Часы с колокольчиками (джен)

Наши мысли стерилизованы, дезинфицированы — проследил санитар.

Нам дали поесть и отдохнуть перед тем, как вводить ассорти ядовитых веществ.

Яркий, слепящий свет бьет в глаза. Отвернуться невозможно: голова прочно зафиксирована ремешками — внахлест.

И руки на запястьях. И ноги на щиколотках. Перетянутые, сведенные судорогой — они будто чужие. Можно представить, что они длинные-предлинные, протянутые далеко-далеко, за пределы этой душной комнаты.

Пусть Алиса и в плену, зато ее руки и ноги свободны. Можно, например, писать им письма…

— Признаетесь ли вы в преступлениях против Королевы?

Свет, кажется, становится еще ярче. Можно зажмуриться? Или нет?

Как выясняется, нельзя. Если бы голову не держали ремешки, она, несомненно, отлетела бы прочь от пощечины.

— Признаетесь ли…

— Я ни в чем не виновата.

Неправильный ответ. Кожу на сгибе локтя целует холод. А потом прилетает волшебный ядовитый комар и больно впивается в вену. У Алисы хорошие вены. Когда руки перетянуты ремнями, они вздуваются, будто от натуги, бледными, голубоватыми проводками — комарам-иголкам очень легко кусать их.

Почти мгновенно по венам-проводам растекаются электрические разряды, разрывая тело изнутри на кусочки и заставляя каждый отдельный кусочек дрожать и вопить от боли.

У Алисы хорошее тело. Помимо бесконечных рук и ног, способных расти и выбираться из камеры на свободу, оно еще и очень крепкое. Все остальные ломались после второго, максимум третьего комариного укуса.

Алиса сильнее. Она держится, даже разваливаясь на части от боли, — и совсем не плачет. Потому что камера тесная, очень-очень тесная, а слез внутри накопилось так много, что, если Алиса начнет плакать, она, пожалуй, в них утонет.

— Сознаетесь ли…

Она стискивает зубы и качает головой. Ее мучитель нехорошо усмехается и тянется куда-то за спину Алисы — а она не может обернуться, только ощущает какой-то странный щелчок в районе лопаток, — и в следующую же секунду ей кажется, будто комната рушится на нее, как стены карточного домика. Бледно-голубое, как разбавленная до предела акварель, небо проливается в разломы, и Алиса захлебывается в нем.

Наши мысли стандартизованы, сертифицированы, рассортированы на…

И наших детей принесут посмотреть, принесут из пробирок на нас посмотреть.

…Все казалось таким простым и ясным тогда. Их идеи, их тайные собрания, на которых они чувствовали себя малыми детьми, тайком от родителей разучивающими бранные уличные словечки, не понимая их смысла.

Впрочем, в выкриках «Долой Королеву!», «Свобода!», «Мы можем жить так, как захотим сами!» и прочих лозунгах смысла для них было не больше, чем в брани для четырехлетних малышей. Но эти слова были такими же запретными, а потому приятно будоражили кровь.

Бунт. Революция. Свержение тирании. Свобода. Свобода. Свобода. Звонче этих слов нельзя было и придумать.

Часы на главной площади все так же продолжали звенеть, отмеривая каждую минуточку их жизни.

Время пробуждения.

Время питания.

Время труда на благо Королевы.

Время, чтобы смеяться; время, чтобы плакать; время, чтобы заботиться друг о друге — все решали часы с полусотней колокольчиков разного тона. Часы рассчитывали все до секунды.

Повинуясь им, люди покорно шагали, куда им было задано; Алиса шагала тоже, чувствуя себя восхитительно, абсолютно непокорной.

Представляла, что вместо серой униформы на ней чудесное платье. Яркое. Голубое, как небо утром.

Что вокруг — не унылые стекло и пластик, ужасно четкие, гладкие, ровные, с идеально симметричными геометрическими очертаниями, а трава, деревья — растущие как попало. С корявыми ветками, подточенными жучками…

Травинки под ногами — тоже неровные, неидеальные, вмещающие в себя тысячу «не»!

И разные. Каждая травинка чем-то отличается от другой, как и бывает там, где царит Свобода.

В их королевстве царило Счастье, общее для всех, поэтому они обречены были быть одинаковыми. Алиса была не согласна — но кто бы додумался ее об этом спросить?

Раньше были свободные, злые, голодные, раньше был кислород ничей,

Хочешь дышать — придётся платить, но у нас ничего нет, кроме себя самих.

Алиса выныривает из воспоминаний резко, будто ее кто-то будит. В затекшем теле слабо скребутся электрические отголоски. Комары, что кусают ее в вены, очень, очень ядовиты.

— Очнулась? Чудесно. Теперь скажи мне, девочка, кто такой Чешир? — любезно ослабив ремни на запястьях, интересуется ее мучитель.

— Мой котик, — вежливо откликается Алиса. — Мой пушистый котик. У него такая мягкая шерстка, он мурлычет и умеет улыбаться.

Пальцы сводит мелкой дрожью от хлынувшей в них крови. Но ремни тут же врезаются обратно в кожу, будто пытаясь задушить ее руки. Алиса даже не успевает привыкнуть к новому ощущению.

— Котик? Кажется, ты распределила уже все роли, милая? — мягко интересуется дознаватель. — Хорошо. А я тогда кто?

Он смотрит на нее с жадным, нехорошим любопытством. Взгляд его цепляется за кожу как щупальца, крючьями впиваясь в веки и не давая закрыть глаза.

— Просто карта. В точности такая же, как другие в колоде: кажется, что все разные, а на деле одинаковые, как близнецы, если перевернуть вас рубашкой вверх, — улыбается Алиса. — Просто карта. Даже не самая старшая… так, Валет, не больше.

Он почти лениво размахивается и бьет ее по лицу.

Ремешки противно скрипят над ухом. Алиса продолжает улыбаться окровавленным ртом как ни в чем не бывало.

Валет не может ее напугать. Пусть снаружи он страшный, но внутри-то совершенно точно бумажный, с рисунком на спине, от которого рябит в глазах. А раз бумажный, значит, легко рвется. Алиса не такая. Ее даже комариные укусы-уколы не берут. И венки у нее тонкие, но прочные, как провода: пропускают сквозь себя электричество, но не рвутся.

— Валет, значит, — медленно тянет Валет. Чешир и прочие забыты. Любой, даже самый гнусный палач не откажется от детского удовольствия поговорить о самом себе.

Человека всегда интересует в первую очередь он сам — даже если человек и не человек вовсе, а всего лишь бумажная карта. Настолько интересует, что он может даже позабыть о работе.

Алиса тоже радуется минутной передышке. Если Валет хочет послушать о себе, значит, хотя бы пару минут он не станет ее мучить.

Она рассказывает ему все. Какой он злобный, черствый. Какой несвободный, задушенный стеклом и пластиком.

Связанная ремнями, Алиса и то свободнее — ее руки и ноги бесконечные, они выходят за пределы камеры. А Валет и без ремней хуже связанного. Камера внутри него, а ноги с руками снаружи — это как же ему извернуться надо, чтобы стать свободным? Даже если в морской узел завяжется, не получится.

Внутри него — тонкая рубашка из бумаги, которую так легко порвать простыми словами. Края ее острые и режут пальцы, но рвется она, рвется же!

И чем больше он злится, чем сильнее выходит из себя, тем сильнее рвется бумага.

Он спрашивает ее уже не для того, чтобы услышать ответы — и не может этого скрыть. Вопросы, одинаковые и безликие, нужны только для того, чтобы Алиса говорила, говорила о нем бесконечно, рвала опостылевшую бумагу, от которой рябит в глазах.

* * *

— Кто такой Чешир?

— Совсем грустно, да, когда с тобой никто не хочет разговаривать? — уточняет Алиса, весело смеясь под действием очередного комариного укуса.

То ли она привыкает к ним, то ли вены ее где-то внутри не выдержали и порвались, но электрические разряды больше не кусают ее изнутри, а мягким обручем охватывают голову, заставляя смеяться, петь, любить весь мир.

Даже Королеву. Ведь она подарила им всем всеобщее Счастье. Свобода делает людей несчастными. Неравными. Неравенство — это плохо. Все должны быть одинаковыми, как карты в колоде — если их перевернуть, то и не отличить одну от другой.

Алиса любит весь мир.

Даже Валета. О, как она его любит! Его бумага внутри измочалена в клочья, по глазам видно, а Алиса только становится бумажной. Они оба ни то ни се и не знают, что с этим делать. Быть может, задавать вопросы? Они хотя бы понятны, как часть привычного пластиково-стеклянного мира, где царят часы с колокольчиками. Безупречного, ровного, математически выверенного — счастливого.

— Кто такой Чешир?

Отвечать сложно, как будто из легких выкачали весь кислород.

Кислорода иссякнут запасы, сгниют биомассы. Наши дети останутся здесь,

Они наблюдают, как корчатся в муках и душат друг друга те, кто отняли наш кислород.

Чеширом звали невысокого улыбчивого паренька. В такой же серой униформе, как все они, разумеется, в той, что стремилась разных насильно сделать одинаковыми.

Алиса все равно находила его в толпе безошибочно. Опознавала по наклону чуть сгорбленных плеч (горбится — значит, сердитый), по мягким вихрам на затылке. С другими так не получалось. А Чешир будто светился для нее, как фонарик.

Он знал так много звонких слов и терпеливо втолковывал их значение Алисе мягким, похожим на мурлыканье голосом. Как будто она была заблудившейся девочкой, нечаянно спросившей у него дорогу, но не знавшей, куда хочет попасть.

Свобода или счастье? Что важнее?

Алиса думала, что любовь. Но она никак не помещалась между счастьем и свободой, оставалась совсем-совсем отдельно и поэтому, видимо, была никому не нужна.

Зато сейчас Алиса любит весь мир.

— Вот все и закончилось, — улыбается ей бесконечно любимый Валет с больными, тоскующими глазами. Улыбается широко, как Чешир. — Сдала ты своего котика с потрохами. Давно пора.

И Алиса радуется вместе с ним. Он тоже любит ее, она знает. Если все будут друг друга любить, не нужно будет делать выбор между счастьем и свободой.

Все будут и счастливы, и свободны. Как Алиса.

Валет нажимает какую-то кнопку и быстрым шагом скрывается за глухо щелкнувшей дверью. Странно. Обычно он всегда снимает с нее ремни…

Над дверью загорается лампочка.

Какой странный запах.

Наверное, так пахнет горящая бумага.

Нечем дышать…

Дышать…