От розовых часов до темного угла (гет)

На следующий день Мадину освободили от обязанностей, а к Бехидже отправили ее соседку, маленькую узбечку. Мадина не любила ее. Узкие, внимательные глаза девочки замечали все: каждую усмешку, каждый жест, каждое движение. Мадина, не привыкшая сдерживать свое недовольство, ненавидела ее, совершенно справедливо полагая, что главный евнух получает компрометирующие ее сведения именно из уст Альбины.

Селим-ага, отвечающий перед султаном за наложниц, объяснил Мадине, что от нее требуется в покоях Абдул-Меджида. Служанка, искренне считавшая, что она будет лишь танцевать для правителя, была поражена. То, что, по словам Селима-аги, происходило между девушками и султаном, абсолютно не соответствовало ни одной из Сур Корана. Не будучи особенно религиозной, она, тем не менее, знала Книгу почти наизусть и прекрасно помнила, что прелюбодеяние — страшный грех. Она не могла понять, отчего мулла позволяет султану делать то, что не дозволено ни первым министрам, ни простому люду.

Селим-ага, рассказывая, видел, что девушка недовольна и испугана, однако не собирался ни успокаивать ее, ни подбадривать. Наоборот, подметив ее растерянность, он принялся пугать еще больше. Ему хотелось, чтобы Мадина не понравилась султану и он отказался от нее. Управляющий, верный хасеки-султан, не желал помогать новенькой, боясь навлечь на себя их гнев.

Таким образом, к вечеру Мадина дрожала не столько от холода, шедшего от каменных стен Топкапы, сколько от леденящего ужаса перед султаном. Она меньше всего хотела нарушить законы Корана. Прекрасно зная, что не попадет в Рай, она, тем не менее, не переставала надеяться на Чистилище, а для этого надо было свято чтить Книгу.

Вечер неумолимо приближался. Султан, с прошлой ночи предвкушавший встречу с Мадиной, провел день в смотре дворцовых пушек. Эрик, сопровождавший его, внимательно следил за малейшим изменением настроения Абдул-Меджида. Он прекрасно понимал, что его судьба и судьба Мадины зависят от любого фактора. За два года француз научился буквально чувствовать, о чем думает правитель. До сих пор проблем не возникало.

Осмотр завершился неожиданно: из главного здания прислали сказать, что пришла весть от Инбира-паши. Синоп находился не так далеко от Константинополя, и флот при попутном ветре давно добрался бы до места, поэтому Абдул-Меджид, беспокоясь о судьбе кораблей, чуть услышав о посланнике, тут же оставил все дела и вернулся в кабинет.

Там его ждал человек от Инбира-паши. Эрик, ожидавший увидеть разодетого в золото по случаю победы эфенди, застыл в дверях, осознав, что обманулся в своих ожиданиях. Посланник был облачен в лохмотья, лоб его избороздили морщины, по щеке шел безобразный шрам. Смертельная усталость промелькнула в его глазах, когда он вскочил и склонился, приветствуя султана.

— Что шлет нам Инбир-паша? — спросил Абдул-Меджид, усаживаясь на трон. — Мы надеемся, неверные побеждены? Оружие Эрика сработало, и война выиграна? Русские осознали нашу мощь?

— Мой султан! — воскликнул посланник, падая на колени и ловя шелковый подол кафтана Абдул-Меджида. — Мой султан! Инбир-паша… Он убит! На нас напали. Кто-то донес неверным о планах нашей империи. Русские подошли в темноте и взяли нас почти без боя. Наши суда были потоплены снарядами огромных пушек, в десятки раз превосходящих пушки Эрика. Ядро перебивало парусные снасти, и корабли теряли возможность маневрировать. Мне рассекло лицо канатом.

— «Альфаназ» потопили последним, — продолжал несчастный, опустив голову. — Инбир-паша стоял на носу корабля. Туда попало ядро, и командира разорвало на части. После меня сбило с ног, и я упал в воду. Это меня и спасло. Я смог отплыть в сторону и смотрел издалека, как тонул «Альфаназ». Позже меня подобрали уцелевшие моряки, которым удалось спасти шлюпку. Море успокоилось, гяуры ушли, и мы, сменяя друг друга на веслах, сумели подойти у турецкому берегу. Там нам помогли быстро добраться до Константинополя.

— Мы потерпели поражение? — тихо переспросил Абдул-Меджид, дрожа от ярости. — Как же вы допустили, чтобы русские подошли близко и их не заметили? Разве не было у вас часового? Даже сурки, неразумные существа, выставляют часовых, дабы спастись от хищников. Неужели вы глупее сурков?

— Часовых убрали, мой повелитель, — посланец молитвенно сложил руки. — Мы нашли их на постах, едва канонада началась. Они честно исполняли свой долг. В неожиданности нападения их вины нет.

— А пушка Эрика? — спросил Абдул-Меджид еще тише. — Она должна была отпугнуть русских хотя бы на время. Почему вы не задействовали ее? В приказе было сказано, что вы обязаны стрелять из нее, если на вас нападут.

— Она не сработала, повелитель, — прошептал посланник, падая ниц. Султан побледнел, сжимая в руках края кафтана. Гробовая тишина повисла в кабинете, советники, пришедшие вслед за правителем, замерли, не смея произнести ни слова. Только человек на полу корчился под застывшим взглядом Абдул-Меджида, словно вина за неудачу лежала на нем.

Когда, наконец, хватились Эрик и обнаружили его пропажу, султан не стал метать громы и молнии. Он всего лишь покачал головой и удалился в свои покои, мрачный, выбитый из колеи, молчаливый. Он не мог сообразить, почему пушка Эрика не сработала, почему тот не сделал все так, как должен был. Он не понимал, почему не распорядился арестовать инженера, как сделал бы, будь это кто-то другой. Эрик до сих пор имел над ним какую-то необъяснимую власть. Султана тянуло к нему, как бы он ни пытался сопротивляться. Он не был способен отдать приказа отыскать неверного и привести к нему. Его тело, голова, мысли — они больше не принадлежали ему, не повиновались!

Он был в смятении, когда наступил вечер и в дверь постучали. Слуга пропустил в покои выбранную им на вчерашнем празднике наложницу и вышел. Девушка осталась стоять у входа, не смея подойти ближе. Он знаком подозвал ее; она послушно подошла, присела. Он ласково поднял ее за подбородок, властно запрокинул голову, намереваясь поцеловать, и вдруг наткнулся на ее глаза.

Большие, ярко-синие, полные слез, они, казалось, занимали все лицо, и в них волнами плескался ужас, страх. Он заметил, что она дрожит, что она бледна, что руки ее холодны, словно лед. Она изменилась со вчерашнего вечера, хотя прошел всего день. Тогда она танцевала, вызывающе смотря на всех, включая него, а сегодня боится, боится почти до потери сознания.

— Что с тобой? — как можно ласковее спросил Абдул-Меджид, беря ее за руку и медленно ведя к ложу. Страсть к этой девушке бурлила в венах, заставляя сдерживать себя. — Что случилось? Чего ты страшишься? Кара настигает лишь тех, кто грешен. Ты разве грешница?

— Нет, повелитель, — одними губами прошептала несчастная, и слезы мелькнули в прекрасных глазах.

— Тогда тебе нечего бояться, — Абдул-Меджид улыбнулся, обхватывая ее талию рукой и притягивая к себе. Девушка вскрикнула, вскочила, отбежала к камину и застыла там, сжавшись в комочек. Абдул-Меджид нахмурился, встав и подошел к ней так близко, что ее неровное дыхание достигало его бороды.

— Чего ты боишься? — снова спросил он. — Мы теряем терпение. Мы выбрали тебя вчера; разве не этого хотят все наложницы нашего гарема? Разве ты сама не хочешь этого? Отвечай!

— Харам! — прошептала девушка, пряча глаза. — Харам! Ни один мусульманин не может сделать с женщиной, исповедующей ислам, если она ему не жена, то, что делаешь ты. Страшный грех! Харам!

— Это обязанности наложницы! — возразил Абдул-Меджид. — Ты не можешь пренебречь ими. Неужели же ты откажешься исполнить свой долг?

— Да, — прошептала Мадина, опуская голову.

— Гарем принадлежит султану, — сказал правитель, мрачнея. — Знаешь ты об этом?

— Да, — еще тише ответила она.

— Тогда я возьму силой мне причитающееся, — бесстрастно произнес Абдул-Меджид, вновь обвивая ее стан руками и накрывая губами чужие. Он был ослеплен снедающей его страстью. Едва ощутив эти прикосновения, жаркие, душащие, Мадина забилась, словно птица в клетке. Султан знал свое дело; знал он также особенность женщин кричать, когда не следует, поэтому старался ни на секунду не освобождать ее рот. Бедняжка едва могла дышать.

Когда все было кончено и Абдул-Меджид, наконец, поднялся с ковра, она так и осталась лежать там, сломленная, обессилевшая, безутешная. Она не могла понять, почему все обернулось так, почему ее даже не выслушали, почему не дали оправдаться. Рыдания сотрясали ее измученное тело; она валялось на ковре, словно сломанная кукла Бехидже Султан, и рыдала, рыдала, рыдала, оплакивая свою грешную душу.

Абдул, удовлетворив жажду, больше не видел в Мадине ничего, кроме наложницы, чьи способности оказались намного ниже, чем он ожидал. Он разочаровался в ней. Сладкие мечты были невообразимо лучше реальности. Он столько раз воображал себе эту ночь, что любое иное развитие событий показалось бы ему неестественным, неправильным. Ему и в голову не пришло, что с Мадиной не может быть по-другому. Молоденькая, хорошенькая, она была фавориткой султанши, женщины, жившей, к тому же, в Мазендеране, и понятия не имела о порядках двора. Но он не учел этого. Собственно говоря, он об этом даже не знал.

— Ты больше не нужна — небрежно бросил он через плечо, приведя себя в порядок. — Можешь идти. Гюльфам-калфа проводит тебя в твою комнату.

Мадина будто не слышала. Она сидела у камина, обхватив себя руками, смотря в одну точку и раскачиваясь из стороны в сторону, и беззвучно плакала. Границы ее узкого, девичьего мирка разрушились, уступив место взрослым. Ей было страшно, неуютно, одиноко; ей так нужна была ласка всепонимающей Зулейки!

— Слышишь, хатун! — прикрикнул на нее султан, и она вздрогнула, словно просыпаясь, и непонимающе взглянула на него. Абдул-Меджид, едва встретившись с ней глазами, поспешил отвернуться. Ему показалось, что в противном случае о не сможет выдержать ее укоряющего взгляда.

— Иди, — повторил он так тихо, что она едва расслышала. Мадина прерывисто вздохнула-всхлипнула и с трудом поднялась с ковра, чувствуя, как по ногам текут тонкие струйки крови. Шатало, стучало в висках, однако она не посмела второй раз ослушаться повелителя и, выйдя из покоев, почти упала на руки ждавшей ее Гюльфам. Та, ни о чем не спрашивая, помогла ей добраться до комнаты, уложила в постель и ушла.

«Золотое у нее сердце», — подумала рассеянно Мадина. Это было правдой. Гюльфам никогда не отказывала в помощи, всегда выслушивала, давала совет, если просили, разбирала ссоры в гареме, не торопясь, как другие калфы, донести наверх о распрях, возникших между наложницами. Гюльфам и вправду была святой.

Заснуть Мадине не удалось. Снова и снова она вспоминала то, что произошло с ней, и тихие слезы струились по бледному лицу. Она не могла понять, почему не способна больше язвить, воспринимать все так, словно это происходит не с ней, а с кем-то еще. Ей не верилось, что она, Мадина, фаворитка персидской султанши, танцовщица, сказочница, только что позволила кому-то надругаться над собой. И чем больше она об этом думала, тем горше плакала, уткнувшись в подушку.

На часах пробило четыре, а она все не могла успокоиться. Верно, потому она и не услышала, как в дверь сначала постучали, а потом, не дождавшись ответа, в комнату к ней вошла темная фигура в плаще. Не заметила она этого и тогда, когда силуэт, неслышно пройдя по ковру, опустился на край ее постели.

— Бедная Мадина, — прошептал Эрик, поглаживая девушку по голове — Затея Эрика провалилась? Ты не сумела очаровать Абдул-Меджида? Неужели же Мадина потерпела поражение?

— Эрик мог бы и предупредить Мадину, что делается в спальне султана, — глухо сказала девушка, садясь в постели и вытирая слезы. — Это варварство! Как может Аллах позволять наместнику своему совершать такое! Как может Он одобрять харам! Ах, Эрик! Мадине нет места более под крышей Топкапы! Ее оболгали, заставили согрешить, очернили перед Богом и людьми! Я не могу здесь остаться, не могу!

И она подробно пересказала французу все, что произошло с ней у правителя. Рассказ ее, незатейливый вопреки обыкновению, часто прерывался бурными слезами, и, слушая ее, Эрик с огорчением понимал, что той, прежней Мадины уже нет и никогда не будет. Сегодняшняя ночь станет для нее кошмарным воспоминанием, переломным моментом, шагом из юности во взрослую жизнь.

Когда она кончила, Эрик с минуту молчал. Он верил ей, прекрасно зная, что не в ее привычках приукрашать действительность в такой ситуации, однако все же не мог понять, почему Абдул-Меджид, внешне мягкий, нерешительный, оказался способен завладеть плачущей женщиной, сходящей с ума от ужаса перед ним. Даже он, Эрик, не поступил бы так, будь у него возможность. Но постепенно он сообразил, что султан, не имевший мужества самостоятельно управлять страной, всего лишь старался возместить это в обладании наложницами. Мадина, не желая подчиниться, отнюдь не вызвала у него гнев. Он поступал так со всеми девушками, а те, впитавшие в себя атмосферу таинственности и полного подчинения, не решались говорить об этом.

— Я не могу больше жить здесь! — повторила девушка, заламывая руки. — Не могу! Не могу!

— Значит, ты легче согласишься уехать со мной, — улыбнулся Эрик, вставая. — Мне впору благодарить султана за подобный подарок. Мне не хотелось бы оставлять тебя здесь одну, а поступок правителя упрощает дело.

— Мы уезжаем? — встрепенулась Мадина, и надежда тусклым лучиком затеплилась в угасших было глазах. — Когда, Эрик? Почему ты говоришь об этом только сейчас?

— Корабль ждет нас на рассвете, — Эрик подошел к окну, посмотрел на небо, уже подернутое предрассветной дымкой, и продолжил, переходя на французский: — Сейчас сентябрь. Светает около шести. У тебя есть еще час на сборы. Возьми только самое необходимое.

— Здесь все чужое, Эрик, — девушка, подражая ему, улыбнулась и с трудом встала. — Гюльфам позаботилась, чтобы мне прислали несколько платьев и платков, когда мы прибыли сюда. Золото, которое мне дарили хасеки-султан… Возьми его. У тебя оно будет в гораздо большей безопасности. Но куда мы едем? Почему наш отъезд столь стремителен? Я, право, не понимаю…

— В этом виноват я, — Эрик заложил руки за спину. — В своих чертежах для имперского флота я допустил ошибку. Моя пушка не сработала. Я подвел Османов. Странно, что Абдул-Меджид не приказал арестовать меня сразу же. Он, верно, был ошеломлен известием о поражении. Но, насколько я его понимаю, утром же он пришлет за мной. Потому мне остается только благодарить Бога за твое вполне сносное знание французского. Тебе остается овладеть лишь чтением и письмом.

— Как! — Мадина, начавшая было складывать вещи, обернулась к нему. — Ты возвращаешься во Францию!

— Да, — Эрик взглянул на нее. Заплаканная, бледная, с кругами под глазами, она показалась ему в лунном свете отчего-то такой красивой, какой никогда не была Зулейка; но то была, в противоположность Зулейке, холодная, надменная красота, за которой охотились все француженки, считавшие, что мужчинам нравится лед, а не пламя.

— Ты покоришь Париж, — прошептал француз, — и Париж покорит тебя. Ты будешь либо очень счастлива, либо очень несчастна там.

Мадина не услышала, поглощенная новостью. Они едут во Францию, в самое сердце Европы, где, как рассказывал мсье Жолета, всем есть место и все довольны. Они едут во Францию!

Едва рассвело, беглецы отплыли прочь от турецкого берега, а час спустя, когда корабль скрылся за горизонтом, к Эрику пришли жандармы. Все случилось так, как он и предсказывал. Абдул-Меджид, узнав, что француза нигде нет, лишь пожал плечами: он предпочитал отпустить его, чем пройти через позор казни. Ведь это он, Абдул-Меджид, заставил своих людей выполнять приказы гяура.

И даже когда ему донесли, что и Мадина исчезла, он продолжил хранить молчание, лишь вышел на балкон и долго-долго смотрел на море. Оно лениво плескалось в берегах пролива, лаская Константинополь. Абдул-Меджид прекрасно понимал, что, будь он осторожнее вчера, ничего бы не изменилось. Куда Эрик, туда и Мадина. Друзья, они вместе. Всегда вместе.

Конец первой части