, что мне хочется их простить, что мне хочется их пожалеть? Ты считаешь, что не напрасно усложняешь мне жизнь. Я знаю, ты хочешь, чтобы я почаще тебе писал… Но Demon, это переходит все границы… Я повредил линию Ума… Да, теперь я понимаю, что это значит! Лучше понять, что с тобой происходит, ибо тогда ты справедливо несёшь ответственность за свои поступки. Но я, Demon, как ни неправдоподобно это звучит для меня, я чувствую, Demon, как медленно мой рассудок лишается своей способности здраво мыслить. И мы оба знаем причину этому ― обречённость. Да, она даёт представление о неизбежности, которой мы не в силах противостоять. Нет, Demon, это только ты всё можешь, а я слаб. Прости, что уверяю себя в этом, но что поделать, если это вправду так.

Demon, я хочу, чтобы ты знал, даже если это и так известно: всё, что я говорю тебе, я не говорю другим… Demon, почему ты меня к ним не подпускаешь? Боишься, что я опущу вторую ошибку? Или, может быть, ты ревнуешь? Ты сволочь, Demon. Интересно, они тебе об этом когда-нибудь говорили? Конечно нет. Ты во всём обвиняешь меня. Даже в своей любви ко мне.

9 апреля. Почти нарисовал плакат «45 лет в космосе», злой сел за уроки. А что задали ― не знаю! Первые не отвечали. И тогда я позвонил им. Я узнал у них уроки и вдруг позволил себе с ними заговорить. Давно пора?! И согласен, и нет. Это странно… Не могу объяснить ни речь свою сумасбродную, ни моё отношение к ним. Мне хочется быть с ними откровенным. Может, совесть проснулась? Я много чего наговорил… Ненужного. Только запутал себя и их. Они такие… Прямо готовые проглотить всё, что я скажу. Меня это возмущает. Но я пошёл им навстречу, я всеми силами старался их не запугивать… Я знаю, они и без того боятся меня… Ах, Demon! Не знаю, что делать, я не в силах описать, что происходит в моей душе. Может, меня тянет к ним потому, что они недостаточно понятны мне? В них что-то есть… Да, в них хочется копать и копать… Они так скромны, так старательно скрывают всё, что у них есть, внутри… Потому что боятся непонимания. Я, Demon, я и сам многого боюсь, но они об этом не хотят и подозревать. Я смеялся, мне было их жаль: они пытались меня понять. Дать им ключ? Дать им шанс выдержать всю гениальность и сумасшествие моей истерзанной души? Не хочу, чтобы всё повторилось! Больше я им не поверю. Что будет, то будет, буду откровенным, узнаю их получше. Кого мне в этом винить? Demon, лучше не ревнуй. И не лезь в мои дела…

14 апреля. Я сжигаю всё пошли к чёрту.

26 апреля. Они приходили ко мне вчера. О Demon, ко мне будто бы пришла память! Я почувствовал, Demon, что я исчезаю. Я был зол? Трудно сказать. Готов поклясться, немного раньше я почувствовал бы боль, сейчас от неё осталась лишь дрожь, наводящая на мысль: неужели они стали сильнее меня?

Мы изменились. Я знавал их раньше, и хоть они сейчас мертвы, одно их примечание не даёт мне покоя. А знаешь, Demon, ведь я почти забыл о них. Demon, я почти поверил, что смогу жить без них! Ты знаешь, что я не допущу нашего с ними разрыва. Почему, Demon? ОНИ МНЕ НУЖНЫ! Прости меня, Demon, за такую горькую правду. Пора покончить с эмоциями. Они запутывают меня.

В душе они те же: сердце моё ликует.

Хочу заметить: они мне крайне интересны. Но о них потом.

(Angel, услышь меня!..

Где твоя вера, слепец?! Ты умрёшь посреди иллюзий! Предатель! Им не нужна твоя вера. Ты слышишь? Angel, ты не сделаешь этого… Вернись!!! Angel!!! Будь ты проклят, предатель!!

Вернись…)

А если ты так же уйдёшь от меня? ― прим. автора.

Нет, Кей, это ты уйдёшь… Когда придёт реальность, вмешается в твою жизнь, оттолкнёт меня. ― прим. Валерия.

Этого не будет! ― прим. автора.

Стараясь не оглядываться на Валерия, я медленно собрал листы и сложил их обратно в тетрадь.

― Почему ты раньше мне не говорил?

― О его дневнике? Не знаю. Забыл о нём. Ты считаешь его глупостью?

― Нет. Это дневник подростка, твоего друга.

…Моего друга Художника, который тогда рисовал антропоморфные деревья, а сейчас ― натюрморты, который на выпускной придёт во всём чёрном, с белым загримированным лицом, который, вырвавшись из родительского дома, ударится в инди и оккультизм, который…

― Ты думаешь, Demon ― выражение личного бога Художника? Но он говорил, что ни во что не верит…

― Мало ли что он говорил, ― резонно возразил Валерий. ― Ты же сам знаешь, что говорить он может одно, а думать и чувствовать ― совсем другое. А ты случаем не знаешь, как выглядит Demon? Какой облик он принял, чтобы смертный доверял ему?

― Обычный демон, ― пожал я плечами. ― С рогами, копытами и хвостом.

Валерий не смог сдержать улыбки, я удивлённо посмотрел на него:

― Ты чего?

― Да не, просто так, ― он вдруг посерьёзнел, вспомнив о чём-то: ― Почему ты заговорил о Боге?

Я опустил глаза, а он продолжал, будто испытывая меня:

― Пойми, кто бы я ни был, я тоже умру…

Я молчал, холодея при этой мысли, но не подавая вида.

― Знаешь, ведь я чувствую примерно то же, что и ты, ― признался он. ― И в последнее время ничего почти не понимаю…

― Ты думаешь про Бога? ― задал я вопрос, который не дал бы мне покоя, если бы я смолчал.

― Да. А ты разве нет, теперь?

― Он жесток там, в твоих мыслях? ― я не стал отвечать, зная, что он и без слов может узнать ответ.

Надо просто верить, мне мама давно говорила. ― прим. АРК.

Верить во что? ― прим. Художника.

― Вот что тебя пугает… Но это естественно ― бояться неизвестности. Только пожалуйста, не заводи свою старую песню про червей на дне могилы. Я её уже не боюсь. Но и ответа не знаю. Просто надеюсь, вот…

Я молчал. Так есть Бог или нет? Что верно: утверждения других или мои ощущения? И, если Он есть, если Он чист и свят, как мне потревожить Его молитвой грешника? А если Он зверски жесток, не лучше ли затаиться где-нибудь и не дышать, чтобы раньше времени Он не бросил меня во тьму, полную ужаса и боли, где никто не услышит, как я буду кричать…

Я понял: для тебя с детства Бог ― синоним смерти, Он есть только в загробном мире… ― прим. Валерия.

Бог не смерть, а бессмертие! ― прим. АРК.

Бог… Что ж вы всё про него говорите, больше не про что? ― прим. Художника.

Художник! Мы верующие потому что, а ты еретик! ― прим. АРК.

А я-то… ― прим. автора.

Ничего, я тебя в церковь приведу! Я вот парня своего привела. ― прим. АРК.

То-то я смотрю, он от тебя убежал))) ― прим. автора.

Кей, как не стыдно над девушкой издеваться! ― прим. АРК.

Ребята, не ругайтесь, пожалуйста, тошно от вашей ругани) ― прим. Валерия.

(Кей, ты скоро дойдёшь до того, что станешь бояться выходить из дома… Не надо, прошу тебя… А как же то, что тогда случилось, ведь недели ещё не прошло?)

Меня разбудили в воскресенье, в восемь утра. Может, из-за того, что я не в силах был вставать так рано в выходной, у меня немедленно пошла носом кровь. Уняв её, я сел завтракать, почти не обращая внимания на окровавленный платок, торчащий из рукава свитера. Никуда идти мне, конечно, не хотелось, тем более с бабушкой.

Я давился ветчиной, сухой как бумага. Бабушка одевалась в своей комнатушке, ругала маму:

― Что ты мне суёшь, это не те колготки!

― А какие же? ― вопрошала мама.

― Не знаю, не те, а те ты куда-то убрала небось!

― Свои колготки ты сама убираешь, ― напомнила мама.

― Ах, так! Иди, не надо мне ничего. Иди, иди.

Мама со стоном метнулась на кухню, увидела меня, заорала:

― Жри быстрей, я больше не могу!

Когда она отошла, я сунул ветчину в пасть Дуське. Есть не хотелось. Мама вернулась.

― Поел?

―Да.

― Руки вымыл?

― Да.

― Врёшь!

― Не вру, ― соврал я.

― Руки сухие!

― Я их не пачкал, ― воспротивился я.

― Не тобой заведено руки мыть! Когда ж я сдохну! Тарелку ополосни!

― Я облизал.

― Урод, в (вымарано Валерием) ноги!

Я сижу на стуле, ожидая бабушку, представляя себя перед иконой, истово стучащим лбом об пол, кающимся в грехах, и, усмехаясь: кому молиться, зачем?

У ворот монастыря бабушка долго клала кресты и кланялась нищим на паперти; я скучал за её спиной, делая вид, что тоже молюсь.

К началу службы мы, конечно, опоздали, поэтому в маленьком приделе, где она проходила, пришлось стоять у самых дверей: народу было на удивление много, большей частью таких же, как бабушка, старушек.

О, сам пришёл! ― прим. АРК.

Мы с ним потом ещё были, рисовали) ― прим. Художника.

Я прислонился спиной к стене и стал смотреть поверх их голов. В животе было муторно от голода, было жалко потерянного времени, хотелось спать. От нечего делать я стал прислушиваться к службе, но смог разобрать только несколько слов. Наконец бабушка достала из кошелька тридцать рублей:

― Иди купи свечку, не стой как (вымарано Валерием)!

Я толкнул тяжёлую дверь. Можно побродить по огромному храму, а бабушке соврать, что в церковной лавке была очередь. Хоть какое-то развлечение ― осмотреть неотреставрированные стены.

В приделе было тепло, а вот снаружи, в самом храме, у меня мгновенно замёрзли уши. В лавке я купил самую дешёвую свечку, а сдачу положил в карман: пригодится. Воткнул свечку перед какой-то иконой, не перекрестившись, отошёл, встал в центе, задрал голову посмотреть внутрь купола, смотрел, пока меня не повело в сторону. Пугающе знакомое ощущение…

Встряхнувшись, я посмотрел перед собой и, сфокусировав взгляд, замер. Икона с ликом Спасителя блестела золотом оклада, в котором к тому же отражался свет свечей. Я встал перед ней, но нарисованный Христос как будто прятал взгляд. Действительно, вдруг я узнаю то, что нельзя знать? Я непроизвольно поёжился при этой мысли, но молнии, поражающей богохульника, не дождался. И купол не рушится на мою голову. И никому, по сути, нет дела до парня, который стоит и таращится на икону. Пустота. Я так и думал: ничего больше, пустота.

Он по-прежнему смотрел через моё плечо, и я, не выдержав, обернулся. Позади меня была каменная лестница. Я напряг все свои знания по краеведению, но куда она ведёт, так и не вспомнил. Делать нечего ― я стал подниматься. Когда через год я вернусь сюда, верхний придел покажется мне просторным и светлым, но сейчас я запомнил его как тесную тёмную комнату. Свет едва проникал в неё через узкие зарешёченные окошки, и так же, как внизу, ровным золотым светом горели свечи в подсвечниках.

Войдя, я тут же постарался сделать так, чтобы меня никто не заметил: ни чопорная дама с мужем, ни молодая женщина с испуганной девочкой, ни несколько закутанных в чёрное печальных монашек, ни толстый мужик с бородой и красным лицом, ― и отошёл в сторону. Впрочем, меня и так никто не увидел.

Ровно минуту отстучало моё сердце в темноте и тишине, и люди потянулись к выходу. Последними ушли женщина с девочкой. Но я не сразу осознал, что остался в приделе один. Остался, глядя на распятие напротив входа.

Основание креста было укреплено в камне неправильной четырёхугольной формы. Подсвечники стояли по обе стороны, и в чёткой игре светотени ясно были очерчены контуры головы Христа, склонённой на плечо; шипы тернового венца расцарапывают лоб, чёрная в полумраке кровь стекает по пробитым гвоздями ладоням уже много сотен лет… Я вдруг понял, как будто не стоял здесь несколько минут, что распятие сотворено в полный рост, и от этого осознания стало жутковато. Я шагнул ближе и увидел, что Его взгляд выражает уже не безмятежность ― муку и тоску.

Знаешь, мне тоже иногда бывает больно. Особенно когда я ничего не понимаю. Вот как сейчас. Я вспомнил, что держу в руках свечу, и машинально сунул её кончик в огонь. Держал до тех пор, пока горячий воск не потёк по пальцам. Ты ведь этого хотел, да?

Свеча встала на единственное свободное место, и я отступил. Откуда-то издалека доносилось пение церковного хора, подрагивал огонь, едва слышно потрескивая, и воздух, напоённый запахом ладана, воска и покоя

Помню, как пламя отражается в линзах моих очков, помню, как неподвижная фигура на кресте становится как будто выше и потолок рывком поднимается над моей головой.

В следующую секунду я, рискуя свернуть себе шею, летел вниз по узкой лестнице шестнадцатого века, и колени мои ещё ощущали каменный пол…

Вот видишь, Кей, я права! ― прим. АРК.

Кей, я немного не понял… Но это не то… не то, да, это твоя интерпретация. Ты никогда не любил ограничения. ― прим. Художника.

Икону я обошёл далеко кругом. Возвращался туда, где шла служба, и люди оборачивались мне вслед. Едва закрыв за собой дверь, посмотрел туда, где должна была стоять бабушка, вот она мне задаст за опоздание!

…Я буквально повис на нём, хорошо ещё, что прихожане молились и не видели, что творится за их спинами. Он смотрел на противоположную стену, не видя ничего перед собой, а я стоял, ничего не понимая.

― Помолимся, ― воззвал глас, и Валерий не крестясь наклонил голову, как минуту назад наклонял и я.

― Кей, ― произнёс он. ― Я тоже здесь. И я не знаю другого ответа.

Да и нет его. ― прим. АРК. А, может, есть? ― прим. автора.

Себя не помня (осталось только острое чувство беззащитности), я обнял крепче, коснувшись щекой его плеча.

― Не знаю ответа…

― Ты где шляешься, (вымарано Валерием), я тебя по всей церкви ищу?!

― Но почему я это сделал? Почему это сделал ты?

― Я не знаю, Кей, ни твои, ни свои поступки объяснить порой не могу. Нужно время.

― Время лечит?

― Не совсем. Но даёт многое понять.

― Понять что?

― Тоже не знаю. Ведь это твоя жизнь.

― Моя жизнь… ― на ходу я поднял руку, рассматривая её.

― Да, когда-нибудь тебе придётся покинуть своё тело, это неизбежно, ― прочёл он мои мысли.

― Я сам себя не понимаю, ― признался я. ― Боюсь всего.

― Ты думаешь, я ничего не боюсь? ― фыркнул он.

Я помолчал. Потом попросил:

― Ради всего святого, если знаешь, скажи, что ещё меня здесь ждёт.

― Я не знаю, Кей. Я вижу, что тебе страшно и одиноко. Отчасти поэтому я здесь. И я буду с тобой, обещаю тебе, проведу тебя через всё, что тебе уготовано. Я, твой демон-хранитель, клянусь Фелиен.

Чем? ― прим. Художника.

Я остановился на самой вершине холма. Позади остался город, река тоже была позади. А впереди не было ничего, кроме огня. В этом огне сгорало небо, сгорали стекла домов на том берегу, сверкали алым и оранжевым… а одно окно своим блеском слепило глаза. Солнце уже скрылось за лесом вдалеке, и поле было пустынно. Облака потихоньку наползали на зарево, но по-прежнему расплавленным золотом стекали стёкла в окнах. Ветер чуть ерошил мои волосы, но несильно: он не хотел мне зла. Я наблюдал за тем, как сплелись в схватке свет и тьма. Я знал, что тьма победит, но знал и то, что назавтра свет воскреснет утренней зарёй.

― Поздравляю, ― негромко произнёс Валерий. ― С началом новой жизни.

― Спасибо, ― ответил я и замолк.

― Тебе грустно?

― Да, печально.

― Это всегда печально, ― заметил он.

― И очень странно.

― Что странно?

― Всё. Всё, что было и что ещё будет. Почему я провожаю закат, а другие будут встречать восход?

― Потому что ты не идёшь на выпускную вечеринку, ― резонно заметил он. ― И ещё потому, что ты певец заката, так уж повелось.

― Это плохо?

― Это так, как оно есть.

― Я не вижу, куда я иду. Может, в бездну?

― А может, в небо? ― чуть лукаво улыбнулся он. ― Помни, это только твой выбор, даже бездна.

От тоски (у меня есть выбор?) у меня перехватило дыхание. Я смотрел на пылающее небо и не мог ничего сказать. В первый раз я попросил сам:

― Спой мне.

Спой мне, чтобы было грустно… (с) Эглебир. ― прим. АРК.

Пожалуйста. Если хочешь, если можешь.

И стоял замерев, ожидая его голоса, от которого дрогнул, размываясь, закат, который улетал в небеса, в сплетение света и тьмы, в высоту, где кружились бесприютные серые птицы. Он эхом отражался от мрачных каменных стен, пронизывал весь замок от подвалов до самой высокой башни, на которую я вернусь ещё не раз. И стены не выдержали, дрогнули. Прошла трещина в коридоре, стали оседать колонны в подвале. Несколько обломков стены полетели в пропасть и беззвучно ударились об её дно. Поползли вниз башни. Гибли захламлённые древние анфилады, в тронном зале сорвался карниз с разорванной надвое портьерой. Падая, камни рассыпались прахом, и ветер уносил клубы бесполезной пыли.

Голос Валерия стих в далёких небесах.

Теперь: кто что понял? ― прим. автора.

Ээээ. Спорная вещь. Ты совершенствуешься. ― прим. Художника.

Кей, ну… Твой роман… Пишешь там у себя, строчишь про свою горькую жизнь. В общем-то ничего, читать можно. ― прим. АРК.

Значит, ничего. ― прим. автора).

27.6.7. ― 23.3.10.