Сторож брату моему (джен)

Родольфус Лестрейндж ненавидит своего брата.

Он возненавидел его ещё до рождения, когда, вернувшись на рождественские каникулы, обнаружил, что живот его мачехи характерно и недвусмысленно округлился, фигура и лицо расплылись, а щёки покрылись румянцем и такими характерными пятнами. Пустая, глупая, вздорная женщина! Её он ненавидит тоже — но с нею он мог бы смириться, в конце концов, его отец ещё вовсе не стар и имеет право…

Впрочем, зачем он врёт сам себе? Не признаёт Родольфус за отцом никакого подобного права — привести в дом молодую жену на следующий же после окончания обязательного годового траура по предыдущей супруге день.

Его, Родольфуса, матери.

Эйнар Лестрейндж — суровая, холодная, резкая, и всё-таки очень любящая, обучившая сына стрельбе из лука и выходам в море под парусом, научившая его читать не только буквы, но и старинные руны, вложившая ему в руку первую волшебную палочку, первый арбалет, первый меч… Она умирает так же, как и живёт — с достоинством, никому не причиняя хлопот и оставив сыну длинное и подробное письмо, в котором просит его, помимо всего остального, принять будущую жену отца и, если они появятся, их детей.

И он даже обещает ей это — но ничего поделать с собой не может.

Они успеют проститься — отец вызовет его из школы перед самой её кончиной, и он застанет Эйнар ещё живой, хотя и иссушенной и почерневшей от проклятья, происхождение которого так и останется тайной ото всех приглашенных целителей, мужа и, конечно же, от её сына. Говорить у неё сил почти что не будет — и всё, что она успеет сказать своему сыну, будет хриплое, похожее на воронье карканье:

— Обещай.

Ей ещё хватит сил вложить ему в руку пергамент с тем самым письмом — но это будет последним, что Эйнар Лестрейндж сделает в своей жизни.

Родольфус пообещает, конечно.

Ему шестнадцать, впереди — СОВы, которые внезапно станут ему совершенно неинтересны, и он не плачет, когда тело его матери, облачённое в лучшее платье, как положено, опускают в лодку и, дождавшись, покуда она отплывёт от берега, поджигают. Он сам сделает эту лодку — на пару с отцом.

Как и положено.

Отца Родольфус знает довольно плохо: сложно знать человека, которого встречаешь хорошо если раз в неделю за ужином и который не проявляет к тебе лично особого интереса. Маден Лестрейндж не то чтобы жесток с сыном — вовсе нет, Родольфус даже не может вспомнить случая, когда тот наказал бы его или отказал в какой-нибудь просьбе: ему просто всё равно. Воспитанием мальчика занимается Эйнар — и Мадена это совершенно устраивает. Впрочем, когда тот достаточно подрастает, чтобы самостоятельно отчитываться перед ним о том, что он изучил за какой-то период и время от времени демонстрировать ему свои умения, мистер Лестрейндж находит для сына чуть больше времени — однако это всё равно сложно назвать общением.

Впрочем, Родольфуса вовсе не против. Вернее, он считает это вполне нормальным: так всегда было, и он просто не представляет себе иного. Вот так, значит, принято у них, у Лестрейнджей: детей воспитывает жена, а супруг занимается другими вещами. Какими — он пока толком не знает, но знает, что их немало, и некоторые из них бывают небезопасны.

СОВы он сдаёт, как положено — лучше всех. Лестрейндж не может получить ничего, кроме «Превосходно» — впрочем, ему это вовсе не трудно, учиться ему интересно, плюс он талантлив и очень усидчив, и даже обязанности старосты курса не слишком мешают его успехам.

То лето кажется ему самым холодным за всю его жизнь — и дело вовсе не в вечных морских ветрах, обдувающих их стоящий на скалах над морем дом… замок. В сущности, это замок — очень старый, построенный ещё первыми Лестрейнджами и много раз перестраиваемый. Он не слишком красив, зато основателен, а толстые, в несколько футов стены почти защищают его обитателей от сырости — правда, не спасают от холода. Впрочем, его Родольфус совсем не боится — к тому же, есть ведь камины и чары. И всё-таки это лето кажется ему очень холодным…

А в начале следующего лета отец вызывает его из школы — но не на годовщину смерти Эйнар, как полагает тот, получив вызов и разрешение директора пропустить несколько дней, а на свадьбу. Родольфусу это… дико — вот самое точное описание того, что он чувствует. Он смотрит на свою мачеху — и впервые в жизни не понимает, что происходит. Он был, в целом, готов к тому, что отец может жениться ещё раз — но ведь не так же!

Не сразу же через год после траура!

И… не на этой!

Она… слаба, и это столь очевидно, что Родольфусу хочется подойти к отцу и, взяв его за плечи, потрясти и крикнуть ему в лицо: «Она не может стать Лестрейндж!» Слаба, капризна, да ещё и, как очень быстро он понимает, неумна. Он многое простил бы за ум и талант — в конце концов, женщине, наверное, можно быть слабой — но и этого он не видит в своей молодой, всего на шесть лет старше его, девице, которая глупо щебечет с гостями и так искренне разуется — Мерлин! — размерам камня в обручальном кольце.

Церемонию Родольфус выдерживает, и даже честно высиживает свадебный пир — и с каждой минутой всё меньше и меньше узнаёт своего отца. Тот шутит и улыбается, и всё время трогает свою молодую супругу, и Родольфус от каждого этого прилюдного прикосновения мучительно смущается, краснеет и злится. Потому что отец ведёт себя хуже, чем некоторые его озабоченные сокурсники — но даже тем хватает ума не щупать своих девиц у всех на виду.

Какой же позор! Как хорошо, что мама всё это не видит… она бы умерла ещё раз — от стыда — увидев, кого её супруг избрал ей на смену.

Следующим утром Родольфус, спустившись к завтраку, с удивлением обнаруживает за столом отца с мачехой — и та, кокетливо протягивая ему руку для поцелуя, говорит ему с отвратительно сладкой улыбкой:

— Я надеюсь, мы теперь будем жить одной дружной семьёй.

— Доброе утро, — Родольфус кланяется слегка церемонно, подчёркнуто не замечая этой руки — и отец, к счастью, не настаивает на поцелуе.

Через несколько дней Родольфус возвращается в школу — а на все каникулы уезжает в Европу, благо ему уже семнадцать, он вполне взрослый и даже не должен уже спрашивать разрешения у отца. Тот, впрочем, ничуть не против — он даже снабжает сына весьма крупной суммой, за которую не требует потом никакого отчёта.

Половина седьмого, последнего, курса пролетает почти мгновенно — а когда Родольфус возвращается домой на Рождество, он уже видит тот самый заметно покруглевший животик и слышит от непривычно возбуждённо-радостного отца известие о том, что очень скоро у него будет ещё один сын.

— Твой брат, — подчёркивает старший Лестрейндж — и в тот же миг в Родольфусе рождается ненависть.

Он ничего не может — а главное, не хочет с этим поделать. Конечно, он обещал матери — но он уверен, что если бы она только знала, как это будет, она наверняка не стала бы брать с сына подобное обещание.

Впрочем, может быть, он ещё не родится… или не выживет. Роды — дело такое…

Но тот выживает — хотя с родами действительно всё не так гладко: они начинаются прежде срока и длятся, как расскажут после Родольфусу эльфы, почти двое суток, и никакая магия помочь тут не в силах. Однако же всё заканчивается удачно: и мать, и ребёнок живы, а она даже, как говорят целители, со временем ещё вполне сможет рожать ещё. Впрочем, эти подробности станут известны Родольфусу только в апреле, на пасхальных каникулах, когда брату будет уже пара месяцев от роду и станет понятно, что тот вполне крепок и вообще и их породу.

Родольфус будет долго стоять над его колыбелью, и каждая деталь крохотного детского личика будет наполнять его сердце ненавистью и горечью. Малыш действительно будет похож на них, на Лестрейнджей — и это сходство будет казаться Родольфусу оскорбительным. Возможно, будь этот ребёнок девочкой, он сумел бы отнестись к сестре лучше — но брат?! Который всю жизнь будет носить ту же фамилию Лестрейнджей и станет, по всей вероятности, жить в этом доме, и когда-нибудь приведёт сюда же свою жену… Так, словно бы имеет на всё это право.

Его просто не должно быть, этого брата. Родольфус знает это с той самой секунды, когда услышит известие о его существовании, и знает, что однажды сумеет как-нибудь от него избавиться.

Вопрос в том, как это сделать.

Убийство его ничуть не пугает — в конце концов, не его вина, что этот ребёнок вообще появился на свет, его вообще не должно было быть, Родольфус просто восстановит, как говорится, статус кво. Однако же сесть потом в Азкабан он не хочет — и ещё меньше хочет, чтобы отец узнал о том, кто будет виновником этой смерти. Но как не попасться, Родольфус никак придумать не может — а пока плана нет, он решает направить все свои усилия на то, чтобы когда, наконец, случится трагедия, его отцу даже в голову не пришло бы подумать на своего старшего сына.

Поэтому Родольфус с самого первого дня своих последних каникул охотно возится с братом. Впрочем, пока что это несложно: покачать колыбель, зачаровать пару игрушек, наколдовать летающие над малышом звёздочки… Ему верят — отец привык к его послушанию и ответственности, а мачеха… мачеха — просто дура, а убедить дур в чём угодно совсем несложно.

Лето по окончанию школы Родольфус тоже проводит в Европе — но в середине осени возвращается и обнаруживает своего брата заметно выросшим. Ему почти восемь месяцев, он смеётся, ползает, играет в игрушки, у него густые кудрявые волосы, совсем тёмные, практически без той красноватой рыжинки, что отличает испокон века всех Лестрейнджей, тёмные же глаза — («В прадеда!» — с непонятной Родольфусу гордостью сообщает ему отец) и такой же капризный ротик, как и у матери. Он вообще растёт избалованным и капризным, Рабастан Лестрейндж, не привыкший ни к отказам, ни к дисциплине, и страшно раздражает этим своего собранного и строгого брата, продолжающего изображать нежную привязанность к младшему.

И это срабатывает — ему верят.

Все.

И прежде всех — Рабастан. Который буквально обожает старшего брата, и едва научившись ходить — вернее, бегать, потому что побежит этот капризный мальчишка куда раньше, чем просто пойдёт — буквально не отходит от Родольфуса ни на шаг. Тот терпит, конечно, хотя и сдаёт брата на руки эльфам при каждом удобном случае, отговариваясь то работой в библиотеке, то необходимостью заняться семейным бизнесом, к которому его, наконец, допускает отец, то походами в море…

Море Родольфус любит по-прежнему — и даже, пожалуй, сильнее. С морем его познакомила мать — и там, в одиночестве в лодке под простым парусом, Родольфус ощущает её присутствие и чувствует себя, наконец-то, спокойным и порой даже счастливым. Он говорит с ней — рассказывает, как изменился их дом, как переделал отец её комнаты, которые отдал своей нынешней жене, как чуть ли ни каждый день по нему ходят её подруги, такие же никчемные и пустые, как и нынешняя миссис Лестрейндж.

А ещё он говорит с ней о том, что мог бы сделать со своим братом — но каждый новый план оказывается слишком несовершенным, и после вдумчивого обсуждения Родольфусу приходится от него отказаться. Основная проблема в легилименции — и никакая окклюменция тут не поможет, потому что если он начнёт закрываться, то сам же и изобличит себя этим. По этой причине он откидывает один план за другим: яд был бы хорош, но любой легилимент с лёгкостью обнаружит в его сознание что его изготовление, что покупку, проклятья или зачарованные предметы не подходили по той же причине... Можно было бы, разумеется, попросить кого-нибудь стереть себе память — но, во-первых, никогда нельзя знать наверняка, насколько хорош будет тот, кто сделает это, и не окажется ли какой-нибудь аврор ещё лучше, а во-вторых, это означало бы открыть ему тайну и предать себя в его руки, а подобную неосторожную глупость Родольфус делать не собирается. Значит, надо изобрести что-то, что можно будет спокойно показать отцу и аврорам — но что это может быть, у Родольфуса придумать пока не выходит.

А время идёт, и Рабастан подрастает — и с каждым годом и месяцем любит брата всё больше. Он даже ведёт себя теперь с ним совсем не так, как с другими: почти не капризничает, и хотя всё равно часто плачет, в его слезах нет обычного для него желания непременно настоять на своём. Однако Родольфуса подобная преданность вовсе не трогает — напротив, пожалуй, злит ещё больше. Ему не нужен этот мальчишка, ему отвратительно и просто очень противно даже видеть его — но… Но Родольфус читает ему каждый вечер, а днём водит его гулять, и позволяет обнимать себя за шею, а когда мальчишка болеет — как замирает каждый раз сердце старшего брата, когда это случается, как надеется он на то, что на этот раз хворь окажется смертельной для малыша! — сидит с ним и даже укачивает, взяв на руки и позволяя ему так засыпать.

А пока тот спит так, положив горячую голову к нему на плечо, Родольфус, слегка покачиваясь с ним вместе в парящем над полом кресле-качалке, представляет, как мог бы сейчас просто закрыть его маленькое лицо ладонью, зажав нос и рот, и держать так, покуда мальчик не задохнётся. И чувствовать, как из его тела уходит жизнь… Или капнуть куда-нибудь — в ухо, или, может быть, в нос — всего одну каплю какого-нибудь яда… но нет — нет, так делать неосторожно и глупо. Хотя так соблазнительно… Конечно, он не будет поступать так — но представлять-то он может! И он представляет — как синеет тонкая нежная кожица, как лопаются под ней сосуды, как хрипит и пытается поймать воздух своим капризным женственным ротиком мальчик… Или как он, Родольфус, берёт свой любимый кинжал с вытравленными на его лезвии рунами, такой острый, что рассекает брошенную на него тонкую ткань, и вонзает его прямо в маленькое детское сердце — а потом резко выдёргивает его, и кровь из крохотной раны бьёт высоким фонтаном, и карие глаза мальчика стекленеют, навсегда сохраняя удивлённое выражение.

О да, ты бы очень удивился, малыш, если бы сумел проникнуть в мысли своего брата. Но тебе это не дано — ты вообще наверняка уродился в свою глупую мать, у которой нет ничего, кроме смазливого и пошлого, на взгляд Родольфуса, личика. Глазки-губки-носик… это не женщина — это какая-то кукла. Мягкая, лёгкая, звонкая — и такая же пустая, как все игрушки. То ли дело Эйнар… Его мать. Как, как отец вообще мог посмотреть после неё вот на это?!

Его начинает трясти, и Родольфус с усилием заставляет себя снова думать только о брате. И о том, как, наверное, трогательно смотрятся они с ним сейчас, и как удивительно легко обмануть людей, если показывать им то, что они желают увидеть.

И действительно, окружающих подобное отношение умиляет и трогает, и отец на вопросы некоторых родных и друзей о том, как уживаются братья, с гордостью говорит, что Родольфус практически стал Рабастану второй матерью… Родольфус в ответ улыбается с отлично отрепетированной у зеркала в меру любящей и нежной улыбкой и, как правило, сажает в этот момент младшего брата к себе на колени.

Рабастана балуют. Исполняют все его прихоти и капризы, и даже отец — тот самый отец, который лет до семи вообще, кажется, не сказал с Родольфусом пары фраз! — с отвратительно-глупым лицом и теми самыми интонациями, с которыми многие взрослые почему-то предпочитают говорить с маленькими детьми, в ответ на любые крики и требования малыша утешает его, исполняя всё, чего тот в данный момент так хочет. Родольфуса изумляет, что родители мальчика не понимают, насколько портят его таким отношением — но какое ему до этого дело? Чем хуже — тем лучше, искренне полагает он, и даже решает и сам придерживаться того же принципа, но всякий раз не выдерживает и отказывает брату в необоснованных, с его точки зрения, требованиях.

Тот плачет — но почему-то не возмущённо, а просто очень расстроено, и даже не пытается падать на пол и стучать по нему ногами или истерично кричать:

— Хочу сейчас же! — как делает это с родителями, которые не отказывают ему, в отличие от брата, никогда и ни в чём.

А тот ходит при этом по пятам за Родольфусом…

Тот позволяет — и только в море тот его не берёт, не смотря на все слёзы и просьбы.

До тех пор, пока в какой-то момент ему не приходит в голову на удивление простая мысль о том, что ведь как раз в море-то и может случиться беда, ответственность за которую невозможно будет приписать Родольфусу. Мало ли… Море — оно такое.

Однако же всё стоит делать аккуратно — и он по-прежнему не берёт туда Рабастана, вот только как-то за завтраком (за которым они теперь все непременно собираются вместе: ну как же, они же Семья! С Эйнар же было, по-видимому, что-то другое) заводит разговор о том, что собирается предстоящий день провести на лодке и пройти по всему побережью вплоть до…

— Я тоже хочу! — немедленно говорит Рабастан. — Я с тобой!

— Нет, — мягко возражает ему Родольфус. — Ты ещё слишком мал. Это опасно.

— Я большой! — кричит Рабастан, возмущенно стискивая свои маленькие кулаки. — Мне уже пять! Я взрослый!

— Недостаточно, — качает головой Родольфус.

— Но я хочу с тобой! — начинает ныть Рабастан, ёрзая на своём стуле, и в его голосе звучат высокие истеричные нотки. Он не стал бы вести себя так, будь бы они одни, но сейчас, при родителях, Рабастан не стесняется. — Ну возьми меня! Ру-у-уди!

Он всегда зовёт его именно так — Руди. Родольфуса это раздражает, но он терпит — да и странно было бы требовать поначалу от совсем ещё малыша выговаривать его полное имя, а потом уже Рабастан вроде как привыкает… Сам он всегда выговаривает имя брата полностью — «Рабастан». Только так, и никак иначе. Невежливо называть сокращённым именем человека, которого ты рано или поздно убьёшь.

— В самом деле, — вмешивается мать мальчика. — Родольфус, возьми брата с собой. Он уже достаточно взрослый — конечно, ему обидно.

— Вы думаете? — вежливо спрашивает Родольфус — и переводит отрепетированно неуверенный взгляд на отца. Это должно быть его решение — отпускать малыша в море. Его и только его.

— Почему нет? — соглашается тот с женой — как, собственно, делает всегда, когда речь не идёт о бизнесе, в который та, по счастью, не лезет. — Действительно, Руди, я думаю, уже можно. Ты был младше, когда твоя мать брала тебя с собой в море.

Родольфус на мгновенье задерживает дыхание. Не стоило отцу сейчас упоминать его мать, тем более, в связи с этим. Что ж, решено — однажды он утопит мальчишку. Не прямо сейчас, конечно — нужен хороший шторм, а сегодня море почти штилевое, да и продумать всё надо как следует. Но скоро. Шторма тут не редкость, так что…

— Хорошо, — кивает Родольфус. — Возьму, — он слегка улыбается, а Рабастан в восторге кричит:

— Ура! — и, вскочив со своего стула, бросается брату на шею. — Я люблю тебя! — кричит он, обвивая её руками и целуя брата в щёку. — Руди, ты самый лучший!

— Я тоже люблю тебя, — легко врёт Родольфус. Фраза как фраза — слова ничего не значат, он давным-давно это знает. Слова — это просто слова. И если кто-то имеет глупость им верить — это его и только его проблема, при чём здесь Родольфус? Каждый верит в то, во что ему хочется. — Садись доешь — и пойдём собираться.

Море завораживает Рабастана. В лодке он на удивление послушен — и даже не плачет, когда в первый же выход больно защемляет себе мизинец. Вернее, плачет, но так тихо, что Родольфус даже не сразу замечает, что что-то не так. И лишь когда видит, что его болтливый и шустрый брат почему-то сидит на дне, подтянув к себе ноги, и сосёт палец, как маленький, он понимает, что что-то произошло — а пока залечивает окровавленный, но, по счастью, не сломанный мизинец, замечает вдруг, что они у них одинаковые: длинные, почти такие же, как безымянные, и у обоих слегка, совсем чуть-чуть изогнутые. Внутрь, так, что кончик смотрит не прямо, а в сторону остальных пальцев. Его злит это сходство — так сильно, что он невольно делает брату больно, но тот только закусывает губу — женский, по мнению Родольфуса, жест, с которым он сам не знает зачем и пока безуспешно борется — и не только не вскрикивает, но даже слёзы удерживает. Чем злит Родольфуса ещё больше.

В этом нет никакой логики, но Родольфуса одинаково раздражают в брате проявления что силы, что слабости: в первом случае потому, что это напоминает об их родстве, а он совершенно не хочет об этом думать, а во втором — потому что заставляет вспомнить о мачехе. Впрочем, Рабастан вообще злит его самим фактом своего существования — и что бы мальчик ни делал, с каждым днём отношение брата к нему становится только хуже. Впрочем, никто об этом не знает…

— Ты самый лучший! — горячо шепчет ему Рабастан, когда Родольфус несёт его на руках на берег.

— Я знаю, — кивает Родольфус — и на сей раз он абсолютно честен.

Он действительно знает и ни секунды в этом не сомневается. Конечно, он лучший — но должен быть ещё и единственным. И так и будет. Со временем.

…Итак, это должно произойти в море.

Родольфус долго обдумывает свой план. Спешить ему некуда — не в этом году, так в следующем… Ошибиться ему нельзя — лучше сделать всё позже, но идеально. Он должен предусмотреть всё, даже то, чего вообще не может случиться. Например, подумать о том, что будет, если его заставят выпить веритасерум… хотя это как раз совсем просто. Веритасерум — не легилименция, ему как раз можно сопротивляться. Так сказал мистер Риддл — и Родольфус верит ему. Он же и подсказал книги, где описывается, как это сделать — он много знает о ментальных техниках, этот Риддл. Не даром отец так уважает его — да и говорит тот очень разумные вещи. Родольфус уверен, что, попроси он совета, мистер Риддл легко нашёл бы способ решить его проблему, но он совсем не так глуп, чтобы давать ему в руки такое оружие против себя. Хотя, честно говоря, жаль… впрочем, теперь это уже не важно. План готов — осталось только обдумать каждый его пункт и дождаться нужной погоды.

С погодой, кстати, всё очень непросто: Родольфусу нужен не простой шторм, а внезапный, который, при этом, он бы смог предсказать. Они должны выйти в спокойное море — и попасть в нежданную непогоду. Потом он должен потерять в волнах палочку… но сперва они должны оказаться достаточно далеко, чтобы отказ Родольфуса от аппарации выглядел бы естественно. Делать это с постоянно движущейся в открытом море лодки опасно без хорошего опыта — у него он, правда, уже имеется, да только кто же об этом знает? Родольфус вообще не слишком часть использует аппарацию — просто потому, что камины удобнее — а с тех пор, как в его голове зарождается этот план, старается то тут, то там намекать, что владеет ей не слишком уверенно. Не акцентируя этого — потому что ни за что не стал бы так делать, если бы это было правдой — но стараясь, чтобы эти слова услышали. И когда отец начинает над ним на эту тему подшучивать, мрачнеет, играет желваками — а про себя радуется. Ещё одна монетка в его копилку… теперь никто не осудит его за то, что он не решился рисковать братом и аппарировать парно. Может быть, попеняют на излишнюю самоуверенность — ну да это вполне впишется в его образ. И потом, он ведь тоже едва не погибнет и будет так убит горем…

Родольфус слегка улыбается. О да. Он будет просто раздавлен — и станет носить траур очень долго. Возможно, даже всегда — в конце концов, ему так идёт чёрный…

Итак, проблема с аппарацией решена.

Теперь палочка.

У него не должно её быть — потому что в противном случае его любой спросит, почему он не использовал банальное Акцио. Раздеть Рабастана не выйдет: в шторм холодно, да и в жару никто не сидит голым на солнце, чтобы не сжечь себе кожу. Есть, конечно же, заклинания, и он их отлично знает, но всё-таки это будет выглядеть странно. Да и кроме Акцио есть масса иных заклятий: головного пузыря, например, что позволило бы Родольфусу нырнуть и хотя бы попытаться спасти Рабастана. Нет, так нельзя рисковать… палочки быть не должно — но куда и, главное, как она должна деться?

Причём именно «деться» — сама по себе. Он не должен иметь к этому ни малейшего отношения! Отдать, что ли, её поиграть Рабастану… хотя это не выход: отдать её он может, конечно, но в спокойное время, а если начнётся качка — конечно же, он должен будет её забрать, иначе это будет выглядеть странно. Но как, ради Мерлина, она может куда-то деться сама?!

Родольфус ломает над этим голову третий месяц, когда, сняв в очередной раз ножны от палочки, замечает, что чехол немного порвался. Совсем чуть-чуть — и починить это можно было бы за минуту, всего-то и разошёлся один стежок.

Но…

Но Родольфус, широко улыбнувшись, ничего не делает. Просто не делает ничего — и с тех пор никогда больше вообще на него не смотрит. И прячет всегда его в ящик своего письменного стола — дабы тот случайно не попался на глаза эльфам.

Со временем он начинает замечать, что палочка сидит в чехле немного свободнее прежнего — пожалуй что слишком свободно. Особенно если пренебречь застёжкой… а кто держит её застёгнутой, если желает иметь возможность быстро воспользоваться палочкой? Да никто!

Конечно же, решение это не идеально — но ничего лучшего он придумать не может. Однако теперь нужно суметь закрыть — в случае чего — то самое воспоминание о надрыве шва. А хотя…

Какой же он идиот! Всё ведь так восхитительно просто!

На следующий день он покупает себе новый чехол — обмолвившись о том что, мол, старый порвался, но эльфам он его чинить не отдаст, а сделает это как-нибудь сам — похожий на старый как две капли воды. И продолжает класть его в стол — вместе с прежним.

Кто сможет его упрекнуть в том, что в тот роковой день он их попросту перепутает?

Теперь всё готово — но уже почти что зима, и хотя он продолжает выходить в море, Рабастана, не смотря на все его вопли, в такую погоду с ним не пускают. Значит, придётся ещё подождать полгода — но рано или поздно наступит лето, а пока у Родольфуса есть время попрактиковаться в окклюменции и как следует заняться предсказаниями погоды.

Последнее ему приходится делать тайно. Он считает это самым уязвимым местом своего плана — но без этого, увы, ему не обойтись. К счастью, у них в библиотеке достаточно нужных книг — вот только взять их просто так он не может. Потому что эльф, который заботится об их книгах, непременно заметит это — и хотя наверняка не придаст новому интересу хозяина никакого значения, этот факт сможет всплыть позже, во время расследования, и Родольфусу не поздоровится. Но эльф — это, в конце концов, просто эльф… и Родольфус вдруг увлекается садоводством. Тем более что сад у них есть, и новый интерес молодого хозяина не удивляет ни его родителей, ни эльфов, ни, как Родольфус надеется, удивит авроров, если они вообще обратят на это внимание. Он просиживает теперь целыми днями в библиотеке, изучая старинные фолианты и современные книги об обогащении почвы, о борьбе с вредителями — и заодно о погоде. Ведь это же тоже важно — для сада…

Весной Родольфус активно применяет свои новые знания, как говорится, на практике — гоняет эльфов вскапывать землю, защищает заклинаниями каждое дерево, велит выполоть новую поросль…

— Ты научишь меня сажать дерево? — спрашивает его Рабастан.

— Да, конечно, — кивает Родольфус. У него прекрасное настроение, и даже брат раздражает его меньше обычного: в конце концов, это его последняя весна. И даже осени у него не будет… почему не порадовать смертника напоследок?

Они вместе сажают — и не одно деревце, а несколько вишен, молоденьких, тонких, напоминающих Родольфусу своей тонкостью детские ручки… Ему нравится вкапывать их в землю — и думать, что если его предки были правы, и путь в иной мир лежит через огонь по воде, то у его маленького брата, с таким серьёзным видом держащего сейчас саженец, никакого иного мира не будет. И станет тот, как рассказывала когда-то его мать, чайкой, и будет вечно носиться над местом своей погибели и рыдать о своей печальной судьбе. А он, Родольфус, будет подходить к окну и слушать эти горькие крики…

Родольфус улыбается очень довольно и ласково и треплет брата по голове, путаясь пальцами в не по-лестрейнджевски мягких волосах. Рабастан счастливо ему улыбается, и Родольфус отвечает ему такой же счастливой улыбкой.

Идиллия…

Нужный день Родольфус вычисляет с вечера. Утром их всех встречает синее небо и ослепительное ясное солнце — идеальный день для морской прогулки! Ему везёт — идею выйти в море на лодке высказывает даже не он, а мачеха — а отца и вовсе уже третий день нет дома: она вновь собирается в гости и не хочет брать сына с собой, чтобы он весь день мешался у них под ногами. Нет, она, конечно же, не говорит так, но Родольфус хорошо её знает и узнаёт эти быстрые взгляды, которыми она нетерпеливо бросает на часы. Как удачно всё для него складывается!

Брата он, как всегда перед морскими прогулками, одевает сам. Умирать надо в чистом и лучшем — и он берёт одну из его белоснежных рубашек, шутливо спросив:

— Как думаешь, мама очень будет сердиться, если мы возьмём эту?

Рабастан, который очень любит наряжаться — словно девочка! Впрочем, это неудивительно, с такой-то мамашей! — радостно говорит:

— Очень! — и вытягивает назад руки.

Штаны Родольфус выбирает для него полотняные — плотного небелёного льна, тоже самого лучшего. А вот ботинки не важны: Рабастан всё равно сразу же стянет их. Но он всё равно берёт самые любимые его младшим братом — и, завязав шнурки, говорит очень довольно:

— Ну вот. Ты готов. Иди, попрощайся.

Это глупо — но эти слова сами собой срываются с его языка, и Родольфус очень досадует на себя, но Рабастан, по счастью, просто говорит удивлённо:

— Зачем? Мы же уже сказали, что будем в море и вернёмся только к ужину. Да?

— Да, — легко кивает Родольфус и берёт его за руку.

Когда они проходят через холл, Рабастан видит поднимающуюся по лестнице мать, машет ей рукой и кричит:

— Пока!

Она оборачивается и тоже машет ему — и Родольфус, кивая, чувствует удовлетворение. Вот так — теперь всё правильно. Они попрощались. Это хорошо — так и должно быть.

…Море на удивление гладкое — Родольфус даже мог бы подумать, что ошибся в расчётах, если бы не видел уже такое: когда практически посреди штиля вдруг налетал ветер, а небо за считанные минуты затягивали тёмные тучи, и начинался шторм. Но сейчас поверить в это действительно невозможно — и он уверенно ведёт лодку в открытое море, наблюдая за сидящем на корме и радостно болтающим над водою босыми ногами братом. Они идут уже второй час, когда Рабастан, заскучав, подсаживается к Родольфусу и, обхватив его колено руками, спрашивает:

— А куда мы идём?

— В открытое море, — слегка улыбается ему Родольфус.

— А там что? — снова спрашивает его Рабастан, заглядывая ему в лицо. — Здесь вокруг вода, а земли не видно… это скучно…

— Я предупреждал, что собираюсь пойти далеко, — Родольфус терпеливо и привычно гладит брата по голове. — Потерпи — я хочу показать тебе кое-что.

— Что? — радостно вскидывается Рабастан, но Родольфус лишь улыбаетеся загадочно и обещает:

— Тебе понравится.

Ветер налетает действительно неожиданно: резкий порыв наполняет, наконец, парус и легко тянет за собой лодку. Рабастан радостно смеётся: он любит ходить под парусом — и, захлопав в ладоши, кричит:

— Быстрее!

И очень скоро его требование будет выполнено.

А потом небо затянут тяжёлые тёмные тучи, а на море поднимутся первые серьёзные волны, и Родольфус, нахмурившись, говорит:

— Возвращаемся.

Рабастан, сидящий на корме, крепко держась за борт руками, кивает. Он кажется напуганным — Родольфус думает вдруг, что впервые видит его таким. Он морщится: это… неправильно. Смерть от утопления и так достаточно неприятна — ему не хочется ещё и пугать брата, тем более, раньше времени, и он, подмигнув ему, говорит весело:

— Ну что — вот он, твой первый шторм. Держись крепко и ничего не бойся.

— Ты спасёшь меня, если что? — серьёзно спрашивает его мальчик, и Родольфус привычно кивает:

— Конечно.

Лодку сильно качает, волна захлёстывает за борт, но на дно не попадает, наткнувшись на зачарованный барьер.

— Скажи, что спасёшь! — дрогнувшим голосом просит опять Рабастан.

— Спасу, — кивает Родольфус, сворачивая чарами парус и засовывая палочку в свой чехол.

Старый чехол. Тот самый, в который она так легко входит… и откуда выходит с такой же лёгкостью.

Ему уже приходилось бывать в штормах, и не раз — да этот пока что даже и нельзя по-настоящему назвать штормом. Так… сильное волнение.

Теперь надо…

Они движутся к берегу — неровно, рывками, лодку бросает то вправо, то влево, и в какой-то момент одна из очередных плеснувших через борт волн окатывает их с головой — чары начинают слабеть. Рабастан вскрикивает от ужаса, а Родольфус привычным движением протягивает руку к палочке — и в первый миг холодеет, когда пальцы ощущают пустой чехол. И только во второй вспоминает, что так ведь всё и было задумано: палочка выскользнула в какой-то момент и, если ему повезло, то упала куда-нибудь за борт. Рабастан снова кричит и с силой вцепляется в его ногу — и Родольфус, инстинктивно накрыв его плечи рукой, говорит чуть прерывающимся от волнения голосом:

— Тихо. Тихо, Рабастан. Не кричи.

— Мы погибнем! — мальчик стискивает его руку так крепко, что его холодные сейчас пальцы синеют. — Руди, мы погибнем!

— Нет. Что ты. Мы — нет, — быстро говорит он, лихорадочно улыбнувшись. Лодку снова качает — так сильно, что левый борт встаёт почти вертикально, однако же лодка удерживается и нормально опускается на воду. Рабастан вопит — и Родольфус, отцепив от себя его пальцы, смыкает их вокруг мачты и говорит:

— Держись крепче. Я попробую что-нибудь сделать.

— Не уходи! — отчаянно кричит Рабастан. По его мокрому от обрушившейся на них волны лицу текут слёзы, но сейчас они, наверное, впервые в жизни не раздражают Родольфуса. Он молча смотрит на брата — и понимает, что улыбается, и совершенно ничего не может с этим поделать. Впрочем, ему и не надо — улыбка слегка успокаивает Рабастана, и он только вновь повторяет:

— Ты же спасёшь меня? Да?

— Да, — отвечает ему Родольфус.

Ему вдруг становится неприятно лгать, и он думает, что это как-то нехорошо — обманывать уже почти что покойника. Да и последние желания положено исполнять… как-то он не подумал об этом.

— Не бойся, — говорит он как можно твёрже. — Всё будет хорошо. Так, как надо. Веришь мне?

— Тебе верю, — шепчет сквозь слёзы Рабастан и, прижавшись к мачте, от очередного резкого кача зажмуривается.

Это хорошо. Это просто отлично — Родольфусу неприятна мысль делать то, что он собирается сделать, у него на глазах. И взгляд его — испуганный и полной той абсолютной веры, которой обладают, кажется, только дети — ему неприятен тоже. Он не хочет запоминать брата таким — вернее, он вообще не собирается его запоминать. Через несколько минут… может, полчаса его больше не будет — и Родольфус собирается тут же о нём забыть. У него никогда не должно было быть брата — и теперь, наконец-то, не будет.

Лодку снова качает — и Родольфус, отпустив руки, глубоко вдыхает и позволяет инерции потянуть его за собой, и через секунду оказывается в воде. Задержав дыхание, он ныряет — там, под водой, волнение ощущается не так сильно — и плывёт. Так быстро, как только может — туда, где, как он знает, находится берег.

Наконец он выныривает и оглядывается. Вокруг только море — никакой лодки не видно, но Родольфус, помня об окклюменции, громко кричит:

— Рабастан!

Ничего… Разумеется, ничего — он и не ожидал услышать ответа, вернее, если быть до конца честным, очень на это надеялся. Впрочем, он кричит ещё раз, а потом ещё и ещё — но волны хлещут его в лицо, и он, решив, что сделал уже достаточно чтобы убедить самого недоверчивого аврора, вновь вбирает в лёгкие побольше воздуха — и ныряет.

У него на запястье компас — маленькая волшебная вещица, зачарованная сейчас таким образом, чтобы указывать берег. Стрелка светится в темноте, и Родольфус уверенно плывёт под водой, следуя её указаниям и лишь время от времени выныривая, чтобы вновь вдохнуть. Он отлично плавает под водой и легко может проплыть так три-четыре минуты — он потратил много часов на то, чтобы научиться подобному, и сейчас это умение должно спасти ему жизнь и освободить, наконец, от младшего брата.

Сколько же лет он об этом мечтал!

Вынырнув очередной раз, он, дождавшись просвета между волнами, вдыхает — и не замечает идущую на него сбоку волну, которая накрывает его с головой как раз посреди вдоха. Он останавливается, конечно — но чуть позже, чем нужно. Холодная солёная вода попадает в нос и, кажется, в лёгкие, Родольфус сбивается, кашляет, надрывно, до боли. Он чувствует во рту кровь, но продолжает выкашливать из себя воду, пытаясь одновременно удерживаться на плаву и хоть как-то дышать.

Потому что если он в какой-то момент не сможет вдохнуть — он умрёт, и останется здесь навсегда. И станет, если его мама была права, чайкой, и будет вечно носиться над местом своей смерти и кричать, оплакивая свою нелепую гибель.

Нет, он не собирается здесь тонуть. Родольфус сосредотачивается и буквально силой заставляет себя подавить кашель и дышать, наконец, нормально.

И вдруг вспоминает панику в устремлённых на него карих глазах, и то, как она гаснет, сменяясь каким-то нечеловечески безграничным доверием, и тихое:

— Тебе верю.

Последние слова его брата.

Его.

Брата.

Родольфус вдруг осознаёт, что тот мальчик в лодке посреди сходящего с ума океана — зачарованной лодке, чары на которой уже начинают слабеть — его маленький брат, буквально выросший у него на руках. И не имеет никакого значения, что за женщина его родила — он Лестрейндж, самый младший Лестрейндж, и какая разница, одинаковые ли фамилии были у их матерей?

А ещё это, наверное, единственный человек на земле, который ему, Родольфусу, по-настоящему верит.

И любит.

Любит больше всех — больше матери и отца, так сильно, что у него даже жар спадает быстрее, когда Родольфус держит его на коленях.

И именно к нему он бежит по утрам, проснувшись.

Мерлин… Что же он натворил?!

Очередная волна снова накрывает Родольфуса с головой, но это уже не важно — тот, задержав дыхание, сосредотачивается и аппарирует на берег.

Как раз к тому месту, откуда начинаются выдолбленные в скале ступени наверх, к их дому. Дальше аппарации нет: он сам на днях инициировал правку антиаппарационной защиты, и сейчас пересекать барьер опасно даже обитателям дома.

Что же он натворил…

Никогда в жизни он не бегал так быстро. Ступеньки наверх — их много, куда больше сотни — Родольфус преодолевает в считанные секунды и тут же, не отдышавшись, кидается к дому. Как же он далеко! Родольфус буквально летит сквозь бьющий ему в лицо ливень по мокрой траве — ноги скользят, но он ни разу так и не оступается, наверное, потому, что бежит так быстро, что просто не успевает. А дом по-прежнему далеко, а время идёт… Лодка, конечно же, зачарована, но море есть море — сколько те чары продержатся? И ведь для того, чтобы Рабастан захлебнулся, лодке даже не обязательно переворачиваться: довольно слишком резкого кача, чтобы мальчика попросту выбросило за борт. И тогда всё, конец — даже умей он плавать, он и пары минут не продержися в бушующем море. А он не умеет… Родольфус специально его не учил, сколько тот ни просил. Мерлин…

Сердце бьётся где-то в районе горла, и так обожжённого солёной морской водой, а теперь раздираемого холодным и мокрым воздухом, но Родольфус этого даже не чувствует — он не чувствует сейчас ничего, он просто бежит, бежит по этому бесконечному поросшему травой плато, и понимает, что, скорее всего, уже опоздал. Да и как лететь при таком ветре?

Впрочем, это он вскоре узнает — потому что плато наконец-то заканчивается, вот и мост, и дорожка к дверям, и, наконец, холл и чулан, где хранятся мётлы. Он хватает свою, благословляя отца за то, что когда-то тот захотел видеть своего сына охотником в школьной команде, а когда тот выполнил его волю и показал хорошие результаты, купил ему одну из лучших гоночных мётел. Может быть, он всё же успеет…

Родольфус прыгает на метлу и в дверь уже вылетает — и несётся обратно. Ветер мешает — лететь приходится даже не против, а по диагонали, и его всё время сносит в сторону, но он упрямо выправляет курс и летит к морю — и, оказавшись над ним, пытается высмотреть что-нибудь в беснующихся внизу волнах. Благо, сейчас день — в темноте он бы точно здесь потерялся, но сейчас света достаточно, чтобы разглядеть лодку… если она там есть.

Но он не видит. Не видит ничего, кроме тёмной воды с белой пеной, и не слышит ничего, кроме свиста ветра в ушах. Его трясёт, но не от холода — хотя на нём только подвёрнутые до колен штаны и рубашка — а от ужаса и от понимания того, что у него, похоже, всё получилось. То, о чём он мечтал семь с лишним лет, сделано, и теперь у него, наконец-то, больше нет никакого брата.

— Ну пожалуйста, — шепчет он непослушными, онемевшими, бесчувственными губами. — Рэб, — он впервые называет брата привычным тому детским именем, — ну найдись… ну пожалуйста…

Ему наплевать сейчас на Азкабан, на все наказания мира — ему нужен этот мальчишка, единственный, наверное, человек на земле, который так безоговорочно в него верит… верил. Нет, верит, верит — он должен быть жив! Должен…

Внизу мелькает вдруг что-то — и Родольфус, сощурившись, мигом спускается ниже и с ужасом и отчаянием видит перевёрнутую днищем вверх лодку.

Он не успел.

Сердце замирает — и падает, уходя куда-то вниз, в ноги, Родольфус бессмысленно хватается за чехол, где обычно лежит его палочка — но сейчас её нет там, потому что он так удачно почти что случайно утопил её в море, а без неё к лодке спускаться опасно. Да и незачем — даже если это случилось буквально минуту назад, мальчика давно уже под водой и его не найти.

Сбылась мечта, да?

Родольфус нервно сглатывает — и решительно спускается вниз, так низко, что волны захлёстывают его с головой. Главное — удержать метлу… Он вдруг понимает, что понятия не имеет, наложены ли на неё водоотталкивающие чары — должны же, наверное? Летают же на ней в дождь… но это он сейчас точно узнает — а пока…

Родольфус весь подбирается, глубоко вдыхает — и соскальзывает с метлы, надеясь, что та, как и должна, по идее, останется парить прямо над ним. Впрочем, даже если и нет — он уже аппарировал один раз из воды, сделает это и ещё раз. Только бы…

Он подныривает под лодку в безумной надежде на то, что, может быть, та удачно перевернулась, сохранив под собою немного воздуха, а его брат сумел уцепиться за одну из скамей и…

И почти сразу же его руки натыкаются на что-то мягкое. В воде темно — так темно, что открывать глаза бесполезно, он всё равно ничего не видит, но это сейчас и не нужно, он и так знает, что это Рабастан. Он тянет маленькое тело на себя, но то почему-то не поддаётся — и Родольфус почти что на ощупь дотягивается до удерживающего его препятствия и понимает, что дело в намертво вцепившихся в мачту детских руках. Он пытается отодрать их, но у него почему-то ничего не выходит, и тогда Родольфус, чувствуя, как кончается воздух у него в лёгких, сосредотачивается так тщательно, как, кажется, никогда в жизни — и аппарирует.

Вместе с братом и этой драккловой лодкой.

Они падают все вместе на пляж — и Родольфусу требуется несколько секунд, чтобы прийти в себя, а потом одним удивительной силы рывком перевернуть лодку. И увидеть лежащего в ней Рабастана, сжимающего мачту с такой силой, что Родольфусу приходится разгибать каждый палец в отдельности — да и то с заметным трудом.

Зачем только…

Рабастан кажется мёртвым: его тело неподвижно и холодно, и напоминает то ли большую куклу, то ли результат не очень удачной трансфигурации неживого в живое, и Родольфус вдруг понимает, что понятия не имеет, что ему делать. Ото всех его знаний о том, как убить человека — а в этой сфере он к своим двадцати четырём годам вполне может считать себя серьёзным специалистом, правда, по большей части в теории — нет ни капли толку сейчас, когда надо не убивать, а спасти. Кажется, надо как-то вылить воду из лёгких…

Родольфус наклоняется и прижимает ухо к груди Рабастана, пытаясь понять, бьётся ли его сердце. Какое-то время он вообще ничего не слышит: шум его собственной крови в ушах так громок, что заглушает даже рёв моря — но потом чувствует, наконец, удар. Слабый, неровный — но удар, а потом ещё один, и ещё… Понять, дышит ли Рабастан, Родольфус никак не может — он пытается взять себя в руки и сосредоточиться, но у него это никак не выходит: сказываются две подряд аппарации, причём одна из них парная, да ещё и с лодкой, заплыв в холодной бурной воде и, наконец, то самое намерение, из-за которого Родольфус вообще сейчас тут сидит. Вернее, стоит на коленях — а потом подхватывает с земли маленькое детское тело и перекидывает через одно лицом вниз, и бьёт его по спине, и шепчет:

— Давай! Ну, давай же! Дыши! Рэб, Рэбби… пожалуйста…

Мальчик вдруг кашляет — и Родольфус, неожиданно обессилев, буквально падает на песок, оперевшись о землю свободной рукой и продолжая похлопывать Рабастана второй по спине. Тот продолжает кашлять — а Родольфус вдруг замечает, что смеётся, и только потом понимает, что на самом деле это вовсе не смех, а слёзы. Он плачет — хотя делал это в последний раз, кажется, года в четыре — и ему ни капли не стыдно.

По крайней мере, за это.

Родольфус очень осторожно помогает брату выпрямиться и берёт его на руки — и встречается с очень испуганным, уставшим и недоумевающим взглядом больших карих глаз.

— Ты меня спас, — шепчет Рабастан, слабо ему улыбаясь и тянясь рукой к его шее.

— Я… да, — выговорить это слово сейчас Родольфус просто не может. Он умеет лгать, разумеется… но нет. Не сейчас. Не так…

Не ему.

— Я тебя ждал, — улыбается, снова закашливаясь, Рабастан.

— Ты молодец, — шепчет ему Родольфус, дрожащими руками зачем-то убирая мокрые волосы с лица брата. — Ты такой молодец, Рэбби.

— Ты же обещал, что спасёшь, — шепчет сквозь кашель тот — и, наконец, успокоившись, прижимается к Родольфусу и говорит совсем тихо: — Так холодно…

— Холодно, да — повторяет за ним Родольфус — и, осознав сказанное, неожиданно для себя легко поднимается. — Я тебя отнесу домой, — говорит он, торопливо направляясь к лестнице. Ему даже укрыть брата нечем! А вокруг ливень и ветер, и Родольфус чувствует, как дрожит у него на руках Рабастан, но всё, что он может сделать сейчас — это прижать его к себе ещё крепче.

Едва добравшись до дома, Родольфус хочет позвать целителя — но едва он пытается уложить брата в кровать, тот вцепляется в него мёртвой хваткой и даже не плачет — скулит:

— Не уходи!

— Я ненадолго, — пытается объяснить ему Родольфус, но тот мотает головой и буквально впивается пальцами в его руки. — Рэбби, — Родольфус вновь подхватывает его и прижимает к себе, ощущая, как сжимается горло от мгновенно обившихся вокруг его шеи маленьких рук. — Надо целителя позвать. Ты заболеешь.

— Не уходи! — горячо и упрямо шепчет Рабастан — и Родольфус сдаётся. Вот сейчас он хорошо понимает, почему родители всегда уступают Рабастану…

— Ладно, — тоже шепчет он. — Но тогда пойдём в ванну, а потом ты выпьешь Бодроперцовое зелье — заранее. И горячее молоко с мёдом, — добавляет он, немного подумав. Рабастан, ненавидящий молоко, послушно кивает и только крепче прижимается к брату — а потом говорит тихо-тихо:

— Давай никому не расскажем?

— Почему? — непонимающе спрашивает Родольфус, идя с братом на руках в ванную комнату.

Конечно, лучше бы никому не знать о том, что случилось… Но Рабастана непременно надо показать врачу — мало ли, как всё это может на нём отразиться…

— Меня больше никогда туда с тобой не отпустят, — говорит Рабастан, когда они входя в ванную комнату.

— А ты хочешь ещё? — потрясённо спрашивает Родольфус, даже останавливаясь от изумления.

— Конечно, хочу, — говорит Рабастан, и Родольфус, недоверчиво глянув ему в лицо, видит, что его младший брат улыбается.

— Ты же чуть не погиб, — говорит он серьёзно и тихо.

— Но не погиб же! — продолжая улыбаться, говорит Рабастан, а потом гладит Родольфуса по щеке и добавляет: — Ты же будешь со мной. И спасёшь. Ведь спасёшь же?

— Спасу, — шепчет Родольфус, впервые в жизни чувствуя настоящий стыд. — Спасу, — повторяет он, крепко прижимая брата к себе. — Всегда. Обещаю.

Он не знает пока, что данное сейчас обещание он будет пытаться исполнить всю свою жизнь — но в итоге так и не сможет этого сделать.

Впрочем, всё это будет потом. А пока что случившееся останется их личной тайной — первой из многих.