Фаустовский пакт (гет)

Браслет Аканэ прячет пустое запястье. Белая, не тронутая загаром кожа, тонкая сеть вен, крохотная родинка и едва заметный шрам — как-то раз неудачно падает во время задания и край браслета царапает руку. Цунэмори разглядывает пустоту на обеих запястьях и думает о том, как бы поступил Шинья, будь на месте Шого она. Мысль о том, что он всё равно бы выстрелил, почему-то веселит.

Гино, наверное, тоже не отказался бы прострелить ей череп.

Аканэ смеётся до слёз, и на сей раз думает о том, что пустые запястья не самое страшное в ней.

* * *

В жилом блоке Гинозы холодно. Балкон открыт, на дощатом полу нет ковра, а простыни стынут так же быстро, как и металлическая рука после прикосновений живой плоти. Аканэ лежит поверх одеяла, перекинув стройную ногу через карателя, водит кончиками пальцев по безобразным рубцам там, где протез стыкуется с ключицей и лопаткой, машинально отмечает разницу температур и изредка касается прохладной кожи губами.

Нобучика бездумно гладит узкую коленку, то широкой ладонью, то едва касаясь, подушечками пальцев и улыбается, услышав фыркающий смешок — Цунэмори щекотно.

Очередной порыв ветра треплет тонкий тюль, Аканэ ныряет исполнителю под руку и уютно устраивается на груди. Гино неуверенно замирает и старается не касаться холодным металлом обнажённой кожи. Прижимается губами к лохматой макушке, тянется за краешком пододеяльника и, только завернув Аканэ в пушистое одеяло, кладёт руку ей на талию.

— Прости меня, — негромко извиняется он.

— За что? — Цунэмори поворачивает кисть карателя ладонью вверх. Ведёт острым ноготком по тёмным буквам и давит чуть сильнее, чем нужно. — Ты сказал то, что думал.

— Не всё то, что я думаю, следует озвучивать.

— То есть ты извиняешься за то, что вовремя не прикусил язык.

— Именно. Пытаешься соскоблить? — Аканэ давит ещё сильнее, теперь так, чтобы остался след, и безрадостно улыбается.

— Бесполезно. В лабораториях Караномори десятки тысяч препаратов отсепарованной кожи и отрезанных рук.

Гиноза еле заметно напрягается и перехватывает узкую ладонь прежде, чем та до крови вопьётся в его запястье.

— На пигмент не действует ни один химикат. Срезаешь кожу, метка проступает вновь, а отрубаешь обе руки — появляется где угодно ещё. Любопытный факт: если пересадить кожу с меткой одной родственной души другой, метка исчезает, и взамен появляется верная…

— Аканэ.

— …а вот если одна родственная душа трахается с не со своей родственной душой, то даже порядок слов не меняется, потому что ничто не в силах помешать страждущему вставить свой член…

— Цунэмори, хватит.

— Ты спишь со мной, потому что у тебя на запястье мой вопрос?

— Не мели чепухи.

— Спрошу иначе: ты бы был со мной, будь твоей родственной душой кто-нибудь другой?

— Ты не была бы моей родственной душой, не будь я с тобой.

Аканэ смеётся и выворачивается из объятий.

— Знаешь, что тебя бесит? Ты думаешь, что раз я бракованная, то я вольна уйти когда и к кому угодно. Что будь всё иначе, пару слов на коже помешали бы сказать тебе нет. «Отказывала в единоличном обладании собой» — так ты сказал про Карисаву. Ты почитаешь фразу-ключ за обед верности, но не будь идиотом: половина размазанных по асфальту трупов — чьи-то родственные души, посчитавшие, что браслет не ошейник.

Гиноза угрюмо фыркает и качает головой.

— А знаешь, что бесит тебя? Ты думаешь, что я с тобой, только потому у меня на запястье — твой вопрос. Что дело в навязанном стереотипе и чёртовых правилах, и ни на секунду не можешь допустить мысли о том, что метка — всего лишь бирка и знак принадлежности, визуализация того, что внутри. Она не отменяет чувства, она их демонстрирует…

— Она связывает тебя по рукам и ногам!

— …А я был безумно рад услышать фразу-ключ от тебя, и так же страшно растерян, когда у тебя таковой не оказалось, но это не меняет того факта, что я тебя люблю. С меткой или без, чёрт возьми!..

Гиноза отбрасывает одеяло, вскакивает с кровати и, заложив руки за голову, поворачивается к Аканэ спиной. Цунэмори смотрит на обнажённого мужчину перед собой, неожиданно смущается собственной наготы и цепляется за пуховое одеяло обеими руками.

— Ты не был бы так уверен, не будь у тебя метки, — глухо говорит она.

— Ты не слышишь меня! — едва не рычит Нобучика и снова поворачивается к ней лицом. — Я. Тебя. Люблю. Это не здесь. — Демонстрирует ей запястье и тычет в грудь. — А здесь. Уверен я в этом, потому что я знаю, что чувствую, а в тебе уверенным быть не могу, потому что ты ничего не говоришь, а только бесконечно доказываешь мне, что все мои чувства — навязанный обществом стереотип.

— Макишима…

— Макишима был несчастным человеком! А в родственные души он достался конченному эгоисту, который и мне бы пулю в лоб пустил, лишь бы не связывать себе руки. Шинья всегда был таким, и знаешь? — Гиноза подхватывает с пола брюки и безрадостно улыбается. — Вы с ним удивительно похожи.

С улицы доносятся сирены скорой помощи, и в это же самое мгновение оба коммуникатора оповещают о срочном вызове. Цунэмори одевается молча, вздрагивает, когда за Нобучикой закрывается дверь, и защёлкивает браслет.

Она думает, что Гиноза прав: Когами бы выстрелил. Хочет возразить, что не так уж они и похожи, потому что сам Нобучика всё ещё жив, и делает вывод что метки и чувства не первичны или вторичны, а единовременны. И ей второй раз за день кажется, что пустые запястья не самое страшное в ней.

* * *

На смену ледяному ливню приходит крупный град, и если и есть в узком переулке улики, то разглядеть их глазом уже попросту невозможно. Аканэ тоскливо оглядывается по сторонам и мысленно соглашается с ворчащей на непогоду Микой. Шустрые дроны заканчивают собирать образцы, дружно закатываются в фургон, и только когда за ними закрывается дверь, Цунэмори даёт команду сворачиваться.

Сбежавший потенциальный преступник — двадцатишестилетний программист из Госдепартамента. Последние шесть лет стоял на учёте реабилитационного центра с пограничными значениями психопаспорта. Срыв был вопросом времени, до сего дня он исправно посещал терапевта, был послушен и соглашался с тем, что как только интегральная характеристика вырастет на недостающие десять единиц, он добровольно ляжет на лечение.

Однако, как только цвет паспорта потемнел на ещё один тон, он ударил лечащего врача виском об угол журнального столика и сбежал. Не такая уж и редкость, но ловить его всё равно нужно. Цунэмори ещё раз проклинает выпавшее именно им дежурство и вздрагивает, когда ей на плечи опускается чужая куртка.

Поднимает взгляд на подошедшего Гинозу и оборачивается, понимая, что Шимоцуки, как и фургон с карателями, уже уехали, и на стоянке осталась только её машина.

— Касэй не обрадуется, — тихо замечает Аканэ.

— Плевать.

Град всё усиливается, и Гиноза настойчивей подталкивает Цунэмори к автомобилю. Стоит им сесть в салон, стёкла тут же запотевают, а бортовой компьютер предупреждает о неблагоприятных для вождения погодных условиях и берёт управление на себя. Аканэ выкручивает регулятор громкости до минимума, пристёгивает ремень и невидящим взглядом смотрит на мелькающие за окном дома.

— Иногда мне кажется, что отсутствие метки равносильно отсутствию чувств, — еле слышно признаётся она. — Не к тебе. А вовсе.

— А иногда?

— А иногда, что я просто говорю себе не чувствовать, потому что у меня нет метки. И это срабатывает.

На короткое мгновение в машине повисает тишина.

— Я делаю тебя несчастным.

— Позволь мне выбирать самому.

* * *

Касэй барабанит подушечками пальцев по столу. Звук по-прежнему тупой, пальцы не оставляют на столешнице следов, а на плечах Главы — всё та же накидка. Она дочитывает рапорт, снимает очки и прикусывает дужку так, словно действительно испытывает потребность в бессмысленных человеческих жестах.

В данном случае — снисходительно насмешливых.

— Так значит, исполнитель Гиноза считает, что не метка определяет чувства, а чувства — метку?

Аканэ уверена, что Нобучика в рапорте этого не указывал. А значит, камеры в жилом блоке пишут и звук тоже.

— Если я пообещаю рассказывать обо всём, что думает каратель Гиноза, вы уберёте камеры из спален?

— Если я пообещаю их убрать, вам станет легче? — задаёт встречный вопрос Касэй.

Обречённая на провал попытка даёт Цунэмори ещё пять секунд на размышления. Одну секунду она думает о том, есть ли у кибертела либидо, всю следующую — не присуще ли это одному только мозгу, а оставшиеся три тратит на формулировку ответа.

— Да. Он полагает, что чувства первичны.

— Значит, бракованные таковых лишены.

— Ассимптомны, — качнув головой, поправляет Цунэмори. — Ригидны, если угодно.

Глава склоняет голову к плечу, возвращает очки на переносицу и тонко улыбается. Отводит взгляд, и Аканэ кажется, будто она видит сверкающую на дне глаз искусственную синеву. Терабайты данных и невидимые нексусы. Слышит бульканье электролитных растворов, механический лязг стальных клешней, меняющих заспиртованные мозги местами, и сотню с лишним перешёптывающихся голосов.

— Что ж, быть может, вы и правы, Аканэ, — лукаво прищурившись, соглашается Глава. — От вашей препаровки толку больше.

Цунэмори приходит в голову, что можно прошерстить Базу данных Бюро на предмет бракованности, и таким образом очертить круг потенциальных участников проекта Сивилла. Это ничего ей не даст, конечно же. Но ужалить в ответ почти необходимо.

— Вы с инспектором Гинозой согласны?

Восемнадцать секунд.

Это одна из их игр — Аканэ отвечает чуть погодя, словно вопрос не представляет для неё никакой важности, прощупывает границы терпения Касэй, а та — её наглости, и по результатам Цунэмори понимает, в каком Джошу настроении, а Глава — насколько увеличилась зона комфорта старшего инспектора.

В этот раз Аканэ считает едва ли не вслух, потому что Гиноза ошибся. Она действительно похожа. Только не с Когами. А с Сивиллой.

И вот это — вот это действительно самое страшное в ней.