Руины Тиррэн Рина. Пламя на углях (джен)

Конец элэйнана 1069 года от Серой Войны; Странный мир

На периферии сознания был слышен неровный стук капель. Время тянулось как кисель, слившись с расползшейся вокруг темнотой в одно неразделимое, вязкое, накрывающее с головой. Оно давило на плечи, сжимало горло, холодило кожу и онемевшие давно руки и ноги. Сколько уже прошло? День? Неделя? Сезон? Год? Всего лишь час или несколько минут?

Она не знала. Время не желало поддаваться, стало упрямым, мысли мешались в голове, в попытке считать секунды она прерывалась уже на одиннадцатой. Всё плыло вокруг, плыло перед глазами, тьма не давала думать. Думать так, чтобы не впадать через минуту в панику и не начинать колотить воздух, пытаясь дотянуться до иллюзорных стен.

Серафима видела их — серые неровные камни. Или не серые, или не камни, как понять в этом мраке, как понять, что это не морок, что ей не мерещатся эти очертания в абсолютной пустоте? Нет, абсолютной пустоты точно не было. Что-то держало крепко её руки и ноги — цепи, верёвки, какая-то магия, принявшая материальный облик — и это что-то уходило во мрак, цеплялось где-то за стены. Стены должны быть. Цепи не могут быть бесконечными.

Не могут же?..

В голове всё опять перемешалось в жуткую кашу. Какие-то образы из прошлого, из детства, из того, чего она не знала и не могла видеть прежде, люди и не люди, которых она не знала и просто не могла знать (не могла, не могла, не могла, пожалуйста), странные цвета, запахи, которых просто не могло быть здесь. Она сходила с ума? Она что-то вспоминала? Между этими состояниями была разница?

Иногда шум в голове затихал, и можно было просто закрыть глаза и не думать. Не думать о руках, что она уже почти не чувствовала — и тогда казалось, что она просто парит в этой тьме, сама по себе, как будто научилась, наконец, хоть какой-нибудь магии. Не вдыхать глубоко воздух — и вот уже не пробирает до костей запах застоявшейся воды и сырости (и чего-то опасного, чего-то правильно-неправильного, чему она не могла найти теперь объяснений). Не открывать глаз, только не открывать глаз — и можно представить, что всё это просто сон, просто ночной кошмар и не более, что всё кончится, что всё обязательно кончится к утру, иначе и быть не может. Все кошмары кончаются с приходом утра, это правило, это закон.

Вот только не понять в темноте, когда наступает утро.

Просто очень долгий сон.

Вот только во снах тебе не кажется, что ты сходишь с ума.

Сон, сон, сон.

Иногда она действительно начинала думать — верить, — что всё это сон. Сон, в котором были другие сны, сон во сне — почему нет? Просто слишком долгий сон, слишком долгий, слишком длинный для того, чтобы не провалиться в него ещё глубже. Понимала, знала где-то на краю сознания, что это лишь самообман — и сон, и утро, и стены, наверное, тоже, не была ведь полоумной дурой…

Или же была? Зачем иначе полезла туда, куда не следовало?

…А куда она полезла? А что она сделала?

В темноте, в постоянной, стабильной, гранитной темноте сны уже было не отличить от яви. Реальность — о какой реальности ты говоришь, о какой реальности ты ещё можешь говорить? — мешалась с бредом. Сон, вымысел, бред — какая разница, какая уже разница. Всё одно.

Он действительно к ней приходил?

Он, тот мужчина.

У него были чёрные волосы — это она могла сказать наверняка, помнила слишком отчётливо, потому что слишком яркими, слишком контрастными были цвета. Чёрные волосы, белая кожа, глаза — почти красные. На пальцах, почти по-паучьи длинных и тонких — «такими, наверное, хорошо плести», почему-то мелькало у Серафимы в голове — горели красными звёздами кольца. Одет он был в одно только чёрное, и чёрные волосы, и чёрная одежда, и чёрное марево вокруг превращали его в воплощение этой черноты.

Он называл себя Ро́куэлл, но она знала, что это не его настоящее имя. Рокуэлл приносил с собой высокое чёрное небо, запах пыли, свежести и чего-то солоноватого, огни настоящих холодных алых звёзд — не его колец и перстней. И почему-то каждый раз, когда он появлялся, когда она опять видела его белое лицо — лицо не человека, но и не сына одной из тех рас, что ей приходилось уже встречать (а встречала ты немало, да, Серафима? Вспоминай, Серафима) — цепи больше не давили на руки, не сковывали ноги. Она словно просто лежала в темноте, плыла по ней. Темнота была её домом, её другом, её частью.

Но та темнота, его темнота, была другой, не мутной. Темнотой строгого бело-чёрно-красного мира Рокуэлла, темнотой, прямо из которой прорастала бархатистая чёрная трава, на которой Серафима лежала, положив голову на чужие колени. Темнотой, полной неясного мельтешения, неясных образов. Она чувствовала, как что-то течёт в ней, в этой темноте, движется, пронизывает её тело насквозь, казалось, могла даже дотронуться рукой до этих тёмных течений, но неизменно ловила пальцами лишь воздух. Темнота пропитала всё вокруг, она была основой, она хотела, чтобы Серафима осталась.

И она хотела остаться, хотела поменять одну темноту на другую, но Рокуэлл каждый раз уходил, и зовущая явь-не явь уходила вместе с ним.

Он всегда ей что-то говорил, что-то важное, каждый раз, в каждый свой приход, но Серафима не понимала ни слова, потому что в голове, в её голове, мельтешили краски и образы мест и миров, где она никогда не бывала. Это была не её память, это не могла быть её память, это был бред, это была лихорадка, это было безумие. И чем дольше она оставалась там, с ним, тем больше оно крепло.

И ей казалось, что в том мире, в другой темноте, она уже не была собой. Словно та темнота меняла её, подчиняла своим законам… Или наоборот — пробуждала то, что всегда жило в ней.

Темнота стирала всё то, что было до неё — если не считать цветной пёстрый бред тем, что было до. Но Серафима не хотела верить… Она уже едва помнила тех, кто ей по-настоящему дорог, их место заняли лишь смутные смазанные образы. Лицо, смех Мира скрыла темнота, и с ним она скрыла и Веста. Она помнила только его глаза, помнила, как они смотрели и какими были светлыми.

Вест, Вест, что же я наделала, почему я здесь?.. Почему я здесь одна?

Одна… Было бы это правдой.

К ней приходил не только Рокуэлл, но и другой человек — человек? — чьего имени она не знала. Понимала только, что из-за него и оказалась здесь.

Серафима ни разу не видела его лица — он скрывал его за маской, а волосы — под капюшоном. По одежде его, пусть и освещённой светом факела, что он приносил с собой, она не могла ничего понять — она была самой обычной. Серафима не могла с точной уверенностью сказать, маг ли он, потому что магии он при ней не использовал, огонь был самым обычным. Но ведь это могла быть и простая мера предосторожности.

Сначала человек просто с ней говорил. Голос его был приглушённым маской, безликим, смутным, ускользал от неё, не давая узнать своего владельца. Если, конечно, она знала его.

Ты знаешь, знаешь, знаешь лучше, чем думаешь.

Он спрашивал о каких-то тёмных: кому они на самом деле служат, где собираются, когда она стала одной из них, что за блок стоит на её памяти. Зачем им нужно Пророчество? Она пыталась отвечать, говорила, что не знает, что хотела просто посмотреть, из любопытства, не более, что не связана ни с какими тёмными (точно, Пророчество, она здесь из-за Пророчества, только из-за него), но вскоре замолчала. Он не верил ей. Он задавал всё те же вопросы. В каждый свой приход, с одинаковым интервалом между словами, безразлично, безжизненно, он спрашивал, спрашивал, спрашивал.

Он обещал отпустить её, если она расскажет. Он обещал принести скифь, если будет молчать.

Серафима не знала, что это такое, но само слово, само сочетание букв, шипящий шелестящий шёпот находил отголосок страха где-то внутри. Страха до дрожи, до беспорядочного дёрганья руками и ногами, до осознания, что ей не выбраться. Что никто не придёт.

Иногда, прикрывая глаза, она позволяла себе мечтать, позволяла себе думать о том, что не случится (потому что никто не знает где ты, потому что некому прийти за тобой). О том, как распахивается дверь её темницы — ярким прямоугольником света, как ударяется о стену, тяжёлая, толстая, обитая металлом, как врывается внутрь Сильвестр в боевой трансформации, отбрасывает ударом чешуйчатого хвоста её тюремщика, магией режет цепи, подхватывает её, обессиленную, на руки, расшибает стену и уносит туда, где нет темноты, где есть солнце и свежий воздух, только солнце и свежий воздух…

Но это не сказка. Уже не сказка. Сказка, в которую привёл её когда-то Вест, оборвалась на полуслове. Что толку с магии, с драконов, с чужих белоснежных городов… Отсюда не выбраться. Эта реальность ничем не отличается от той, что была «до», в старой расселённой коммуналке вместе с дюжиной котов.

Только в той реальности она хотя бы могла выжить.

Сколько она здесь? Насколько ещё хватит ресурсов её и так слабого тела? Сколько она не ела, сколько не пила, сколько не чувствовала под ногами твёрдой земли? Почему она всё ещё жива, почему? По всем законам…

По всем законам не этого мира. Другого. Того, в который уже не попасть.

Вот бы просто раствориться в этой темноте…

Серафима опять закрыла глаза. В голове стучало, билось о рёбра загнанное сердце. Что толку с его ударов… Она почему-то чётко осознавала, что это конец. Что скоро придёт тюремщик со скифью и на этом и кончится эта история. Эта не сказка, что начиналась с такого света.

Мрак обволакивал сознание, в ушах слышался лёгкий звенящий гул, образы вновь подступали, напирали, сминали сопротивление. Она не хочет знать, не хочет, ничего не хочет…

Обшарпанная дверь подъезда.

Пожалуйста…

Её руки в чёрных перчатках, стук по кнопкам домофона.

Ну пожалуйста…

Дверь поддаётся со второго раза, тяжёлая, железная.

Она вновь поднимается по лестнице в своём старом доме. Стены, тускло-зеленоватые, потрескавшиеся, все в мелких трещинах, в брызгах краски. Грязные, высокие, шершавые, холодные, они сжимаются вокруг хороводом призраков, тянут к ней свои осыпающиеся штукатуркой тела. Пролёт, ещё пролёт, хоровод сжимается, не хватает воздуха, перед глазами — три, не три — пляшут цветные мушки.

Ступени — серые, сколотые, испачканные — как битое стекло под босыми ногами. Шаг, второй, третий — и больно, и остро, и ярко до холодящих мурашек на загривке, до встающих дыбом волос.

Стены плывут в своём смазанном монолитном танце.

Перила под пальцами — ледяные, будто изморозью покрытые, морозят кожу сквозь перчатки. И Серафима сдёргивает их, скользит пальцами по когда-то гладкому крашеному дереву, ощупывает подушечками торчащие вверх на полсантиметра шляпки кривых гвоздей. И так жжёт в грудной клетке, тянет, крутит, выматывает…

Пальцами по перилам, ещё один пролёт. Третий этаж. Остатки плитки на бетонном сером полу, перед глазами — когда-то коричневая, теперь чёрная от копоти дверь. Уже не видимый номер — тридцать четыре. И чёрные стены, чёрное всё. Чёрный, чёрный, чёрный, копоть, копоть, копоть, треснувшие стены, осыпавшаяся краска, узоры тёмной гари на стенах, расползшиеся кляксой вокруг такой же чёрной двери. Чёрный провал — и ничего, ни семьи, ни жизни, ни воспоминаний.

И подгибаются колени, и бетон под почему-то босыми уже голыми ногами. И холод не приносит покоя, не успокаивает, хоть обломай все ногти о безразличные камни, сбей плитку, раздери пальцы в кровь.

Вой рвётся наружу, скручивает все внутренности, и она сжимается в комок у самых ступеней, рыдает, как будто только сейчас понимает, что произошло. Холод ползёт по ступеням вверх, обнимает голые колени, гладит локти, скользит по коже. Холодно…

А там было жарко, жарко как в аду.

Обуглившаяся дверь за спиной скрипит, распахивается неспешно, но языки огня не жалят сжавшееся тело. Их нет, их давно нет. Никого давно нет.

На плечо опускается обжигающе горячая рука, родные пальцы проводят по нему вверх и вниз, вверх и вниз. Серафима боится смотреть, зажмуривается, слёзы жгут глаза. Прикосновение исчезает, только шелестят шаги, и женщина в халате опускается на ступени рядом. Махровая ткань мягко касается вцепившихся в волосы пальцев.

Серафима не хочет смотреть, но открывает глаза, но поднимает голову, но подползает ближе и утыкается в её колени, хватает за пояс, трясётся как припадочная.

Мама не смотрит на неё. Только вертит в истончившихся пальцах тлеющую сигарету и перебирает левой рукой Серафимины волосы. Она всё та же. Она не изменилась за эти пять лет. Она не изменится никогда.

Её нет.

— Спорный вопрос, детка, — она затягивается, выпускает изо рта струйку дыма. Серафима знает, что под её кожей разлился огонь, что дым не только сигаретный, что её руки горячи не от тяжёлой простуды.

— Тебя нет, — произносит она вслух. Воздух в лёгких внезапно кончается, встаёт комом в горле. — Тебя нет.

— Разве? — мама улыбается, скашивает на неё глаза, проводит рукою по лбу, словно рисует какой-то невидимый узор. — Ты ведь так не думаешь. Ты ведь знаешь, что я есть. Ты веришь в это. Ты не можешь отпустить. Почему?

— Ты нужна мне. Мне страшно. Я не хотела… Не хотела…

— Не хотела, чтобы я умерла? — она поднимает брови, улыбается вновь. — А кто этого хотел? Ни ты, ни я, ни мальчишка. Даже Влас не хотел, чтобы всё кончилось этим. Но что вышло, то вышло. Не находишь?

— Я не понимаю…

— Когда-нибудь поймёшь, но явно не сегодня. Моя маленькая глупышка, — она смеётся, снова затягивается. — В каком-то смысле я есть. Сейчас, по крайней мере. Ты умеешь крепко держать.

— Мам…

— До утра не так уж и долго, детка.

- Ты права.

— А вот тебя никто не звал, — мама поджимает губы, зло сминает пальцами окурок. Рокуэлл стоит за её спиной, чёрный, чернее обугленных стен, ещё больше не похожий на человека, чем во тьме камеры.

Камеры… Цепи, камера, магия, темнота. Тюремщик. Скифь.

— Разве? Она зовёт постоянно, — он улыбается белыми губами, смотрит на Серафиму, склоняет голову набок. Он страшен, он страшен как смерть, но почему-то не пугает.

— Зачем она ему нужна? Ему всегда было плевать, — мама почти рычит, её раскалённые пальцы до боли тянут за волосы.

— Не тебе об этом судить, — его голос всё так же прохладен, всё так же безличен, всё так же не походит на людской.

— Действительно, — мать внезапно успокаивается, отпускает Серафимины волосы и легонько отталкивает.

Она не может отпустить… Пальцы сами собой судорожно цепляются за пояс халата, держат, просто не могут разжаться, их свело от этого холода.

— Не надо!..

— Утро близко. Ближе, чем тебе кажется, — она отталкивает уже жёстче, поднимается на ноги, не обращая внимания на развязавшийся, оставшийся в руках Серафимы пояс, на распахнувшийся халат. Тело под ним в огне, охвачено пламенем по самую шею. Мама отбрасывает сигарету и выдыхает уже не дым, а чистое пламя.

— Мама!..

Она не отвечает, смотрит горящими прорезями глаз и захлопывает за собою дверь в квартиру. В ней вновь пожар, дым валит из всех щелей. Полоска махровой ткани тлеет на разбитой плитке, обжигает ослабевшие пальцы.

— Нам пора, — Рокуэлл протягивает ей руку, и она холодна как лёд. Серафима вцепляется в неё, как в последнюю опору, даже не пытается встать, и вокруг вновь расползается ночь, вновь загораются красные звёзды и бьют через тело невидимые течения.

Рокуэлл приседает на бархатную чёрную траву рядом с ней, смотрит куда-то сквозь, но руки не отпускает, только поглаживает неспешно тыльную сторону ладони большим пальцем. Единственным, на котором нет кольца.

— Сегодня всё кончится. Ты и сама чувствуешь это, не так ли? — его голос звучит в этом мире иначе и кажется почти живым. Почти.

— Меня освободят? — вопрос, на который она и сама знает ответ.

— В каком-то смысле, — Рокуэлл кивает головой и улыбается искоса. — Сегодня всё кончится. Сегодня тебя ждёт скифь.

— Что такое скифь? — хочется съёжиться, сбиться в комок под его отсутствующим взглядом, но вместо этого Серафима продолжает смотреть на его белое лицо, пока он сам не находит её глаза своими.

— То, что никогда не даст тебе покоя и заставит выбирать. То, что убьёт тебя однажды… Можешь считать это новым пророчеством, если хочешь, — его глаза больше не безразличные, они блестят лукаво и масляно.

— Я умру?..

— Тебе не привыкать, — он пожимает плечами и поднимается на ноги. Плащ трепещет от поднявшегося в темноте лёгкого ветра, как сложенные крылья большой птицы. Он всё ещё держит её за руку, стоит, склонившись, нависнув чернильно-чёрной тенью. — Скоро он вернётся.

— Мой тюремщик?

— Да. Но я буду рядом, я теперь всегда буду рядом. Тебе нужно бояться не его.

А тебя?

— Кто ты? Ты… ты не человек. Тогда кто?

— Не человек, — легко соглашается он, но на второй вопрос не отвечает, лишь подхватывает под локоть и поднимает её на ноги. — А теперь тебе пора бы и проснуться.

— Нет!..

Паника накатывает, погребает под собою с головой, темнота ослепляет, бьёт в нос запах сырости. Иллюзорные стены всё так же далеки и невидимы, лишь в одной — прямоугольник света, в котором стоит человек в маске и с факелом. Во второй его руке хлыст, и на его конце хищно и голодно мерцает серебристо-белая звезда.

— Я задаю эти вопросы в последний раз, — глухой, скрытый, незнакомый голос (знакомый, знакомый, знакомый). — Кто управляет тёмными? Где вы собираетесь? Зачем вам Пророчество? Как давно ты примкнула к ним? Кто…

— Я ничего не знаю. Сколько… Сколько раз я должна повторить? — губы ссохлись, горло сковало темнотой. Страшно, но не крикнуть, не издать больше ни звука, голоса просто нет, его не хватает.

— Ты уверена, что хочешь продолжить молчать? — он не верит, он никогда ей не верит, он хочет узнать то, чего она не знает. Да чтоб ты подавился своими вопросами, да чтоб ты подавился своей марраковой скифью…

Скифью, что блестит сейчас на конце твоего хлыста.

Он обходит её по кругу, встаёт за спиной, на пробу рассекает воздух быстрым резким движением. Хлыст свистит, хлыст поёт, хлыст слишком близко.

— Я ничего не знаю! Ничего! Я клянусь!

Я кровью готова клясться!

Не готова. Что-то держит.

Первый же удар растекается лавой под кожей. По спине струится что-то горячее — что-то ли? — Серафиму выгибает до хруста, сводит скованные ободранные руки. Из глаз тоже течёт. Лишь бы тоже не кровь… У хлыста длинный хвост, длинный-длинный хвост.

— И теперь ничего не знаешь?

— Не знаю… Прошу…

Второй удар взрывает мозг вспышкой острой, чудовищной боли. Её уже не выгибает, выкручивает, она воет так, что в ушах лишь звон, так что собственного голоса уже не слышно. Мир перед глазами, тёмный мир плывёт, ускользает, она словно стоит на краю пропасти и не может удержаться, потому что невозможно удержаться за воздух.

Тень Рокуэлла маячит на самом краю, на периферии зрения. Он смотрит. Он ждёт.

— Осталось не так уж и долго. Утро близко.

- Утро ближе, чем ты думаешь.

Голоса двух призраков сливаются в один бесконечный гул.

— Кто управляет тёмными? Где вы собираетесь? Зачем вам Пророчество?! — тюремщик срывается на крик, на знакомый крик, но ей уже не понять, не разобрать.

— Не знаю…

Третий удар. Воздух перестаёт держать, Серафима понимает, что больше просто не вынесет, и пропасть под ногами заполняет собой весь мир. Она падает, падает, падает, с каждым метром вниз темнота становится всё гуще, всё ярче, глушит цвета, глушит звуки, глушит боль. В голове пусто, потому что её взрыв выжег все мысли.

Что-то капает на пол. Что-то свистит. Кто-то что-то говорит.

Цена мне — лишь три удара.

- Цена тебе — три удара скифью, — голос Рокуэлла затихает, отдаляется, двоится, смазывается и превращается лишь в отзвуки эха.

И всё вдруг кончается. Мир рвётся, как натянутая гитарная струна, отдаётся в голове лёгким звоном, становится почему-то очень легко. Серафима дёргает рукой, и понимает, что её ничто больше не держит. Открывает глаза, и видит вокруг лишь клубы багрового тумана.

Боли больше нет, она исчезла, в голове гулко-пусто, и ей не сразу удаётся даже вспомнить, кто она такая. Но — вспоминает. И касается спины дрогнувшими пальцами. Они тут же пачкаются в чём-то липком, и ладонь к глазам Серафима подносит уже не затем, чтобы получить подтверждение — тело просто двигается механически, завершает задуманный ряд движений.

На пальцах кровь. На пальцах кровь, а, значит, темнота не была сном, всё же не была.

Ты и сама это знала.

Серафима повернула голову, завертелась на месте, осматриваясь, но вокруг не было ничего. Только туман, туман, вьющийся во все стороны багровыми спиралями, туман, который она уже видела однажды, когда Эмил Курэ проводил свой эксперимент. Когда она забыла выпить зелье. Когда её сознания коснулись первые образы того, чего она не хотела знать.

— Рокуэлл?.. — нерешительно позвала она. Он сказал, что теперь всегда будет рядом. Он был там, в темнице. Он позволил ей упасть в пропасть. Так куда же исчез сейчас?

Где-то за её спиной послышался лёгкий смешок.

— Над этим местом он не властен. Ему не проникнуть сюда… Без моего особого приглашения.

Серафима обернулась на смутно знакомый женский голос. Глубокий, сочный, полный силы, полный мощи, полный власти.

Женщина сидела на массивном троне из резного дымчатого камня. Туман расползался во все стороны из-под её обнажённых, почти не прикрытых струящимся винным платьем белых ног, парил вокруг, но больше не скрывал её силуэта. Женщина смотрела на Серафиму в упор, и она не могла оторвать взгляда от чужих абсолютно белых глаз. Лишь окружали радужки чёрные лучистые ободки, стремившиеся своими лучами к тёмным провалам зрачков. Она не была слепа, она смотрела, и в её взгляде, в прищуре странных глаз, в изгибе бровей читался смех.

— Что же ты застыла, как статуя Эпохи Цветения? В прошлый раз ты была куда смелее… Подойди ближе. Я не кусаюсь, — она фыркнула и словно бы в противоречие своим словам тонко улыбнулась, демонстрируя острые клыки. — Теперь тебе уже действительно пора.

«Ещё рано».

Эта женщина. Она уже видела её прежде, видела, как и этот туман. К ней тянула сквозь темноту руку, её голос слышала, она сказала ей: «Ещё рано», и оттолкнула протянутую руку.

— Кто вы? — решительности в голосе нет, но нет и страха. Он весь остался во мраке её темницы. Страха нет, и Серафима делает вперёд несколько шагов, останавливаясь невдалеке от подножия трона.

Женщина склоняет голову набок.

— Меня зовут Сэрэа.

Сэрэа, сэрэнан…

— Смерть?..

— Смерть, — Сэрэа благосклонно кивает, волосы цвета тёмной венозной крови змеятся вниз по её острым плечам. Вся она словно состоит из оттенков красного и белого. Владычица крови и тумана, как и говорили все сказки.

Она ведь читала эти сказки когда-то.

— Я… Серафима. Серафима Ларсен.

Веселье Сэрэа становится всё более явным. Серафима не видит для него и малейшего повода, но что она, а что — эта женщина.

— Представь себе, милое дитя, я знаю. Ты ведь не первый раз замираешь подле меня в такой нерешительности… И что же? Не будет никаких криков и стонов о прерванной жизни? Вы, смертные, ведь так любите это. Особенно те из вас, кто в меня не верит… Сирионцы, эльфы, какие-нибудь ваши лэсветские атеисты.

— Значит, я всё же мертва… Так вот в каком смысле меня освободят, Рокуэлл…

Каким скорым было исполнение твоего нового пророчества.

А могло быть иначе? Ты же знала, с самого начала знала, чем всё кончится. Как всё кончится.

— Это ненадолго, — Сэрэа всё же не сдержалась, рассмеялась гулко, поднялась на ноги, оказавшись выше Серафимы не меньше чем на две головы. — Ты такая смешная, детка. А сейчас нам нужно разобраться с одним дельцем… С одним тельцем.

Она взмахнула рукой. Щупальца тумана сплелись, сгустились, пошли рябью, а потом превратились в то, при виде чего Серафима не смогла сдержать рваный вскрик. Это была она сама. Её тело. Почти мертвенно-бледное, измождённое, осунувшееся до невозможности. Вместо былой аккуратной одежды — какое-то окровавленное рваньё, волосы — едва ли не единственная её гордость — спутались, свалялись в сальные колтуны мерзкого тускло-ржавого цвета. Глаза были закрыты, и проступившие на веках вены казались почти чёрными. На спину посмотреть просто не хватало сил.

— Боги… Неужели это… Это…

— Это действительно ты, да, — Сэрэа оглянулась на неё. — Чему ты так удивлена? Милая, ты и так красотой не блещешь, так неужели думаешь, что две недели в подземельях без еды и воды сказались на твоей внешности положительно?.. Итак, что мы имеем, — Сэрэа подошла к телу ближе, придирчиво вгляделась в неживое лицо и приложила ладонь к мёртвой, недвижимой груди. В ней что-то хрустнуло, затем она медленно приподнялась и опустилась. И ещё раз. И ещё. Медленно застучало в абсолютной тишине сердце.

— Так-то лучше, — довольно бросила она, — не хватало ещё, чтобы они успели понять, что ты таки скончалась. Заодно, пока ты здесь, они сумеют привести твоё тело в порядок, да и будут уверены, что стёрли твою память об этих неприятных событиях… Одна беда — о том, что они вложат в твою голову взамен, ты будешь иметь лишь очень смутное представление.

— Кто — они? Тюремщик и кто-то ещё?

Сэрэа покосилась на неё и чуть подняла бровь.

— Естественно. Думаю, о том, кто именно скрывается за этим «они», ты догадаешься и сама, когда вспомнишь. Это будет интересно… Интересно с точки зрения твоей реакции. Могу лишь заранее утешить тебя тем, что скоро Чёрный Совет доберётся и до твоего, кхм, тюремщика, и до его помощничка, — на этих словах она презрительно скривилась. — Есть у меня на них некоторые планы.

— Когда вспомню? Чёрный Совет? Планы? — Серафима запустила пальцы в волосы, с силой потянула. В голове шумело, в горле опять стоял ком. Она стояла в тумане, она говорила со Смертью — и Смерть говорила ей о своих планах и её памяти.

— Ты же не думаешь, что я позволю тебе уйти от меня без воспоминаний второй раз? Да, вспомнишь…

— Вы забрали мои воспоминания? — она перебила, пошатнулась, едва не упала, отступила на полшага.

— Я. Потому что ты меня попросила, — Сэрэа протянула к ней руку, ухватила за ворот рубашки — на деле таких же лохмотьев, как и на её теле, и подтащила обратно, едва не уронив. — Не меня тебе нужно бояться, девочка. Плохо служение, основанное на страхе. Страх рождает ненависть. Мне это не нужно. Я выполнила твою просьбу тогда, почти сезон назад. Я дала тебе уйти, я дала тебе сбежать обратно в свой мирок, дала возможность жить, позабыв об этом мире. Но ты вернулась, ты попалась в ту же ловушку, так не пора бы уже открыть глаза?

— Я не понимаю…

Она понимала. Она начинала понимать. Пазл в голове наконец-то складывался.

— Не у меня нужно спрашивать, почему ты этого захотела, — Сэрэа разжала пальцы, давая Серафиме встать ровно. — Хотя не нужно быть гением, чтобы понять причины. Ты испугалась. Ты растерялась. Тебе было страшно и больно, и ты была готова на всё, чтобы больше никогда не испытывать этих чувств. Ты была готова даже потерять часть себя… Что я и помогла тебе проделать.

— Но почему? Почему помогли?

— На то есть несколько причин, — Сэрэа задумчиво развернула парящее в воздухе неживое-немёртвое тело, и Серафима в упор уставилась на то, что было её спиной. — Ты — одна из Чёрного Совета, одна из тёмных. Моя подчинённая, если выразиться проще. А у моих подчинённых есть некоторые привилегии, если они, конечно, не артачатся и делают всё как надо. Причина вторая ещё проще — я знала, что ты вернёшься. Ты не могла не вернуться… О, полюбуйся. И как только эти смертные используют скифь…

Её голос доносился до Серафимы словно сквозь толщу воды. Она почти не слышала, что та ей говорила. Она не отрывала, просто не могла оторвать взгляд от собственной спины. От трёх взбухших сочащихся кровью полос. От отвратительного до дрожи мерцания в вспоротой коже белёсых искр. Две полосы — ровные, в перекрест, одна вкось от шеи к пояснице, другая — от левой лопатки к боку. Третья — глубже, страшней, неровной и рваной изогнутой полосой от правого плеча до самых ягодиц. Словно сорвалась чья-то рука, не смогла сделать удар таким же чётким, как и предыдущие.

— Это пройдёт? Они заживут?

— В этом все смертные. Что бы ты им не говорил, а они всё пекутся о своей драгоценной красоте, — хмыкнула Смерть. — Был бы хлыст обычным — зажили бы, но скифь на его конце … Ещё несколько ударов ею, и ты не смогла бы возродиться, но переживаешь почему-то не об этом. О внешнем виде тебе задумываться не стоит — они наложат на тебя очень качественные и осязаемые иллюзии, это в их интересах. Да и… спину тебе всё равно не видно, — Сэрэа хмыкнула так, словно бы в этом действительно не было никакой проблемы.

Да, Серафима всегда знала, что далеко не красавица — с самого детства, пожалуй. Это Элин взяла себе всю яркую красоту матери и деда, да и Мир, как видела она уже сейчас, пошёл по её стопам. Она же, как ни смешно, больше всего походила на бабушку, на бабушку, что так пламенно любила Элин и с такой же внутренней пламенной неприязнью относилась к Серафиме. Не потому ли, что видела во второй внучке сбежавшего, но всё так же любимого мужчину, а в первой — саму себя, глупую, упустившую его, так и оставшуюся в одиночестве?

Иногда Серафима задумывалась — почему же так вышло? Что пошло не так? Вильгельм не был готов к детям? Испугался семейной жизни, ответственности, бабушкиного немягкого нрава? Иногда она смотрела на её старые-старые фотографии, мутные ещё, чёрно-белые, и видела себя. Видела те же упрямо поджатые губы, то же выражение в глазах с таким же разрезом, ту же вечную небрежную косу. Тот же нервный жест — сцеплять от волнения пальцы.

Они были так похожи… Но какая же пропасть была между ними на самом деле.

Что же касается красоты… Да, Серафима никогда ей не блистала, они обе ей не блистали — милые, не лишённые обаяния, но слишком худые, со слишком острыми чертами лиц, не слишком походящие на тот идеальный женский образ, который хотело видеть большинство мужчин. Но у бабушки не было шрамов от хлыста. И пусть их никто не увидит — теперь они всегда будут с ней, теперь она всегда будет помнить о них, о том, как они появились на её спине, как сочились кровью, как блестели искрами скифи.

Стало больно и обидно почти до слёз. Ей семнадцать, семнадцать, а на её спине три полосы от хлыста, которые никогда не заживут полностью.

— Дорогая, вот только не разводи излишнюю сырость, здесь и без того туманно, — Сэрэа покровительственным жестом положила ей на плечо тонкую, но ощутимо сильную руку. — Это не первая и не последняя боль в твоей жизни. Когда ты вспомнишь — будет легче всё это пережить. Не будь тряпкой, в конце концов — или как вы там, люди, говорите? Ты же тёмная. Ты прошла посвящение. Ты одна из нас, одна из Чёрного Совета, а шрамы — это всего лишь шрамы. Это не то, что может тебя сломать.

— А что может? Что может меня сломать? — она резко вскинула голову. Внутри кипела злость вперемешку со страхом и подступающей истерикой, и она уже просто не могла остановиться. Пусть и рискованно, очень рискованно позволять себе говорить в таком тоне с той, из-за кого сердце в твоём мёртвом прежде теле забилось вновь.

— Ничто. Пока я тебе покровительствую, — Сэрэа глядела на неё спокойно, в упор, и под этим взглядом буря внутри почему-то начала затихать. Серафима хотела бы попросить прощения, но понимала, что ей это не надо.

— А… Простите, это очень глупый вопрос, но я не могу его не задать. Разве смерть — не конец? Почему вы говорите, что я вспомню, почему вы говорите, что я уже была у вас раньше, почему вы вновь заставили моё тело жить?

— Конец. Но не для всех и не всегда. Пока что ты нужна мне, поэтому ты будешь жить. Решишь нарушить мою волю — пеняй на себя. Сейчас у тебя есть привилегии… Смотри только, не возгордись. Не оступись. Смерть не прощает ошибок, сама понимаешь, — Сэрэа склонила голову набок, посмотрела так, как никогда не смог бы посмотреть ни один человек. Серафима чувствовала мощь, что жила в этой женщине, мощь, подобную напору полноводной реки на хлипкую дамбу, что казалась прочной лишь на первый взгляд. Бросишь в неё камень потяжелее — и вода погребёт тебя под собой.

Серафима не собиралась даже поднимать этот камень.

Она не знала ничего, не знала, как, когда и зачем связала свою судьбу с этим служением, но она хотела жить. До дрожи хотела. И поклонилась, отступила на шаг, показывая, что услышала и поняла всё, что хотели до неё донести.

— Прекрасно, — она больше не видела лица Сэрэа, лишь её ноги и подол платья. — Я вижу, что потеря памяти не повлияла на твоё благоразумие. Надеюсь увидеть тебя нескоро. Просыпайся. И с возвращением…

* * *

…Лэйер вздрогнула, приоткрыла глаза. Прищурилась, потёрла их руками, дожидаясь, пока они привыкнут к полумраку комнаты. Небо за окном начинало сереть, предвещая наступление утра. Она свесила ноги с постели, осторожно ступила на пол, впервые за долгое время ощущая под собой твёрдую поверхность.

Потом бросила взгляд на призрачную в тёмном небе Пурпурную Башню, чуть вздрогнула, сжала кулаки, но не от злости. Скорее от горького бессилия и осознания того, на что она уже никак не могла повлиять.

— Магистр, вам стоило лучше подумать, перед тем как солгать пять лет назад. Теперь же… Теперь вы перешли дорогу тёмным. И мне вас жаль.