Первый. За гранью выбора (джен)

— Вот, значит, оно как… — задумчиво произнес незнакомец, выслушав короткий и несколько путанный рассказ Рональда.

Снова повисла тишина. Ученый напряженно наблюдал, как этот неожиданно появившийся человек неспешно обходит лабораторию, проверяя все ли на месте. Увидев перепутанные черновики и прочие бумаги, которые Андерсон уже успел разложить как ему удобнее, незнакомец нахмурился еще больше и принялся рассортировывать обратно. Рон же молчал. Боялся шевельнуться, даже дышать. За время своей короткой речи он не только не успокоился, но еще и испугался куда сильнее. Однако этот страх был другим. Глубинным. Инстинктивным. Его рождал жесткий серый взгляд собеседника; само его присутствие. И причин этого Рональд не мог понять, как ни пытался.

Когда же последняя бумажка заняла свое место, незнакомец вновь обратил внимание на незваного гостя, заставив того нервно сглотнуть. Игра в гляделки была проиграна изначально, так что ученый даже не пытался проявить норов, лишь тихо спросив:

— Сдадите меня органам правопорядка?

— Не думаю, — ровный ответ заставил Андерсона еще ниже опустить глаза, несмотря на удивление. Он чувствовал себя безнадежным двоечником перед комиссией, которому с чего-то вдруг решили дать второй шанс. — Вы ничего не украли и не испортили, кроме окна. У меня же сейчас и так хватает работы и совершенно нет времени на возню с судами и следствием. Так что можете проваливать отсюда на все четыре.

Рон едва заметно кивнул и медленно, как в тумане, направился к выходу. С одной стороны он осознавал, что ему крупно повезло, но с другой… В голове один за другим вставали вопросы. Теперь, постепенно освобождаясь от цепей страха и чужого давления, пытливый ум ученого вновь брал верх и требовал ответов. До двери он так и не дошел: остановился в метре от нее и обернулся.

— Кто вы? Наследник Доброделова?

Неизвестный, что так и буравил спину Рона взглядом, теперь едва заметно вздрогнул сам, но все же ответил:

— Пожалуй, так.

— Но у него не было детей. — Андерсон отчего-то был уверен, что двигается в правильном направлении, пытаясь узнать личность собеседника. Нет, дело было вовсе не в разумных доводах и прочем, что соответствовало ситуации, просто молодой ученый чувствовал, что это куда важнее, чем кажется на первый взгляд.

И вновь ответ последовал не сразу. Но в этой задержке не было сомнений или напряжения, скорее холодная оценка. Да, именно она: нынешний владелец лаборатории пытался понять, насколько стоявший перед ним человек заслуживает доверия и… насколько он может быть полезен в будущем.

— Не было, — по-прежнему холодно прозвучал его голос, — зато последователи были. Так или иначе — этот ключ достался мне по наследству. Как и это место.

— Можно узнать ваше имя?

— Нет, — жесткость, с которой был отчеканен этот ответ, произвела свое впечатление. Но куда больше поразило Рона продолжение фразы. — Я известен вам под именем Франкенштейн, на этом и остановимся.

На небольшое помещение будто обрушилось ошарашенное молчание. Мгновения вдруг обратились вечностью, а воздух — отчетливо звенящей нитью, которая вот-вот лопнет.

— Франкенштейн?! — Рон резко подался вперед, заставив нынешнего владельца лаборатории рефлекторно отшатнуться и положить руку на рукоять ятагана. — Но как?! Почему?! Вы ведь так...

Андерсон вовремя замолк, вдруг осознав, что "Франкенштейн" — это, скорее всего, общее имя нескольких ученых. Ведь на самом деле такой объем работы нереально сделать в одиночку за столь короткий срок, верно? Ничего удивительного, что среди них есть и молодые, как этот парень. Вероятно, каждый из участников научной группы представляется этим именем.

Да, такая теория очень многое объясняла, потому Рон, убедив себя в этом за какие-то мгновения, успокоился и отступил назад.

— Кхем... — смущенно кашлянул он, даже несколько устыдившись своей вспышки. — Простите. Просто... Ваши труды так известны... Это очень неожиданная для меня встреча.

— Думаю, это лучше, чем встретить тут самого Доброделова, нет? — внезапно усмехнулся собеседник, заставив Рональда передернуть плечами от самой подобной мысли.

Но обстановка немного разрядилась.

Только причиной тому вновь стал скорее сам Франкенштейн, вернее его необъяснимое присутствие. Он просто решил не давить больше на незваного гостя — и вся тяжесть мгновенно исчезла. Андерсон никак не мог отделаться от ощущения собственной ничтожности рядом с ним. Перспективный, в общем-то, ученый, уже заработавший определенную репутацию, он сейчас казался самому себе глупым ребенком. Притом, что сам Франкенштейн вряд ли был старше. А то и младше — ведь щетина всегда ощутимо старит. И сколько сам Рональд ни убеждал себя в том, что это влияние громкого имени и его репутации — избавиться от предательской робости он не мог.

Молчание снова затягивалось, что совершенно не нравилось несостоявшемуся вору. Ему казалось, будто владелец лаборатории чего-то ждет. Каких-то его слов или поступков. Решений? Это тоже сбивало, лишь усиливая все внутренние аналогии происходящего.

Мысли снова панически заметались в поисках ответа.

Уйти?

Рональд Андерсон не имеет на это права. Все, что он говорил сейчас, все, что он когда-то сказал Главному, все его поступки, мечты и желания… Разве может он сдаться и отступить, когда подошел так близко? Нет, никогда он себе этого не позволит. Пусть молодой ученый был импульсивен, немного трусоват и иногда поспешен в решениях, но целеустремленности у него не отнять — это точно.

Значит… остаться?

Но что он может? Глупый вопрос. Специалист лишним не бывает. Только не в этой области. Жаль лишь, что подал и представил себя Рон совершенно не в тех красках, каких хотелось бы. Потому так необходимая фраза сорвалась с губ сначала очень тихо и неуверенно:

— Позвольте мне работать с Вами.

— Простите, что?

— Возьмите меня в состав своей научной группы! — это уже прозвучало куда более разборчиво, но вместе с тем несколько отчаянно. Рон и сам не верил в согласие собеседника. Следующие слова лишь подтвердили практическую безнадежность его задумки:

— И ты думаешь, я просто так возьму незнакомого человека, взломщика и недовора к себе в команду? — Франкенштейн усмехался теперь ядовито, и Рону вновь стало сильно не по себе.

— Я знаю... — он осекся и опустил голову еще ниже, но когда поднял глаза вновь, они горели тем же одержимым пламенем, с каким он рассказывал о своей находке Главному как будто вечность назад. — Я знаю, каким выгляжу в ваших глазах! И вы справедливо не доверяете мне! Но назад мне уже не вернуться! Я поставил все на этот якобы глупый безрассудный шаг и не пожалел, потому что нашел Вас! Информация здесь и сейчас, на расстоянии вытянутой руки, куда дороже и важнее той, что есть у любой из нынешних лабораторий! А вы — центр, способный и привыкший с ней работать! Все то, о чем я мечтал, к чему шел, находится здесь! Сейчас! Передо мной! Я готов быть хоть лаборантом, хоть "мальчиком на калькуляторе", мне плевать! Лишь бы получить возможность работать с вами, с этим...

Эта короткая, но слишком эмоциональная речь как будто выпила из Рональда все силы. Он остановился и потускнел, понимая, что наговорил лишнего и теперь, скорее всего, кажется и вовсе психом. Даже опасным. Одержимым. Но что еще он мог сказать? Лишь искренне открыться этому человеку. Пусть лишь одному из группы.

Однако Франкенштейн, вопреки ожиданиям ученого, будто и не заметил этой вспышки. Он снял очки и с непонятным вздохом опустился в кресло Доброделова, устало спросив:

— Зачем вам это?

— Уничтожить, — в голосе Рона прозвучала столь глубокая и искренняя ненависть, какой не ожидал от себя, быть может, и он сам. — Я хочу их уничтожить. Всех до единого. Эти твари созданы не природой, не Богом. Их создал человек. И человек обязан отправить их в небытие.

Франкенштейн отвернулся к столу, в раздумьях постукивая по нему пальцем, и Рон не мог видеть, как изменились и потемнели его глаза, отражая не то тоску, не то ту же ненависть, но застарелую и обреченную.

— Я над этим уже полжизни работаю... — тихо прошелестел его голос, так что фразу едва можно было разобрать. А потом уверенное:

— Хорошо.

Мерное постукивание прервалось сильным и резким ударом ладонью по столу. Рон, еще не веря в столь быструю смену настроения, вновь поднял глаза на очерченный светом лампы профиль Франкенштейна.

— Я возьму вас в команду. Своим лаборантом. Но будет ряд условий, несоблюдение которых повлечет не самые приятные для нас обоих последствия.

* * *

Условия.

Поначалу они показались Рональду абсурдными, рожденными на грани не то какой-то фобии, не то мании преследования. Да и как еще воспринимать требования, которые не только лишали молодого ученого возможности вернуться домой, пока идет работа, так еще и фактически любых личных способов связи. Личного пространства в принципе — Франкенштейн требовал полного контроля и открытости. А саму попытку проявить недовольство по этому поводу он пресек одной единственной фразой:

— Любой представитель четыре-один скажет огромное спасибо за каждую кроху информации обо мне. Хочешь со мной работать — подчиняйся моим правилам. Беспрекословно.

Рон, чуть помедлив, кивнул. Его снова пробила мелкая дрожь: вернулось то страшное давление, что не позволяло поднять головы или сказать хоть слово против. Нет, все же этого человека невозможно назвать обычным ученым. Что-то в нем было. Внутреннее. Необъяснимое. И пугающее. Что-то, что заставило Рона вновь задуматься о правильности своих действий. Соблазн сдаться и отступить, позволить двигаться вперед тем, кто может идти на своих ногах, а самому сидеть в сторонке и терпеливо ждать, стал вдруг нестерпимым. Куда он лезет к подобным людям со своей импульсивной натурой и не самыми выдающимися способностями?!

И в который раз пришлось себя зло одергивать от всех подобных пораженческих мыслей.

Андерсон вновь кивнул — теперь уверенно и твердо — и заставил себя выдержать пронзительный взгляд собеседника, что каленой спицей будто ввинчивался ему в самую душу.

Франкенштейн выпрямился на стуле и довольно улыбнулся:

— Вот и договорились.

Работать с ним было непривычно, в какой-то степени даже странно. Молчаливый и замкнутый, ученый был практически неспособен поддержать какой-либо разговор, кроме тех, что неизбежно велись по работе. Говорил он в своей манере, периодически сбиваясь с «вы» на «ты» и обратно. Сама же речь временами спотыкалась, будто Франкенштейн вдруг забывал, как произнести то или иное слово, и была крайне бедна на эмоции. Из всего этого Рон сделал вывод, что его новый знакомый нелюдим или даже одинок, причем достаточный срок, чтобы отвыкнуть от постоянной необходимости контактировать с окружающими. Эти подозрения лишь укрепились, когда Андерсон обратил внимание, что Франкенштейн вздрагивает или немного дергается каждый раз, когда к нему обращаются после долгого молчания.

Непривычка к общению и обществу вскоре стала заметна и в его манерах. Если случалось куда-то идти пешком, Рональду неизменно приходилось подстраиваться под его широкий уверенный шаг, часто догонять; завтраки, ужины и обеды проходили в обстановке разительно отличающейся от той, что была в привычной Андерсону лаборатории: здесь царила тишина и неизменное «каждый сам за себя». Первое время Рон стеснялся даже спросить про соль или сахар, которых в небольшом жилище, с трудом переоборудованном на двоих, видимо, не было в принципе. Зато про разделение обязанностей Франкенштейн не забывал никогда, и у Рональда неизменно хватало работы.

Личная лаборатория и по совместительству дом человека, называющего себя известным на весь мир именем, стоила отдельного упоминания. Ведь дома у него не было вовсе. Франкенштейн жил и работал в небольшом фургончике, постоянно перемещаясь по стране. За границей, как он признался сам, ученый не бывал еще ни разу.

В остальном же этот человек всячески избегал разговоров о себе. Рональд списал это на вполне логичное недоверие и прекратил расспросы. Да и времени почти не было. За какую-то неделю определив границы возможностей свалившегося на голову лаборанта, Франкенштейн теперь полностью перераспределил свою работу, довольно умело включив в нее Рона.

Первый месяц был трудным. Андерсон привыкал, полностью перестраивал ритм жизни, ведь у его нового руководителя не было ни расписания, ни какого-либо графика: он мог проснуться в середине ночи и взяться за пришедшие вдруг на ум выкладки, после чего безжалостно разбудить Рона и скинуть на него расчеты. Да и с деньгами, как оказалось, все не так просто.

Но, когда все эти трудности отошли на второй план, Рональд осознал, что ему нравится такая жизнь. Теперь он чувствовал себя ученым, как никогда до этого. Настоящим. Тем, кто отдает себя всего науке. И только ей. Да, это было сопряжено с целым рядом малоприятных проблем, но к концу второго месяца Андерсон перестал обращать внимание и на них.

Франкенштейн менялся и привыкал точно так же. Он безропотно принял куда более емкое «Франки», которым наградил его предприимчивый Рон, да и к чужаку в доме адаптировался достаточно быстро. Совместная работа часто связывает куда крепче любых посиделок с чаем или кофе. Но его сухость и замкнутость, в сущности, никуда не делись — просто сгладились лишние шероховатости.

Полгода работы и вовсе стерло все возможные стены и непонимание. И с каждым днем Рон все больше и больше восхищался Франкенштейном как человеком, будто рожденным вместе с наукой. То, как ученый оперировал фактами, его ход мысли — и вширь, и вглубь, — а так же умение одинаково четко замечать как мелкие огрехи, так и масштабные нестыковки между различными теориями, приводили молодого ученого в восторг. Главный всегда говорил: такие люди либо невероятно опытны, либо столь же талантливы. Но Франки был слишком молод, чтобы говорить о первом, а потому его работы восхищали вдвойне. И теперь один лишь возраст этого человека мешал Рональду отказаться от высказанной некогда теории о группе ученых под одним именем.

Хотя было и кое-что еще: временами Франкенштейн пропадал на день или два, несколько раз и вовсе на целую неделю. А потом возвращался — неизменно с деньгами и новыми образцами для работы, если ученые в них нуждались. Один раз даже позвонил и попросил Рона забрать его на машине.

Вот только на вопросы о том, откуда и как он берет все необходимое, Франки отмалчивался точно так же, как и на вопросы о себе и своем прошлом.

Спустя еще год так тщательно разрабатываемый проект принял свою окончательную форму. Рональд, который за это время существенно вырос как ученый, вникая в каждую букву и цифру выполненных Франкенштейном расчетов и выкладок, заслуженно гордился тем, что участвовал в этой работе и внес в нее непосредственный вклад. Гордился тем, что стал одним из создателей вещества, способного вновь перевернуть весь мир с ног на голову. Вернее наоборот. Вакцина уничтожала саму причину возникновения вампиров — вещество АР.

А вместе с ним и кровь любого из представителей расы четыре-один.

Как только теория будет доработана и проверен первый полноценный образец — расколотому надвое миру придет конец. Это вещество станет антибиотиком для всей планеты. Выжжет проклятую заразу. Выжжет навсегда, больше не позволив ей нигде появиться.

И Рон торжествовал.

Каждый день, час, мгновение, что приближало момент официального выпуска препарата, наполняли его душу ни с чем не сравнимым чувством. Ярким, обжигающе-горячим, но и столь же темным. Свершившаяся месть еще никого не спасала. Она безжалостным пламенем съедает сердце того, кто способен столь искренне ненавидеть. Андерсон не станет исключением. Но и не пожалеет об этом.

Никогда.

* * *

Еще с первой встречи с неожиданным гостем Доброделова, Франкенштейн относился к нему настороженно. Он и сам прекрасно понимал, что порой это выглядит подобно помешательству, но не собирался ослаблять узду ни на мгновение. Мальчишка, а никак иначе воспринимать Рональда он не мог, был объят пламенем своей мести, и оно давало ему ни с чем не сравнимую силу двигаться вперед. Но ученый прекрасно знал и вкус, и цену, и опасность этого дара. Сам был таким же. Сам сделал первый шаг из ненависти. Вот только так и не смог честно ответить на вопрос, кого именно он тогда ненавидел.

Быть может, поэтому он взял юнца к себе в команду?

Хотя жалеть об этом не пришлось. «Мальчик на калькуляторе» оказался не лишен соображалки и присущей далеко не каждому остроты ума. Ученому оставалось лишь поражаться, с какой скоростью новенький вникал в громоздкие формулы, понимал незнакомые ранее определения, будто погружался в теорию — мгновенно и без остатка — и несколько часов спустя мог уже спокойно ею пользоваться. До встречи с Рональдом Франкенштейн знал лишь одного человека, способного на подобное.

И слишком часто некоторые слова помощника отдавались в сердце ученого тупой застарелой болью, которую тот черте сколько лет назад загнал так глубоко, как только мог.

Но временами, когда Франкенштейн с головой погружался в работу, его будто откидывало в прошлое. В те годы, когда он сам был лишь ассистентом и точно так же, как сейчас Рон, работал над данным заданием. Сложным, да. Но безумно интересным. В такие минуты он в мыслях снова возвращался в старую свою лабораторию: слышал тихое бормотание руководителя, имевшего привычку диктовать себе свои же мысли, аккорды неизменно игравшей для фона музыки; вновь чувствовал ненавязчивый запах шоколада, смешанный с каким-то из сортов сливочного чая...

И тогда лицо, давно застывшее бесстрастной маской с острым серым взглядом, озаряла едва заметная, но теплая и невыразимо светлая улыбка.

За полтора года привыкнуть к помощнику не составило труда. Работа ускорилась и семимильными шагами двигалась вперед. Свежий взгляд Рона помогал замечать те ошибки, которые Франкенштейн уже увидеть просто не мог — слишком много над ними думал. А уж вместе эти двое вполне способны были сделать теорию идеальной.

Первые образцы вакцины прошли испытание, но оно с треском провалилось. Все равно что-то упустили, все равно надо было дорабатывать и исправлять. Недооценили оба способность к восстановлению «лекарства от случайностей».

И вновь начались трудовые будни. Уже не руководителя и лаборанта — двух ученых, один из которых превосходил другого лишь опытом. Ведь Франкенштейн никогда не входил в ряды одаренных или гениев. В свое время учеба и понимание давались ему со скрипом, сквозь бессонные ночи, злость, раздражение и упрямство. Последним и брал все заданные высоты, искренне веря, что сможет если не превзойти, то хотя бы встать на уровень того, кем когда-то так восхищался.