Отпусти меня (джен)

Далеко отсюда, в неприступных горах, на скале, нависающей над бездонной пропастью, стоял мрачный замок. Мхом поросли камни фундамента, в опустевших комнатах селились крысы, под сводами коридоров ― летучие мыши, в сырых подвалах вили паутину пауки. Никто не заходил в замок и никто не выходил. И только изредка на самой высокой башне появлялся свет и вскоре снова гас…

* * *

Нужно было собираться в школу, поэтому я постарался быстрее управиться с завтраком. Было прохладно, но днем станет припекать, в общем, подходящая погода для первого учебного дня.

В школе я глянул на доску с расписанием и через две ступеньки взлетел на третий этаж, к кабинету истории. Возле окна стояла Наташа. Она вяло помахала мне и поправила резинку на длиннющих светлых волосах. Я кивнул и уселся в коридоре прямо на пол. Теперь, пока ещё не нагрянули мои галдящие одноклассницы, я должен извиниться перед уважаемыми читателями за непонятное начало, ведь я даже не представился.

Меня зовут Key Marylin Magic, для друзей я просто Кей, остальные называют меня тем именем, которое написано у меня в паспорте. Мне пятнадцать лет, и с нынешнего дня я учусь в одиннадцатом классе. В этой же школе работает учителем моя мама. Кроме мамы у меня есть бабушка, собака Дуся и рыжий демон ― кот Кузя.

…Рядом со мной остановился Художник, и только тут я осознал, что возле кабинета стоит почти весь мой класс.

― Привет, ― настойчиво сказал друг, и я понял, что он повторяет это уже раз в третий.

― Привет, ― очнулся я, протягивая руку. Он пожал её и отправился здороваться с девчонками. Я посмотрел ему вслед: несмотря на то, что наш dandy каждый раз вместо заказанного ему на очередной праздник плаката рисовал что-нибудь своё, чаще всего одиночество, все девушки восхищённо закатывали глаза.

Татьяна Борисовна уже открывала кабинет, а Аньки всё не было. Проспала? Да нет, вот она, вприпрыжку бежит по лестнице, моя подруга, не моя девушка, трижды романтическая Алая Роза Крови или какой у неё сейчас ник...

В классе стоит тот шум, который бывает, когда двадцать учеников сразу готовятся к уроку, снимают стулья, а Художник в поисках тетради переворачивает над партой портфель и в изумлении смотрит, что из него высыпается: тюбик синей краски, том Лавкрафта и пачка корма для попугаев.

АРК вместе с дневником достаёт диск без коробки и надписей и протягивает мне:

― Держи, там почти всё.

Но тут пришлось замолчать.

* * *

Последним уроком была физкультура. Играть в футбол меня взяли, даже разрешили не бежать те два круга, на которые я отстал от остальных, поставили меня на ворота, где я получил мячом по очень уязвимому месту и больше в игре не участвовал.

Усталый и взмокший, я пошёл докладываться маме, без этого было нельзя.

― Мам, я домой.

Мама привстала на цыпочки, чтобы поправить мне воротник рубашки, и я увидел, что за её спиной какой-то урод из восьмиклашек, лыбясь, показывает на нас пальцем.

Доводя меня до лестницы, мама делала мне наставления:

― Ешь суп, бабушке не груби. И нигде не мотаться, я позвоню!

(За тобой и сейчас так же присматривают? ― прим. Художника.)

У ворот школы ждала АРК, и отправился я, конечно, не домой, а в противоположную сторону: провожать подругу. Посмотрев, как за ней закрылась металлическая дверь подъезда, пошёл назад, наблюдая за бегущей впереди меня моей тенью. Солнце светило сзади, тепло, но неярко, уже по-осеннему.

Подойдя к нашей калитке, я машинально поднял глаза на высоченную соседскую антенну и почему-то вспомнил, что при сильном ветре она раскачивалась, грозя кого-нибудь пришибить.

Дома съел суп, ответил на многочисленные бабушкины вопросы и пошёл в комнату (не в свою, своей мне не полагалось, а в небольшую общую), выложил из сумки почти чистые тетрадки, поймал вылетевший диск. Подошёл к стеллажу, вытащил толстую чёрную тетрадь. Идея, что мои мысли и мечты можно записывать, причём в художественной форме, пришла ко мне в возрасте семи лет. Одна фантастическая повесть забрасывалась на середине, за ней начиналась другая, роботозвери сменялись пришельцами, те ― пиратами, те ― вампирами и демонами. Главным героем, естественно, был я сам, потом пришлось признать, что это неправильно, да и у «произведений» стали появляться какие-никакие финалы. Что ещё я помню? Помню, как орущая бабушка выдирает тетрадку у меня из рук… Помню, как я стою перед учительским столом и клятвенно заверяю Веру Петровну,

(Ты написал про неё… Так её жалко… ― прим. АРК. Да, как раз повод выпускникам встретиться…((( ― прим. автора)

что больше никогда-никогда не буду заниматься посторонними делами на её уроках, пожалуйста, не ставьте двойку, мама меня убьёт… Помню ещё, как Анька тормошит меня: «Кей, ну что дальше, хоть скажи!» ― и как Художник, улыбаясь чуть застенчиво, протягивает мне несколько листочков: это иллюстрации к твоему рассказу…

Слова ложились в тетрадку, смыкались друг с другом. Я не заметил, как пролетели три часа, пришла мама и разрешила включить компьютер. День прошёл не зря. В школу стоит ходить хотя бы ради друзей… Впрочем, не время для рассуждений, тем более что очередная моя повесть обещает быть длинной.

* * *

Я лёг и натянул одеяло. Темнота в спальне не была абсолютной: сквозь задёрнутые шторы проникал-таки холодный свет уличных фонарей. Мама ещё готовится к урокам, значит, можно не спать и мне.

Я смотрел на одно из окон: серая в темноте штора слегка колыхалась, и наконец на её фоне я стал различать очертания. Силуэт задвигался, вступил в комнату, и я поднялся ему навстречу. В темноте мне показалось, что Валерий улыбается.

― Здравствуй, Кей, ― он присел на мамину кровать.

― Здравствуй, ― ответил я. ― Как ты?

― Как обычно, перемен не предвидится, вот… ― благодаря за участие, он наклонил голову, и длинные волосы упали вперёд.

* * *

Впервые Художник явился ко мне домой тогда, когда девятый класс уже закончился, а экзамены после него ещё не начались. До этого я ещё ни разу не ходил гулять, ну, с кем-то ещё, а не с мамой или бабушкой, да и с ними я гулял чаще всего до магазина и обратно. Тем не менее ровно через десять минут мы с Художником шли по улице, болтали и щурились на тёплое солнышко.

Пошли за город, по дороге, ведущей к реке. Пересказать могу разве что события, а не разговор наш полусумасшедший, да и те отложились в памяти какими-то обрывками. Вот друг топчет траву вокруг сгоревшего от молнии тополя и кричит, что траве тоже больно; показывает мне отметину на руке: это нельзя забыть!

(Да он её сам себе в шестом классе калёным ножом поставил, а всем говорил, что его инопланетяне похищали, ты ещё не был с ним знаком просто. ― прим. АРК. Не помню такого. ― прим. Художника).

Вот он забирается на склонившуюся к реке иву, мечтательно оглядывает рощицу, в которую мы забрели, и говорит, что мы сюда скоро вернёмся.

Вернёмся! День рождения Художника, наступавший через три недели, не обошёлся без приключений, ведь первым делом пришлось скрывать от мамы, что друг пригласил и АРК: мама всегда была настроена против неё и считала, что, как только она появляется рядом со мной, у меня сносит крышу, а как же моё доброе имя?

Подаркам Художник обрадовался. Рассмотрел мои неумелые рисунки, перелистал рассказ, понюхал белую розу, купленную мамой при моём отчаянном сопротивлении, поставил её в вазу на стол и отошёл, прикидывая, какой натюрморт можно будет сварганить, пока она не завяла. Я подумал, что ваза стоит очень уж близко к краю, но в этот момент раздался звонок в дверь.

АРК вручала Художнику подарки: пачку альбомов (нарисуешь мне парня моей мечты?), набор карандашей (пригодится), коробку ластиков (ну, это мелочь), с днём рождения, Художник! ― АРК торжественно взмахнула рукой, задетая ваза медленно накренилась…

― Вот так, ― сказал я, глядя, как солнце играет в луже на полу.

Расстроенная Аня принесла с кухни горсть конфет и в качестве компенсации осыпала ими друга. Художник остался доволен и галантно пригласил даму вытереть лужу. Посмотрел на несчастную Аньку и вытер сам, потом выгнал нас из комнаты и вышел уже переодетый, в чёрной рубашке, солнцезащитных очках и рюкзаком за спиной.

Добравшись до той самой рощицы наикратчайшим путём (по косогору, крапиве и кучам песка), мы вытряхнули из обуви камешки (мои кроссовки, его сандалии, её туфли) и направились по тропе АРК нашла воронье перо, воткнула его себе в волосы и стала петь. Так мы и дошли до той ивы. Художник вытащил из рюкзака жестяную шкатулку, доверху набитую изрисованной, исписанной бумагой, и спички.

…Горело плохо (бензина нет, пожалел друг), кроме того, АРК пыталась цапнуть бумажки и прочитать, но мы на неё рявкнули, и она, обидевшись, ушла собирать одуванчики. Потом вернулась, отняла спички и стала разжигать сама: с воплем «жгите веники!» кинула в шкатулку весь коробок, пламя чуть не опалило нас троих и меньше чем через минуту с бумагой было кончено.

Когда шли назад, по улице, на нас косились как на сбежавших психов: идёт девушка в топе, чёрной юбке и короне из одуванчиков и несёт перед собой шкатулку, сзади ― два мрачных парня…

* * *

…Встав на стволе ивы в полный рост, Художник приложил руку козырьком ко лбу и посмотрел вдаль:

― О, там церковь за холмом, пошли туда!

Шли по широкой тропе, слева трёхсотлетняя монастырская стена, справа откос, кусты и крапива. Спустились вниз, к роднику, напились ледяной святой воды, а потом, когда я отвернулся, Художник зачерпнул её в ладони и вылил мне за шиворот. Я немедленно с ним расквитался, и мы, довольные, пошли назад.

Переходя шоссе, увидели парящих в небе птиц, и Художник сказал, что хотел бы посмотреть на землю сверху и упасть, но он не взлетит, потому что боится. Спросил, почему я его допытываю, я немного растерялся, ведь я его вовсе не допытывал, и не услышал раздражение в его голосе. Я спокойно ответил, что ничего не допытываю, просто узнаю получше своего друга…

Художник отпрыгнул от меня, крикнул:

― Не подходи! ― но я шагнул вперёд: вдруг ему нужна помощь? Он рванул от меня по обочине дороги, я пошёл по тротуару, зная, что он скоро выдохнется: тогда ― не теперь. Вскоре я потерял его из вида и не на шутку встревожился: если не нагоню?

Я хочу, чтобы с моим другом ничего не случилось… Пожалуйста… Ну пожалуйста…

Свернув за угол, увидел его идущим в метре от себя. Я держался сзади, боясь подходить: что ещё выкинет мой сумасшедший друг? Лишь в тёмном прохладном подъезде положил ему руку на плечо.

Художник обернулся: лицо кажется смертельно бледным в темноте, пробор рассыпался, серые глаза смотрят необычайно устало.

― Что с тобой случилось?

― Оставьте меня в покое, ― и резанула не безжизненность голоса, а слово «оставьте»: обращался он не только и не столько ко мне… ― Это бывает, дайте мне покой.

С грохотом распахнулись двери лифта, Художник шагнул внутрь и не глядя ткнул свой седьмой этаж. Двери захлопнулись, гудение лифта исчезло где-то наверху.

(Ничего из этого не помню((( ― прим. Художника.)

А я остался. Постоял ещё немного, набираясь сил, и медленно спустился по узким ступеням к двери, ведущей из прохлады в свет и жару, из тишины в гомон детских голосов во дворе, из усталой неопределённости в суматоху и необходимость начинать обратный путь, из блаженного безмыслия в водоворот вопросов: как? что? зачем?

Меньшую часть пути я думал о Художнике. Большую ― о том странном совпадении, когда не успел я подумать, а желание уже исполнилось. Один раз я остановился и поглядел на небо. Солнце смотрело на землю сквозь лёгкие облака, которые не в силах были погасить его сияние. Мои глаза заслезились, и я отвернулся.

* * *

В конце августа все мои тетради с повестями, романами и прочим исчезли, и не из-за таинственных грабителей, а из-за мамы и бабушки, которые считали, что в учебном году никакой писанины быть не может. Вытирая кулаком слёзы, я обшарил все уголки дома и наконец без сил упал на постель и разрыдался окончательно. Пожалуйста! Ну пожалуйста! На тетради свои я натолкнулся совершенно случайно через пятнадцать минут.

* * *

…АРК, сидящая в кабинете математики, увидела, что за книгу я держу в руках:

― Антология мировой фантастики! Как ты можешь?! Мне родители это читать запретили, потому что, они говорят, что я должна получить золотую медаль, потому что, то есть, поэтому, эти два года надо учиться, просто веником убиться и книжек посторонних не читать…

Я посочувствовал ей и вдруг вспомнил:

― Ты мне мой дневник принесла?

Анька вытащила из портфеля большую жёлтую тетрадь ― мой личный дневник, который изредка брала у меня почитать. Я открыл её на нужной странице, прочел комент Аньки на полях: «Это бред сумасшедшего… Но я этого не скажу». Перечитал отрывок, написанный слева направо:

?янем ладж ыТ …йувтсвардЗ

…аму с лёшос я отч ,ястежак енм ,ьседз ыт адгок ,ьрепет тов И …ладж ,аД

* * *

Мама сегодня не работала и ждала меня дома. Едва переступив порог, я понял: скандал.

― Истеричка старая, ты мне всю жизнь угробила! ― орала мама. ― А я у тебя ещё и виноватой оказываюсь!

― Ах, я истеричка? Я в своём доме живу, а не нравится ― я тебя выпишу, девайся со своим (вымарано Валерием) куда хочешь!

Я громко выругался матом и пошёл в комнату.

― Посмотри, какую (вымарано Валерием) ты вырастила! ― раздался мне вслед вопль бабушки.

― Не без твоего участия! ― язвительно воскликнула мама (и угадала, нехорошим словам я научился от бабушки), схватила куртку и ушла с Дуськой в огород. Бабушка нашарила меня в полутёмной комнате, поймала жилистой холодной рукой и, брызжа слюной, зашептала:

― Она психопатка, я её в психушку сдам, вот она меня обещает, так нет, я её сдам! Что сидишь как арестукан, жрать хочется небось? Захочете вы ещё у меня жрать, захочете…

(Кей, это правда так?.. ― прим. АРК.)

* * *

С кружка журналистики мы с АРК убежали не просидев и половины занятия, сказали, что много уроков задано. Шагая по тротуару, Аня распутывала наушники своего плеера. Шли мы быстро. С правой стороны болтала АРК, но из-за музыки в наушнике я её практически не слышал.

― Слушай, а у тебя его фотка есть? ― пришло мне в голову.

― Чья? ― удивилась АРК: она только что рассказывала мне про своё свидание с двадцатисемилетним парнем. ― А, его… (Я показал на наушник.) Я тебе скину. Вот удивляюсь я тебе: пай-мальчик, сын учительницы, а слушаешь тяжеляк, прогуливаешь занятия и ругаешься матом!

― А про мат ты откуда знаешь? ― удивился я.

― На лбу написано!

…Мы умерили шаг когда попали на аллею, которая вела от тротуара вглубь двора и заканчивалась на детской площадке. Было совсем тихо, только на одном из деревьев шуршал листьями ворон, переступая по ветке и поглядывая на нас красноватыми глазами. Я отдал Аньке второй наушник, чтобы послушать тишину. Проходя, подшвыривал золотые и красные опавшие листья, которыми была усыпана дорожка. Вот и осень. Красиво, тихо и печально падает с ветки кленовый лист, и только где-то в глубине души ощущается, что сейчас взорвётся тишина. Лечь бы на эти листья и умереть, глядя в небо.

На детской площадке два малыша под присмотром мамы копались в песочнице, а на той скамейке, что была ближе к дорожке, сидел мужчина лет сорока в чёрном осеннем пальто и тоже смотрел на детей. Когда мы проходили мимо, он взглянул на нас, чёлка острыми прядями падала ему на лицо с одной стороны.

…Умереть? Нет, стой, куда умирать, зачем умирать, это в тринадцать лет ты рисовал себя мёртвого, а сейчас пора перестать думать о ерунде!

― АРК, ― я остановился. ― Алая Роза Крови!

Как объяснить ей, что я хочу забыть о том, что переполняет сейчас мою душу?

― АРК… Прошу тебя…

― Чего? ― её грязно-жёлтые глаза расширились от удивления.

Я положил руки ей на плечи, но она высвободилась:

― Отстань!

Я отступил.

― Настроение романтическое? ― догадалась она.

― Сколько времени? ― поморщился я.

― Домой пора уже.

― Не хочу домой.

― Не дури! Знаю я, отчего ты такой кислый стал. Не плачь, Кей, знаешь, сколько ещё девчонок тебе по морде дадут?

Я посмотрел на неё. Она, как всегда, о своём, но… Да, по морде, по моей гнусной прыщавой очкастой морде! И ты не первая. Что, забыла уже? Год назад?

(В общем, мне нравится, что всё так жизненно и ты так описываешь свои ощущения, но то, что ты пишешь и всегда писал по-детски, это очевидно! И глаза у меня зелёные! ― прим. АРК).

* * *

За неделю только и было разговоров, что про Осенний бал, то есть, про школьную дискотеку: девчонки обсуждали наряды, а парни приглядывали себе подруг и спрашивали, кто диджей.

Оторвавшись на секунду от учебников (она вкалывала на пятёрочное свидетельство об окончании средней школы), АРК спросила меня:

― На диско идёшь?

В пятницу вечером я посмотрел на себя в зеркало, выдавил один особо жуткий прыщ, проверил, не подросло ли подобие пуха над верхней губой, и пошёл.

Примчавшись в школу в эротичной чёрной маечке и в одном названии вместо штанов, АРК расстегнула мне две пуговицы на рубашке и взлохматила волосы ― доработала мой образ.

Спортзал оказался неузнаваем. Свет был выключен, у стены стояли две огромные колонки, из которых нёсся невообразимый грохот, а в углу за партой сидел с ноутбуком парень-диджей ― на груди поблескивает кулон-пентаграмма. В свете уличных фонарей я разглядел наклеенный кем-то на стене плакат: блондинка с обнажёнными грудями раскрывала объятия навстречу небу.

(О господи! ― прим. Художника. Кей, по-моему, ты заходишь слишком далеко; впрочем, это символический ряд, да и вообще это же твой замысел… ― прим. Валерия).

Я поймал за руку АРК, готовую нырнуть в гущу событий, и крикнул ей в ухо:

― Будешь моей девушкой на дискотеку?

― Только на один медляк, ― крикнула она в ответ, ― потом иду устраивать себе личную жизнь!

К нам подошёл какой-то парень, и я с удивлением узнал в нём, модном и уверенном в себе, Художника. Некоторое время мы танцевали втроём, потом к нам присоединилась Наташа. Она азартно прыгала под музыку, и её формы едва не вылетали из глубокого декольте, поэтому я старался смотреть на АРК, которая бесилась так же, но вытряхнуть ничего не смогла бы даже при сильном желании. Художник двигался немного лениво, и я с завистью сравнивал его грацию со своим топтанием на месте.

…Начался медляк, парни похватали девчонок, девчонки повисли на парнях. Анька и Наташка испарились практически мгновенно. Я подошёл к другу, подпирающему спиной стену, встал рядом. Идея пришла внезапно:

― Слушай, чего ты стоишь так одиноко, давай я тебя приглашу!

Он засмеялся, сверкнув в темноте белыми зубами, сказал «нет» и отошёл от греха подальше. Впрочем, на успех прикола я не рассчитывал: наш Художник не хочет ни девочек, ни мальчиков, а когда объявляют парный танец, он танцует сам с собой…

Некоторое время я крутился возле толпившихся одиннадцатиклассниц и наблюдал за Светой Ларионовой ― высокой томной блондинкой в мини-юбке и на шпильках, которую считал очень красивой. Медляк закончился, пошёл ритмичный грохот, из колонок замяукали что-то черномагическое, усталый от духоты диджей пил воду из одного стакана с какой-то девушкой в красном платье, я едва узнавал лоснящиеся от пота знакомые лица, и, честно говоря, подумывал уже о том, чтобы схватить первую попавшуюся девчонку, ― пока она разберёт, кто её сграбастал, дискотека закончится.

Ну почему я не обнял Художника, ведь какая разница, кого прижимать к себе в адском грохоте и беспросветной мгле?.. Опять начался медляк, я делал уже сотый круг по залу. Светка ― Художник. Я пошёл искать одноклассника.

…АРК вертела (вымарано Валерием) в объятиях невыясненного обалдуя, счастливая по уши Наташка танцевала с парнем, в которого была тайно и платонически влюблена и, по собственным уверениям, беременна, только, чур, секрет. Художник, как обычно делая вид, что ему всё равно, обнимал за талию какую-то девушку и медленно раскачивался с ней в такт музыке.

Сжав зубы, я двинулся туда, где в последний раз видел Светку. Та по-прежнему стояла не одна, а с подружками, но я был пьян от неумолчного грохота и своего отчаяния, а когда ты пьян, тебе всё равно. Ледяными пальцами я тронул Свету за локоть.

Музыка погасла. Светка обернулась.

― Будешь танцевать? ― крикнул я. Но это было всё, что я успел. Света моргнула густо накрашенными ресницами и засмеялась, широко открывая рот. Её подружки захохотали разом, одна из девушек согнулась пополам. И моё тело решило всё само: оно развернулось и бросилось прочь.

…Мыслей, пока я пробирался сквозь дёргающуюся толпу, как таковых не было, хотя они могли быть: «Как ты, презренный, осмелился подойти к этому неземному существу?..» Я вдруг понял, что снаружи, на свету, я, растоптанный Светкиным каблуком, стану посмешищем для тех, кто вышел в коридор развеяться, а до раздевалки идти далеко… Но оказалось, что парни и девушки в коридоре заняты в основном друг другом.

Я схватил с вешалки свою куртку и только тут увидел, что от спортзала быстро идут АРК и Художник. Выход из школы располагался ровно посередине, между мной и ими, но они успели первыми.

― Что случилось?

Я помотал головой: не было сил говорить. На всякий случай они, не сговариваясь, потянулись меня держать.

― Что случилось? ― повторила Анька. ― Ты бежал как псих.

― Меня… отвергла девушка, ― выдал я, пытаясь наладить дыхание.

Наперебой они взялись трогательно утешать меня, но я высвободился из их рук:

― Ладно, я пойду.

Вышел на крыльцо школы, постоял немного, вглядываясь в осеннюю темноту и не зная, куда мне идти. В груди поднималась жаркая удушливая волна гнева, и я расстегнул ворот, чтобы погасить эту волну. Света не виновата.

Нужно идти домой. Но сейчас, когда явлюсь встрёпанный, усталый, с подозрительно блуждающим взглядом, будет сделан вывод, что я таскался по (вымарано Валерием), слова «сифилис», «алименты» и грозный вопрос «с кем?» будут греметь мне в уши, а я буду уже болен, простужен этим холодным ветром, лягу в постель и стану считать мух, не желая даже дотрагиваться до себя; и мне всё равно, слышите, всё равно…

Забыла, АРК?..

(Я ничего не забыла, но почему ты пишешь обо мне неправильно, ведь я вовсе не такая, какой ты меня рисуешь? ― прим. АРК)

* * *

Дома мама, рыдая, накапывала себе валокордину, по кухне разносился противный больничный запах. Бабушка с праведным гневом набросилась на меня:

― Посмотри, что ты, (вымарано Валерием,) с матерью делаешь!

Я увернулся, сел за стол, раскрыл какой-то учебник.

Послушай… Я знаю, что ты за мной следишь, изредка мне помогаешь. Неужели ты сейчас не можешь ничего сделать? Какой жертвы ты хочешь от меня? Я не знаю, кто ты, но знаю, что ты есть, и я прошу тебя о помощи. Помоги мне.

На кухне никого не было. Я прокрался туда, выдвинул ящик стола, достал самый новый (самый острый) нож, потрогал режущую кромку.

Если ты следишь за мной, ты должен это видеть.

Зажмурившись, провёл лезвием по запястью, там, где синели тонкие вены. На руке не осталось ни царапины.

Нет… Ты просто читаешь мои мысли и знаешь, что я такой трус, что не смогу ничего себе сделать.

Я занёс лезвие снова, и в этот момент в комнате зазвонил телефон. Вздрогнув, я бросил нож в ящик и захлопнул его. Звонила Таня.

― Ах, извини, не узнала, богатым будешь. Ты не знаешь, что на завтра задано?

Я напряг память и продиктовал. Узнавать уроки она звонит исключительно мне.

― А можно вопрос? Что у тебя с голосом?

Дался ей мой голос!

― Горло побаливает, а так ничего, ― соврал я.

― Ну, выздоравливай. Спасибо, пока.

― Спасибо, пока, ― повторил я и повесил трубку.

И что на это сказать?

(Девушка позвонила узнать уроки. А ты даже не спросил, почему её не было в школе.)

Больно она мне нужна, воображуля!

(А сам ты каков?)

Чего ты сказал?!

(Хотя тебя можно понять.)

Я встряхнулся. С кем, собственно, имею честь? Да, голоса в голове ― это диагноз…

* * *

Делать уроки не хотелось. Я вытащил из шкафа одну умную философскую книгу и сел читать главу «Смерть». Пришла мама, взглянула:

― Это что? А уроки делать кто будет? Пушкин?

― Пушкина, ― не подумав, брякнул я.

― Навязались, сволочи, на мою голову! Дай сюда книгу! Математичка опять жалуется и по физике ничего не учишь! Ты химию повторял? Историю?

― Мам, химию никто не учит, даже Анька…

― Мне плевать на твою Аньку! Я гроблю силы, деньги, здоровье ― да на (вымарано Валерием) мне всё это надо?! Считаешь, что всё знаешь, ― вон отсюда, иди зарабатывай, (вымарано Валерием) свою пиши! Только не здесь, а на помойке!

Я убрал книгу и покидал учебники в портфель.

― Я спать, спокойной ночи.

Молчание, мама сидит в кресле и пишет план урока на завтра. Я мысленно плюнул и ушёл. Лежал, засыпая. Солнце жгло мне глаза, сжигало всего, и ничто не могло меня спасти. Я поднял руки, но оно било сквозь ладони.

* * *

― АРК, как ты думаешь, если я покончу с собой, это будет… не очень?

― Однозначно.

― Но вы все должны понять, что я не хочу жить в этом грязном мире…

― Не будет тебе больше плеера!

― Зря я тебе это сказал. Что меня притягивает смерть, ― зашептал я почти неслышно (разговор происходил на контрольной по химии).

― Ты к жизни обратиться пробовал?

― Жизнь ― (вымарано Валерием), ― изрёк я.

― Тогда жить зачем? ― фыркнула АРК. ― Ты, Кей, не обижайся, но ты сумасшедший.

Сумасшедший? А может, мне просто одиноко?

Дома, пока не вернулась с работы мама, я сидел на полу у книжного шкафа и дочитывал статью, мои пальцы, дрожа, теребили пуговицу на рубашке, и правда о смерти наваливалась на меня подобно ей самой ― удушающе и неумолимо. Я сидел, привалившись спиной к дверце шкафа, слушая, как на бесцветной кухне тикают часы, чувствуя, как секунды пробивают меня всего, пульсируют вместе с моей кровью…

(Ужасно… ― прим. АРК. А что в этом ужасного? ― прим. Валерия. Не могу объяснить! Ужасно! ― прим. АРК.)

* * *

На перемене я завёл Аньку в конец коридора, открыл потайное отделение рюкзака:

― Суй руку.

Секунду она шарила там, потом её глаза медленно стали круглыми и взгляд остановился на мне.

― Ты… принёс в школу?..

Через урок я скрылся в туалете, где впервые осознал, что у кабинок нет дверц, то есть любой придурок-восьмиклассник может, бросив случайный взгляд, вылететь в коридор с криком: «Самоубийца!!», а снаружи, между прочим, следит за порядком учительница биологии…

Сейчас туалет был пуст, и я слышал, как стучит моё сердце (раз). Я засучил левый рукав и вытащил из рюкзака нож (два). Глянул вбок, дверь была открыта (три), Анька стояла в коридоре напротив неё (четыре); завтра утром она подойдёт ко мне внизу: Кей, я не хочу, чтобы ты ещё что-нибудь с собой сделал, это сейчас ты думаешь, что резать вены прикол, а потом бац ― и трупаком больше, но твоей смерти я не допущу, провозгласит она и уйдёт, смешавшись с пёстрой школьной толпой, а я присяду на лавку с кроссовком в руках ― да, АРК, ты действительно ничего не знаешь…

Я повернулся обратно (пять). Постарался, глядя в белый зев унитаза, вспомнить все свои обиды, пусть только за прошедшую неделю (шесть). Хотя дело не только в этом (семь). Зажмурился и резанул. Восемь. Девять.

Я открыл глаза и посмотрел на тоненькую красную змейку, огибающую запястье. Всё. Сделал, смог, отомстил себе и всем.

(Кей, ну мы же все знаем, что этого не было, зачем же ты так пишешь? ― прим АРК. А даже если не было, почему бы нет? ― прим. Художника.)

Я сунул нож прямо в карман, позабыв о том, что рукоятку будет видно, а что бывает, если принести в школу холодное оружие: исключение, разборки с милицией, психушка? Зажимая рану, я бросился к раковинам. Смывая кровь ледяной водой и отгоняя тянущую пульсирующую боль, отвлечённо думал: всё, Кей, все хорошо, не бойся, всё закончилось…

― Ну? ― озабоченно спросила АРК, когда я, опуская рукав, вышел из туалета. Я промолчал. Нет, я взял нож не для того, чтобы пустить себе кровь по-настоящему. Я хочу жить, вы не представляете, как я боюсь смерти! А глупые взрослые думают, что, если ребёнок приносит нож в школу, то он хочет кого-то зарезать, ― ладно себя, так кого-то, значит, у него психические проблемы… А если он не знает, куда деться от непонятной тревоги и постоянного холода в груди? Если ему некому об этом рассказать?..

Тревога преследовала меня по пятам. В середине урока хотелось встать и идти, неважно куда, и я держался за парту, чтобы не вскочить помимо своей воли. Ранка на запястье запеклась бурой кровью и побаливала. Я дышал на заледеневшие руки и не мог согреть их, в то же время ощущая глубоко в груди сосущую пустоту.

Не помню уже, с чего я взял, что это всё ― зов на тот свет. Помню только, что после второго звонка бродил по пустому коридору, чувствуя за плечами адский холод потустороннего мира, боясь и желая прикоснуться к чему-то… чему-то… чему

Вечером я, полностью опустошённый, лежал в постели, как вдруг телефонный звонок вывел меня из дремоты. Я прислушался к голосу мамы:

― Нет, Женя, он уже спит.

Но телефон зазвонил снова. Я встрепенулся: никогда нам не звонили так часто!

― Аня? Нет, он спит. Поговорить вы можете завтра в школе.

Я поморщился и потрогал разрез на запястье. Это ещё ничего, только бы мама не заметила… Палец нечаянно соскользнул, сдирая запёкшуюся корочку, я зашипел от боли.

(Ты сам это сделал.)

Я знаю.

(Мне жаль тебя.)

Только тут я сообразил, что голос находится уже не в моей голове: говорящий был в комнате. Сон сняло как рукой, я подскочил на кровати:

― Кто ты?! ― и тут мой взгляд остановился на шторе…

Шарахнувшись к стене, я зажал себе рот руками: испугался, что нечаянно вырвавшийся крик может стать последним.

Штора качнулась.

Следующее, что помню, ― как Валерий склоняется ко мне, вглядываясь в моё лицо, и тьма смыкается за его спиной.

…Он знал моё истинное имя, да и меня самого знал ― немного дольше, чем я вначале предположил. Он стал моим третьим другом, и естественно, я о нём никому не говорю (представляю, какие глаза стали бы у школьного психолога). Валерий приходит по вечерам, когда я остаюсь один, благосклонно выслушивает мой бред насчёт жизни и творчества, иногда помогает советом, иногда мягко ставит меня на место. Только вот про себя он мне немного рассказывает: я так и не смог выпытать, кто он на самом деле и откуда пришёл. И почему ко мне. Лишь однажды он хотел меня покинуть, навсегда. Сказал, что он всего лишь вредная иллюзия, разрушающая моё сознание. Но на следующий день вернулся, молчаливый, подавленный, и об уходе навсегда больше не вспоминал.

Этим вечером мы с ним говорили обо мне, о моих друзьях, о том, почему мне бывает одиноко даже с ними, а утром, когда мама разбудила меня, от вчерашнего его присутствия, как обычно, не осталось и следа.

* * *

…Я сидел у двери кабинета на полу и наблюдал за Художником, который с альбомом в руках бегал вокруг готической девушки Милы и пытался заставить её стоять спокойно. Пришла АРК, села рядом со мной. Я, не отрывая взгляд от друга, протянул ей диск:

― Спасибо.

На истории долго собирался с духом, потом вырвал из тетради лист, написал: «Как дела? Что делаешь на выходных?», свернул, дал Аньке:

― Передай Художнику.

Она развернула, прочитала, передала:

― Он не ответит.

Я сидел молча, пока бумажка не пришла обратно: «Нормально. Гуляю с тобой». И как догадался, чего хочу? Анька достала из пенала вафлю и подозрительно спросила:

― Будешь?

― Не бойся, не буду, ― отказался я.

* * *

Школьная жизнь набирала обороты, становилась привычной. Одноклассникам моим приходилось хуже, чем мне: все они начали ездить в выбранные вузы на подготовительные курсы, а меня одного в Москву мама не отпустила бы ни за что. В школьном же меню имелись факультативы, подготавливающие к ЕГЭ, и обязательные спецкурсы, которые начались ещё в десятом классе. Из них я тогда выбрал историю и право, АРК ― математику и историю,

(Почему я не выбрала право?! ― прим. АРК.)

Художник ― историю и экономику. История вообще была популярна, потому что вела её Татьяна Борисовна, которая пятёрки ставила за одно только посещение, а моему другу влепила четыре за то, что он ни разу не пришёл.

(Неправда! ― прим. Художника.)

* * *

В четверг в половине пятого я снова был в школе. Девочки стояли у кабинета, в котором занятия по праву проходили в прошлом году. Появилась Ксюша на громадных шпильках, показала классный журнал:

― Мне в учительской разрешили взять.

Я сообразил, что, когда преподавательница придёт, она начнёт его искать, поэтому пошёл к входной двери. Но дойти не успел: Ева Игоревна уже вошла и направилась к противоположной лестнице так стремительно, что её лёгкий цветастый плащ затрепыхался у неё за спиной. Я рванул наверх, уже начиная соображать: не найдёт в учительской, придёт к нам, я-то что ввязываюсь? Но Ева Игоревна шла мне навстречу:

― Здравствуй. Представляешь, не могу найти ваш журнал!

― Здрасьте. А его Ксюша забрала.

Ева Игоревна подала мне ключ от кабинета и поправила идеально покрашенные в перламутрово-красный волосы:

― Открой, пожалуйста, дверь, если тебе не трудно. Спасибо, что зашёл за мной.

…Когда я впервые попал к ней в класс, я увидел за столом яркую модную женщину, которая ледяным тоном спросила, как моя фамилия и почему я не был на первом занятии. Позицию Евы Игоревны Глафирской-Мурзыкиной я уяснил вполне: да, девочки, я понимаю, что вам много задают, но у меня тоже программа. Не огорчайтесь, девочки, каждая из вас должна улыбаться, замечательно выглядеть и быть счастливой.

Помню майский день, когда я нёс в школу выполненное Странное Домашнее Задание. Надо было на квадратный лист наклеить картинки, это называлось психологическим тестом, прямо девичник какой-то. По этим картам Ева Игоревна каждой девочке рассказывала про её привычки, предпочтения и жизненную позицию, интересно, что она скажет мне, ― нёс пакет с листом и тетрадкой, а из-за соседнего со школой дома наперерез мне вышла наша Ксюша и, увидев меня, остановилась подождать. Я сообразил, что замереть на месте было бы хамством высшей марки, и продолжал идти, хотя страх в груди уже поднимался, расправлял холодные кольца. Страх? А что мне может сделать девушка, которая к жизни относится просто и легко?

(Типичный случай из жизни социофоба (это я сочувствую). ― прим. Художника. Я надеюсь, что это пройдёт. ― прим. Валерия. Надейся… ―прим. автора.)

(Обжечь душу.)

― Привет.

― Привет.

― Ты на право?

Налево! Как будто не ходим вместе на спецкурс!

― Да, на него.

Выбравшись из-под лестницы, где сидел, пока не пришла Ева Игоревна, я вошёл в кабинет и поздоровался. Ксюша, Саша, Милена. Впрочем, три лучше, чем четырнадцать.

― О, ты принёс карту? Тогда мы её разберём, а то занятие проводить с таким количеством народа просто невозможно, надеюсь, нас не осудят…

Ева Игоревна засмеялась и красивым движением поправила причёску. Нехотя я перевернул карту лицевой стороной и услышал вздох восхищения:

― Ты учишься в художественной школе?

― Закончил, ― признался я.

Ева Игоревна, сдвинув брови, рассматривала мою карту. Конечно, она отличалась от розово-жёлто-голубеньких девчачьих, слепленных из изображений поп-моделей и топ-звёзд… но я и не подозревал, на сколько.

* * *

В следующее воскресенье позвонил Художник, в первый раз после того, как в начале сентября меня не отпустили с ним гулять.

― Ты? ― удивился я. ― Ты не на курсах?

― Преподаватель заболел, ― коротко пояснил он. ― Ну что, тебя отпустят?

Вскоре, одетый как в экспедицию на Северный полюс, я вышагивал по направлению к площади. Место встречи было назначено весьма романтично: у заплёванного газона, под памятником вождю мирового пролетариата. Впрочем, выбирал не я.

(Зато предложил выбрать ты! ― прим. Художника.)

Я думал, друг напрыгнет сзади, как это бывало в иные времена, но он спокойно подошёл: за спиной рюкзак, в левой руке альбом, в правой сигарета (не тайна, что помимо рисования Художник в Строгановке учился ещё и другим вещам).

― Привет, ― сказал я, ― опять куришь?

― Я не очень часто, ― улыбнулся он опять спокойно. Как я и подозревал, он действительно был старше меня не на календарные полгода, а лет на десять-двадцать.

Мы прошли квартал и сели на скамейку. Холодный осенний ветер качал вершины деревьев над нашими головами и срывал с веток остатки листвы, раскидывая их по лужам. Художник протянул мне альбом:

― Посмотри и скажи.

Я осторожно взял, раскрыл и принялся рассматривать рисунки, комментируя вслух. Друг слушал с мягкой улыбкой.

― Кто это? ― спросил я, показывая на тщательно проработанный синей пастелью портрет девушки.

― Моя сокурсница, согласилась мне немного попозировать.

Я закрыл альбом и посмотрел другу в глаза ― глаза светло-серого стального цвета.

― Ты больше не рисуешь из головы.

― Да, потому что этого не надо делать.

― Не надо? ― я вспомнил его прошлые рисунки. Пустыню, антропоморфные деревья, Demon′а, которого Angel несёт на руках в небо…

― Ты больше не доверяешь своей фантазии. Или своей душе.

― Я вижу, ты недоволен?

― Я огорчён. Это было прекрасно ― то, что ты раньше рисовал.

― Но неправильно.

― Что с твоими папками? Живой и Мёртвой? Сжёг?

― Не всё. Что-то в унитаз спустил.

Я замолк, потрясённый. Сил спорить не было: всё равно рисунков больше нет.

― У тебя очень развитая фантазия, ― заметил он. ― Поэтому ты не понимаешь, как я смог так без неё обойтись. Смею тебя заверить, в академической живописи с натуры требуется не меньше фантазии, а, пожалуй, и больше, чем когда рисуешь несуществующих персонажей.

Я молчал: на душе было погано, ждал, что он ещё скажет. И он спросил:

― Скажи, у тебя были друзья… в твоей нереальной жизни?

Помедлив, я кивнул.

― Я так и думал, ― заметил он. ― Тебе без них не обойтись.

― Ты как будто осуждаешь, ― насторожился я.

― Не осуждаю, ― протянул он. ― Просто говорю. Я этим летом прочитал пару книг… В чём-то они похожи, в чём-то совершенно различны, и на их основании я теперь немного по-иному сужу о мире. Скажи, пожалуйста, веришь ли ты в бога?

Я призадумался, слушая себя.

― Если честно, не знаю. Я не хожу в церковь.

― А если без церкви? ― чуть поморщился он.

― Не знаю, ― ответил я.

― В таком случае, ты не сможешь мне сказать, что бог для тебя, ― кивнул Художник.

― Почему? ― встряхнулся я, желая показать, что тоже не дурак. ― Ну… это, наверное, любовь, по крайней мере, многие его так воспринимают…

(Не «воспринимают», а в Библии написано! ― прим. АРК. Не читал. ― прим. Художника.)

Он улыбнулся:

― Ну вот, видишь.

― А почему ты спрашиваешь?

― Всё из-за книг: в одной сказано, что бог умер, а в другой ― что это порождение человеческих комплексов, а самого его никогда и не было.

(Прикольнаааа! ― прим. АРК. Если хочешь, могу дать и тебе. ― прим. Художника. Главное, не зачитывайтесь ими всерьёз, особенно в шестнадцать лет, а уж в восемнадцать и тем более. ― прим. Валерия).

Просто каждому человеку нужен защитник… или нужно молиться кому-нибудь… Зависит от того, чего тебе в детстве не хватало или к какому выражению родительской любви ты привык…

Я потряс головой:

― А как связаны мои нереальные друзья с богом?

― Я ещё не могу точно сказать, но очевидно, что связаны. Впрочем, если хочешь, я дам тебе почитать и ты сам всё узнаешь.

Мы поднялись со скамейки и пошли по улице: сидеть на одном месте было холодно. Я вернул Художнику альбом.

― Послушай, ― начал я. ― А ты сам веришь в бога?

― Как тебе сказать? ― усмехнулся он. ― Скорее да, чем нет.

(Скорее нет, чем да. ― прим. Художника).

― Так у тебя есть… ― я запнулся, не зная, как сказать. ― Как ты думаешь, что с тобой будет после смерти?

― Я не знаю.

― Я не спрашиваю тебя, что ты знаешь, я спрашиваю, что ты думаешь.

Мой друг пожал плечами:

― Что-нибудь да будет.

― Ну а что ты будешь делать, когда умрёшь? ― не сдавался я.

― Рисовать, ― ответил он тоном, на который не хотелось возражать.

― А если там нет такой возможности?

― Слушай, Кей! ― он остановился. ― Во-первых, возможность есть всегда. Во-вторых, мне эта тема глубоко безразлична.

Он продолжил идти, но я не двинулся за ним вслед.

― Неужели тебе не страшно умирать?!

Он не обернулся ― обернулась какая-то женщина, проходившая мимо, с недовольным «хулиганьё!» скрылась за углом. Я догнал Художника, заглянул ему в лицо.

― Нет? Но почему же мне страшно?

― Кей, не надо об этом думать так часто и так переживать. Я уже даже думаю, давать ли тебе эти книги, потому что от них может быть хуже.

* * *

Но следующим утром он положил их мне на парту ― ни слова не говоря, будто вчера мы с ним не гуляли допоздна, не смотрели на бледный осенний закат пока разъярённая мама не позвонила мне в десятый раз и не пообещала вообще домой не пустить.