Сказка тысяча второй ночи (гет)

— Чудесные глаза! Даже показалось, что синие. Ишь ты, ну чисто серна промелькнула! — Вошедший дородный гость посмотрел вслед убегавшей полуголой фигурке. — И кожа, должно быть, дивная. — Он пошатнулся и, сдувая с лица липнущие к влажной коже невесомо-воздушные, но досаждающие в такую жару перья своего роскошного дюльбента (1), оттолкнул несущих опахала рабов. — Прочь, дураки. — И поздоровался: — Здравствуй, колдун.

— Что прикажет мой Великий и предобрый повелитель ничтожнейшему из своих слуг? — Хозяин дома склонил все еще стройный стан в неглубоком поклоне.

— Ну не такой уж ты и ничтожный. — Его величество шахиншах Хамиз ибн Саад Аль-Валид Ирамат передернул массивными плечами, чтобы под расшитой золотом рубахой незаметно прогнать вниз неприятно ползущие из-под мышек струйки пота; все еще держась за дверную колонну, усталым жестом отослал охрану и рухнул на низкий, покрытый ковром диван. — Красивый фонтан, звонкий… Да и терраса недурна. Напомни, за что я тебе этот дворец подарил? — Нетерпеливым жестом он сбросил на пол пестрые подушки.

— Старый Бахтияр готов, как и прежде, преданно служить вам, о Светлейший. Но мне ли сметь мои скромные услуги упоминать. Негоже жалкому рабу хвалится, что спас в смертельном бою Владыку мира, уврачевал его раны, что заботился об отравленном ненавистными врагами наследнике, до последних его дней. Несчастный принц! Не повернется же мой язык назвать заслугой помоществование в зачатии нового сына, юного Шахрата! Вседневно моля богов о даровании потомства, что многочисленней песка в Аравийской пустыне! Да будет день вам светел, царь мой, как чело Мардука, улыбка Митры, поцелуи богини Шалы; и прибывают силы в здравии и благе, как в наводнении вспухают воды Тигра! Равнинами Элама пусть станет путь Великого от древних Суз до Загросских долин… А? — Тут льстец запнулся и, видя, что его венценосный посетитель полусонно кивает головой, прокашлялся и спросил ровным голосом: — Дело неотложное? Кто-то из детей в серале заболел, нет? Сасан (2) ранен, тоже не то? Может, чтобы господин мой мог собраться с мыслями, велеть подать с ледника щербету?

— Да… Нет, ну его! Не остужает, только дразнит прохладой, и так тошнит от кислятины. — Шах Персии беззвучно пошевелил губами, будто неохотно припоминая, зачем пришел. Потом нахмурился. — Опять заболтал меня, мошенник. Вот ты снова о прошлом врешь. Велю ведь кнутов задать за непочтение к вере! Какие боги там даруют и прочее… Пойми, безумец, нет бога, кроме Аллаха, а все эти вавилоняне, парфы, арии… ну всякие там согдийцы — сказки… Наверное. Царь Дарий, видите ли, Красное море хотел с Нилом соединить каналом… Пф! И где он сейчас? — Шах фыркнул, утер платочком пот. — Короче, да, я — про гарем. Беда — опять одни девчонки пошли. Что-то не помогает твое средство. Вот казню тебя за колдовство! — И перебивая сам себя, вдруг вскинулся: — А, знаешь, отдай мне того шустрого мальчишку. Чуть с ног меня не сбил, шельмец. — Шахиншах сочно причмокнул губами. — Зачем тебе такой внук, Бахтияр? А мне будет отличный евнух. — И властитель Востока засмеялся. — Наипрекраснейший во всем Багдаде.

— Поганый у тебя характер, Хамиз! Добра не помнишь! — Одетый в белое маг сложил на груди руки и покачал головой. — Глаза свои алчные отведи. Нет! — На его безбородом лице заходили под смуглой кожей желваки.

— Не хами, Магрибец, головы лишишься! — Шах Саад Аль-Валид, с трудом вставая с роскошного ложа, тяжеловесно оперся на парчовый, набитый верблюжьей шестью валик и задумчиво погладил алую узорчатую кисть в золотой сетке. — А мальчик-то действительно… сочный. Эх, какие глазищи — огонь! И волосы, ну что там шелк — крылья! — Отрывая от подушки, он сильно дёрнул украшение. Брезгливо стряхнул скользнувшие нити с потных пальцев. И, разглядывая вышитый занавес со сценой охоты на львов, почти примирительно сказал: — Уступи. И что тебе в нем, только душу самим своим видом травит, напоминая о Мизергун-Шериз! Мда-а-а. — Пожевав губами, сделал попытку нахмуриться. — Прелестная дочь у тебя была, жаль… Убийцу так и не нашли?.. Сам кастрируй и приведи во дворец. Через две луны. Перчик можешь оставить, ха-ха-ха.

Его собеседник, Бахтияр ибн-Лари, седовласый восьмидесятипятилетний лекарь и кудесник, мимолетно зыркнул на владыку молодым, черным, как небо Сахары, глазом и тут же низко поклонился, чтобы не выдать гнева:

— Твоя воля, господин, не пожалей только!

* * *

Пока окрашенный киноварью, но все равно обвисший и уродливый зад несущего шахский палантин слона не исчез за воротами, отделяющими царский двор от нижнего города, старик так и стоял на балконе, впившись сведенными судорогой пальцами в резные перила.

— Махнур! — позвал он тут же явившегося слугу. — Приведи ко мне Иллана.

— Он в саду, господин, читает на память "Беседу птиц" (3). И, если я прерву, учитель заставит бедного маленького хозяина начать снова... — заспорил одетый по вавилонской моде, но лысый и безбородый мавр.

— И не корми его, — будто не слыша, приказал Бахтияр и, когда полог, качнувшись, скрыл его от уходящего слуги, потер сухими ладонями чело, словно старался стереть или развеять тяжелые думы. — Ну и за то, что тростника не будет, спасибо Ормузд (4).

__________________________

* Газель — строфа восточного стихосложения, известная по персидским образцам. Начав складываться в IX-X веках, своей окончательной формы газель достигла в творчестве Хафиза, который создал и закрепил каноны написания газели. Лирический герой, от имени которого обычно пишется газель, противопоставляется той или тому (возлюбленной, судьбе, горестям мира, властителю, Всевышнему). Герой газели стремится слиться с предметом своего желания, преодолеть разделяющую их пропасть, но это противоречие никогда не разрешается. Именно эта особенность придает газели черты сжатой пружины — высочайшего эмоционального напряжения.

(1) дюльбент — тюрбан

(2) сасан — полководец шаха

(3) «Беседа птиц» — произведение Шираба-Ад-Дина Сухравади, теолога-мистика, с мотивами зороастризма и европейского герметизма

(4) Ормузд — бог-отец в персидской теогонии