Отец был константой. Незыблемым. Отвлеченно смотрящим в огонь. С неизменной папироской в руках. С по-скифски невозмутимым лицом. Чем-то, что, как памятник Ленину на заднем дворе маминой работы, есть, но непонятно зачем.
Мама старалась изо всех сил привить нам что-то друг к другу, раскачивала лодку. Мы же с отцом оставались отстранены, я - насторожено-отстранена, не понимая, что происходит. Только бабка, отцова мать, дряхлая старообрядческая рыжая сука, вышедшая за иноверца, но не смогшая простить того же своему сыну, неизменно меня люто ненавидела. Она выходила за ограду, стоило мне появиться на их улице, и начинала шептать “на ветер”. Если отец был дома, то это длилось недолго, только взметывались бабкины юбки за стремительно закрывающейся дверью. Если же нет, то я вцеплялась еле отросшими ногтями в ладонь правой, не видимой бабке, руки и шла под аккомпанемент проклятий сучьему семени.
Отец был… не страховкой, пониманием поддержки скорее. В почти непамятном детстве мы вдвоем ходили на Байкал. Я заходила в воду, не слыша воплей о температуре воды и спасательном круге, и какое-то время просто прыгала от счастья. А потом научилась плавать. На спине, впрочем, не смогла, и до сих пор не могу, там требовалась физическая поддержка.
Он умер, когда я была на четвертом курсе и сдавала досрочно сессию, чтобы уехать на Сахалин. В том мае выпал снег, и я шла домой в ветровке сквозь метель, по слякоти, с подрагивающими на периферии зрения мушками от недосыпа, и десять остановок подряд слушала мамины рыдания в трубку. На похороны я не поехала, думаю, он был бы рад, что его матери не пришлось выкрикивать свое “не наша кровь” над незасыпанной ямой.