Мертвые не плачут (джен)

В приюте Вула холодно и сыро — всегда, независимо от времени года. Холодно весной, пропахшей ледяным ветром, холодно летом, дождливым или засушливым, холодно осенью, когда лондонский смог прошит рваными дождевыми нитями. Но особенно холодно зимой, когда кажется, что во всем мире нет ничего, кроме промозглого холода, вымораживающего кровь, сердце и душу. Пальцы на руках и ногах замерзают и покрываются цыпками, ветхая одежда из дешевой бумажной ткани не дает согреться, в нетопленых спальнях свободно гуляет ледяной ветер… Иногда дети, тщетно стараясь сберечь хоть крохи тепла, забираются в одну постель и укутываются двумя одеялами — но таких нарушителей наутро ждет карцер. А карцер — это верная смерть. То тут, то там в спальне раздается громкий, захлебывающийся кашель — грохотуха, как говорят старшие мальчишки, и бронхит, как сказал однажды появившийся здесь доктор.

За эту зиму в их спальне уже умерло пятеро, а на дворе декабрь, и зима только началась. В девчоночьей спальне умерших трое — девчонки более живучи, совсем как бродячие кошки. Иногда кто-то начинает плакать — тихим, безнадежным плачем подыхающего звереныша, знающего, что смерть кружит рядом и никто никогда не придет на помощь. Громко плакать нельзя — придушат подушкой свои же соседи, которым не хочется в карцер за шум в спальне. Или за драку, громкий разговор, неподобающий вид… Поводов много, и воспитатели с радостью их используют, вымещая на приютских детях собственные обиды на пакостную жизнь. Те, кто умер в своих постелях, гораздо лучше живых. Они молчат, они не подставляют других под наказания, они не сожрут твою припрятанную пайку хлеба… Том Марволо Риддл знает — мертвые мальчики не плачут. Он привык к чужой смерти, но вот собственная смерть пугает его до дрожи.

Однажды его взяли с собой, когда увезли хоронить умерших детей — и Том помогал укладывать на телегу скрюченные маленькие тела, зашитые в грубую серую ткань, а потом выгружать их у старого кладбища. Для приютских детей не было даже могил — их тела сваливали в общую яму, без гробов, без отпевания, без памятников…

— Прах к праху, — пробормотал пьяный могильщик, небрежно забрасывая яму землей. — Все там будем…

— Все так все, — пожал плечами воспитатель, поднимая повыше воротник своего пальто. — Риддл! Полюбуйся, скоро и тебя закопают! — и он захохотал, радуясь собственному остроумию.

— Не, этот живучий, — оглядев его, со знанием дела произнес могильщик. — Таких смерть долго не берет…

— Точно! Мамаша его окочурилась, а этот все еще живой, — воспитатель посмотрел на Тома. — Ничего, и этот сдохнет.

«Ненавижу! — подумал Том. — Как же я вас всех ненавижу!»

— А глазами-то как зыркает, — хмыкнул могильщик. — Я думал, заревет.

— Это отродье не ревет, — процедил воспитатель. — Всегда молчит, тварь. Бывало, шкуру с него спустишь…

— Все мы твари, — могильщик последний раз швырнул землю в яму и выпрямился, потирая поясницу. — Кто божьи твари, кто чертовы…

Том смотрел на них, натянув на лицо привычную маску равнодушного спокойствия, и чувствовал, как в груди разгорается странный огонь. Ледяной и пронзительный, как декабрьский ветер.

«А вот я никогда не умру — и когда-нибудь я отомщу вам всем, — думал Том, подавляя дрожь предвкушения. — И у вас не будет даже такой могилы!»