#сублимация

Всё тонет в молочной дымке, в разноцветных огоньках, в круговороте резных столиков, и подушек, и ковров, а перед глазами вместе с тем — малиново-малиново, и только во рту — внезапно сухо. Кажется, что даже язык способен расцарапать нёбо — таким острым, пергаментным он стал. Что, если назвать её по имени? Разве из глотки не польётся кровь? Слишком долго, слишком плохо, слишком хорошо. Всё — слишком. Рене полусидит на коленях, с губ практически срывается что-то жалкое, но она удерживает в себе, не надо, Рене, за тебя прекрасно скажут твои глаза, больные, затянутые отголосками сладких грёз. Даже сейчас — сладких. Не уткнуться бы в её колени — Рене всё ещё избегает называть то самое имя, которое не произносила вслух уже год, с тех самых пор, с той самой ночи — не уткнуться бы в них, не держать, не гладить умоляюще, успокаивающе, не скользить ладонями по бёдрам, Рене это умеет, Рене помнит, знает, какие вздохи можно вырывать из гордо сомкнутых губ, если трогать эти колени. Где-то за пределами её видения вспархивает и бьет в воздухе крыльями стайка разноцветных птиц — кеттарийку осыпает перьями. Смешно щекочет в носу. Она проводит под носом рукавом лоохи, стирает невидимое прикосновение.

В глазах — разочарование. В глазах — пренебрежение. Она ещё не поняла. Ничего. В ней тоже это есть. В меньшей мере, чем в Рене, но есть. Уловимо чувствуется в колеблющемся воздухе. Рене не поднимается с колен, глухо оседает на пятки. Целый год порознь и чтобы так... Сердце стучит отчаянно, наверное, хочет присоединиться к тем экзотическим птицам, которых Рене не видит, но чувствует нутром. Птичье пение превращается в гогот, они смеются, и Рене приходится сделать над собой усилие, чтобы не закрыть уши руками. Не здесь, не при ней. Её колени загораются оранжевым, почти белым, словно на снимке тепловизора, словно жаждут прикосновений.

Рене не понимает, что творит. Ползёт вперёд, не щадя кожи — ворс ковра неприятно саднит, ноги путаются в слоях скабы и лоохи. Разум удивительно ясен, но так бывает после опиума. Трезвые мысли даже среди грёз и галлюцинаций. Тело Рене расползается, растекается по полу, она утыкается носом туда, куда так давно... Вдыхает запах, совершенно обезумев, и не чувствует в себе ровным счётом никаких сил, чтобы подняться, сказать, объяснить. Невидимые птицы вгрызаются, выклёвывают печень. И лёгкие — потому что трудно размеренно дышать. Запахи приобретает свойства цветов. Рене чувствует, каким интенсивно-малиновым становится всё вокруг. Захлебнувшись, она всхлипывает, на грани слышимости, почти зло. Почти.

— Я презираю тебя за то, что ты сделала. Я тебя презираю.

Её губы и руки говорят другое.