Девять жизней Ангела-хранителя (джен)

С самого детства — сколько я себя помню — у моей бабушки жил этот кот.

Это был самый обычный кот, не из тех, что притягивают взгляд. Такие коты встречаются каждый день: лежат под лавками у подъезда, спят в тени на клумбах, восседают на подоконниках или же, семеня задними лапами, залегают в засаде, ожидая глупого и оттого неосторожного воробышка. Совсем простой и некрасивый: серый, полосатый, с хвостом-веревкой и ухом, порванным в битве за какую-нибудь трехцветную кокетку из подвала. Но все равно это был славный кот.

Бабушка жила с нами, пока мне не исполнилось пять, и я не пошла в детский сад, а потом вернулась к себе, в свой деревенский домик. Тогда я очень отчетливо ощутила, как сильно мне не хватает кота. Я каждые выходные просилась в гости к бабушке и боялась, что она обидится, если узнает, что я больше скучаю по коту. Я называла его Васькой, мама — Блохастиком, а бабушка никак не называла. Она говорила просто Котик, и порой я замечала, как она нашептывает ему что-то, держа на коленях.

Я любила, еще с порога, быстро обняв бабушку, побежать искать Ваську, заглядывая под старинную кровать с чугунными шишечками, под обеденный стол и в плетеное кресло-качалку. Для меня это была лучшая игра, ведь я всегда знала, где Васька на самом деле. Он больше всего любил спать на кухонном подоконнике.

Я подходила на цыпочках и долго стояла рядом, глядя на спящего кота. Он лежал, закрутившись смешным клубочком и топорща усы во сне, порой фыркая на что-то и дергая лапкой. Если день был солнечный, кот становился волшебным.

Короткая и мягкая шерстка нагревалась на ярких горячих лучах и становилась воздушной и пушистой. Со стороны мне казалось, что солнечный свет обволакивает каждую шерстинку на нагретом солнышком боку, а сам Васька впитывает его лучи. И я, затаив дыхание, протягивала руку и, не в силах сдержаться, осторожно проводила ладонью по наэлектризованному раскаленному шелку его мягкой-премягкой шерстки. Тут Васька обычно издавал возмущенный тарахтящий мырк и вскидывал голову, глядя на меня круглыми плошками желтых глаз. Настороженность постепенно сменялась узнаванием, и плошки медленно сплющивались в узкие, но такие же желтые щелочки. Васька подставлял солнышку другой бок и включал «моторчик» — радовался. И мне нельзя было отойти, иначе он начинал мяукать, требуя продолжение ласки.

Шло время, я росла, а Васька старел. Хоть все так же бегал по двору и валялся на подоконнике, но я понимала, что век его не долог. Чем старше я становилась, тем реже могла приезжать к бабушке Маше, но всякий раз, нанося визит, я видела на окошке в кухне нагретый солнцем пушистый бок. Я закончила школу, поступила в институт, а кот по-прежнему мерил меня настороженным взглядом желтых плошек и тарахтел под гладящей ладонью.

— Бабуля, — спросила я однажды, приехав к бабушке почти перед сдачей диплома, — а сколько лет уже Ваське?

Бабушка улыбнулась и просто подлила мне чаю. Ответа я так и не услышала, но вечером, вернувшись домой, тот же вопрос задала маме.

— Не знаю, — пожала плечами та, — а сколько надо?

— Ну… — я быстро прикинула в уме, — получается, ему лет двадцать уже… Я себя с двух лет помню, и Васька у нас уже был.

— Да ну, — отмахнулась мама, — другой просто… Бабушка тебя расстраивать не хотела, наверное, вот и взяла другого кота. Я сама сколько себя помню — вечно все ее Блохастики на одно лицо. Бабуля просто таких любит.

Ответ меня огорчил, но удовлетворил и успокоил. Конечно, нет никакого кота-долгожителя, это просто другой Васька.

Я старалась навещать бабушку как можно чаще, хотя к Ваське немного подостыла. Практика, работа, личная жизнь… Все это требовало много времени и сил, а кот по-прежнему ждал меня на подоконнике.

За последующие три года я успела выйти замуж, стать начальником отдела и родить дочку. Старше становилась не только я, но и бабушка, и я старалась использовать любую возможность увидеть ее. В один из дней я решила навестить ее вместе с малышкой, которой едва исполнилось три месяца.

Мы пили чай с испеченными бабулей булочками, когда спящий на подоконнике Васька встал, лениво потянулся и, вместо того, чтобы завалиться на другой бок, спрыгнул на пол и направился к кровати, где спала Ульянка. Он запрыгнул на койку, покрутился и нагло улегся рядом с младенцем.

Мне это не понравилось: грязный кот, бродил по улице… Недолго думая, я поднялась, взяла кота под живот и скинула его на пол.

— Кыш… нашел место… Еще на лицо ляжет…

— Он не ляжет… Катенька, не надо… — услышала я сзади дрожащий шепот.

— Что, бабуля?

И тут бабушка заплакала.

Перепугалась я страшно. Никогда прежде я не видела ее плачущей. Даже когда умер мой дедушка — мне было год от роду, и, конечно, я ничего не помнила. А теперь она расплакалась так отчаянно, что я могла только метаться в растерянности, не понимая происходящего. Закрыв глаза сухой ладошкой, покрытой пергаментной кожей, она всхлипывала, содрогаясь плечами, а слезы текли из-под руки по щекам, скатываясь в морщинки. Бестолково покрутившись на месте, я сделала первое, что пришло в голову — села рядом и крепко обняла.

— Бабуленька, ну что такое? — шептала я, баюкая ее, словно младенца. — Ты из-за кота, что ли? Да он не ушибся, я просто его на пол спустила… ну не плачь… Ну успокойся, милая, не расстраивайся…

Я уложила бабушку в постель и накапала ей валокордина. Понемногу она успокоилась, Васька забрался к ней на постель и улегся под боком. Бабушка обнимала кота, а я вытирала ей блестевшие на щеках слезы и гладила седые волосы. Просидев час у постели, я дождалась, пока она уснет, и стала потихоньку одевать Ульянку.

— Катюша… — донеслось с кровати внезапно, — не уходи… присядь…

Я села рядом с ней, держа на руках малышку. Васька при виде Ульянки включил «моторчик» и, сонно прищурив глаза, задремал. Бабушка, почесав его за ухом, чуть заметно улыбнулась и вздохнула.

— Ты успокоилась хоть немного? — взяв ее за руку, спросила я.

— Катенька, — проигнорировав вопрос, прошептала бабушка, — обещай, что не бросишь Ваську… Дорог он мне… Жизнь он мне спас…

— А я об этом ничего не знала, — устыдилась я, — ты не рассказывала… А когда? Когда я на практику уезжала?

— Тебя и на свете тогда не было, — покачала головой баба Маша, — вот и не знала.

— Бабуля, мне двадцать пять лет, — напомнила я, — коту никак не может быть столько…

— Ладно, слушай… — бабушка запустила пальцы в Васькину шерстку, — это было очень давно… Мама мне перед смертью рассказала…

Моя прабабушка, мама бабы Маши, была деревенской матушкой, женой батюшки Еремея из церковного храма. Они долго мечтали о детях, и через пять лет после венчания, Господь подарил им девочку Машеньку. И до того верующая, прабабушка Дарья и вовсе стала молиться чуть не больше супруга. Все, кто знал ее, говорили, что добрее и светлее человека во всей деревне было не сыскать. Жили супруги в пристроенном к церкви доме, как и все богослужители на Руси.

Едва Дарья разрешилась младенцем, в их доме появился кот. Откуда взялся он, никто не знал, да и узнавать особо не стремился — вон их сколько бегает по селу. Просто в один день прибежал к церкви, Дарья поспрашивала соседей — никто не сознался — да и стала помаленьку прикармливать кота. Тот исправно нес службу, ловил мышей, и получал награду в виде жирной сметанки, парного молочка да рыбки, порой приносимой батюшкой с рыбалки.

В храме, прямо под жилой половиной, имелся огромный подвал, куда складывали на зиму овощи и в холода мясо и творог. В полу имелась дверца, через которую был в него доступ, а позже батюшка сделал маленький лаз для кота.

Кот, однако, пользовался данными привилегиями редко — дома он бывать не любил, спал только зимой изредка на теплой печке, а уж летом и вовсе было не загнать его в избу.

В первую зиму, когда Машеньке исполнилось пять месяцев, у Дарьи и Еремея стали пропадать овощи. Часть просто исчезла, часть была сильно попорчена и погрызена. Батюшка попросил деревенских мужиков — те разобрали часть деревянной перегородки, и за ней нашли огромное крысиное гнездо с несколькими десятками подросших крысят: таких порой таскал и кот. Вредителей передавили, стену собрали обратно, замазали. Деревенские жители помогли батюшке картошкой, и к весне про инцидент забыли.

Едва Машуля начала выбираться из колыбельки, у кота появилось непреодолимое желание постоянно находиться в доме. Он каждую ночь рвался внутрь, бешено завывая под дверью и требуя впустить, пока кто-нибудь не отпирал ему дверь. Оказавшись в избе, он прямым ходом направлялся в Машину кроватку и укладывался там.

— Ой, Дарья, — заохала местная доярка Дуся, которой матушка рассказала о странном поведении кота, — задушит он ребенка… Вот те крест, на лицо ляжет и задушит, коты они все такие…

Матушка заволновалась. Долгожданный вымоленный перед богом ребенок подвергался опасности, а она по своей глупости допускала это. Дарья поделилась своим страхом с Еремеем, тот решил не запускать кота в избу. Полночи тот орал под дверью, а наутро обнаружился в Машиной кроватке. Как он проник внутрь, выяснить так и не удалось.

Тогда батюшка попросил одного из прихожан отвезти кота подальше к соседнему селу и выпустить. Кота увезли, но через пять часов он вернулся. На следующий день его увезли еще дальше — он вернулся через шесть часов. И началось… Кота увозили на лошади, прятали в мешок, чтобы не видел дороги, выбрасывали в лесу, переправляли на другой берег реки. Все было без толку — словно завороженный, кот возвращался каждый вечер, чтобы улечься спать рядом с малышкой. Доярка Дуся подливала масла, видя каждый вечер сидящего на пороге кота. И испуганный батюшка решился на отчаянный шаг: помолившись, он посадил кота в мешок и увез в лес, где привязал к дереву прочной бечевкой. Неподалеку от того места была небольшая деревня, и Еремей надеялся, что кто-нибудь из добытчиков весеннего березового сока услышит крики кота и заберет его к себе. Перекрестив животину, Еремей вернулся домой и, успокоив супругу, начал готовиться к вечернему служению. Дарья уложила ребенка спать и вышла в огород высадить рассаду.

Сколько времени она отсутствовала, сказать было сложно: дел весной на грядках хватало. Очнулась она лишь когда из дома донесся отчаянный, захлебывающийся крик Машеньки. Выронив из рук очередной помидорный кустик, матушка бросилась в избу. Уже на подходе она услышала странный жуткий вой, влившийся в детский плач.

Едва она открыла дверь, как ее оглушила жуткая какофония слившихся в один звуков: по полу катался, отчаянно вереща, непонятный серый клубок. В издаваемом звуке, показавшемся матушке голосом самого дьявола, слышался одновременно жуткий рык, визг, крики боли и жалобное мяуканье, во все стороны летели клоки серой шерсти, брызнула кровь. Машенька лежала на полу, заходясь в плаче. Серый клубок сбил с ног испуганную Дарью, та упала на пороге, осеняя себя крестным знамением. Непонятно сколько длился этот ад, но в какой-то миг клубок остановился и распался — обомлевшая Дарья увидела, как выброшенный батюшкой кот, яростно урча, держит зубами за горло задушенную крысу. Зверь был огромным, размером чуть не с самого противника. Кот выпустил добычу и упал, жалобно мяукнув.

Дарья бросилась к плачущей дочери. Подняв Машеньку, она увидела кровь, льющуюся из глубокого прокуса на ноге, оставленного крысиными зубами. Малышка лежала недалеко от кошачьего лаза — именно туда тащила ее крыса, движимая не то голодом, не то местью.

Залив ранку зеленкой и успокоив девочку, матушка приблизилась к коту. Тот еще сердито урчал, но позволил Дарье себя осмотреть. На боку его был вырван клок мяса, оттуда текла кровь. Морда исцарапана — глаз чудом уцелел — порвано ухо, а на задней лапе крыса откусила ему несколько пальчиков… Но самым страшным было другое… На шее болтался измочаленный кусок бечевки, частично оторванный и разгрызенный. Кожа под ней была стерта до крови — кот рвался, пытаясь освободиться — десны и губы изранены острой леской… Он знал, что произойдет… он спешил домой, к маленькой Машеньке, которую старательно оберегал столько дней… и он успел…

Не в силах сдерживать слезы, Дарья разрыдалась и, схватив кота на руки, упала перед святыми образами, стоявшими в «красном» углу избы. Прижав к груди неожиданного спасителя, она поклонилась иконам и, взмолилась, вложив в просьбу всю свою веру:

— Господи, храни его все девять жизней!

Кота выхаживали всей семьей. Доярка, увидев его израненного следующим вечером у церкви, снова завела прежнюю песню.

— Не избавились от кота, матушка? Ой, задушит дите…

— Замолчи, Евдокия! — не на шутку рассердилась Дарья и припугнула. — Не мелетень, а то от церкви отлучу!

Быть отлученным от церкви в те времена считалось большим стыдом. Смутьянка испугалась и примолкла.

Очевидно, просьба чистого и искреннего человека дошла до Всевышнего. Машенька росла, пошла в школу, в училище, вышла замуж… У нее родилась дочка, умер Еремей, а через несколько лет и Дарья, а кот все был рядом с ней, словно незримый ангел-хранитель, будто в тот страшный день время навсегда остановилось для него. Он проживал вымоленные ему Дарьей девять жизней.

Бабушка замолчала, а я в некоторой растерянности сидела рядом, держа на руках Ульянку. Я не знала, как реагировать на эту историю, в которую, разумеется, не поверила. Конечно, кот — вот он, но он не мог прожить семьдесят лет. Просто бабушке очень хочется верить, что ее когда-то любимое животное было в ней рядом всю ее жизнь. Добавьте сюда немного фантазии…

Бабушка Маша, словно услышав мои мысли, подняла край одеяла — на ее лодыжке виднелись давно заросшие, но когда-то явно глубокие следы длинных острых зубов. Я хотела что-то сказать, но не успела — кот задрал вверх заднюю лапу, вылизывая брюхо — несколько пальчиков были вырваны с мясом.

Бабушка умерла в восемьдесят пять лет: у меня к тому времени появилось еще двое детей. Кот переехал ко мне.

Теперь Васька спал на моей кровати, изредка — во время сезонного гриппа — перебираясь к детям. Я замечала, как они привязываются к коту так же, как когда-то я, как Ульянка, а потом и подросшие Лева и Кристя подкрадываются к Ваське, спящему на подоконнике, и, затаив дыхание, проводят ладонью по нагретой солнцем шерстке. А он, мыркнув, вскидывает голову и снова засыпает, тарахча «моторчиком».

Через пару лет после ухода бабушки я разбирала альбом с ее старыми фотографиями. Среди прочих, там было очень старое, мутное и пожелтевшее фото — на коленях одетой в длинное платье женщины сидит круглолицая малышка, держащая на руках серого кота с порванным ухом. На обороте значилось «Дарья с Машенькой и кот. 1918 год». Я вновь перевернула снимок — на меня смотрели бабушкины глаза и Васькины желтые плошки.

В один из дней Ульяна сильно заболевает, я вызываю «Скорую». Совсем молодая фельдшер собирается ставить укол и набирает шприц. Васька, не переносящий чужих, внезапно прыгает на ее колени — девушка вздрагивает и роняет единственную оставшуюся в ее укладке ампулу, приходится вводить другое лекарство. А уже в клинике от более опытного врача мы узнаем о непереносимости многими детьми этого сильного для них препарата.

Перед самыми летними каникулами я возвращаюсь с работы и встречаю надутого Левку. Он собрался погулять с ребятами, а Васька — даром, что непакостный — нагадил ему в ботинок. Под кроватью сидит такой же надутый Васька, получивший этим ботинком. На мое внушение он сонно щурит свои плошки, явно не чувствуя за собой никакой вины.

На второй день у меня выходной, и я сижу дома, когда, едва дойдя до школы, возвращается сын. Открыв дверь, вижу, как у него трясутся губы — он обходит меня и хватает в охапку вышедшего встречать его Ваську.

— Васенька, прости! Я больше не буду, — шепчет он, а по лицу катятся слезы.

С трудом успокоив ребенка, узнаю, что его товарищи вчера отправились гулять не на футбол, а на стройку, несмотря на увещевания родителей. Заблудились в темноте, и один мальчик упал в шахту лифта. Учительницу вызвали в полицейский участок, детей распустили по домам.

Тем же летом в один из дней оставляю детей дома, наказав Леве присмотреть за маленькой Кристей, и выхожу в магазин. При моем десятиминутном отсутствии дома успевает разыграться настоящая драма.

Едва войдя в квартиру, я слышу громкий плач дочки. Бросив пакеты, кидаюсь в комнату: Кристина сидит на полу возле окна, рядом перевернутый стул. Сквозь колготки дочки проступают капельки крови, на лбу шишка. Рядом топчется с виноватым видом Левка.

— Что произошло? Кто это сделал? — испуганно восклицаю я.

Кристина, закатываясь ревом, показывает пальцем на Ваську, который ходит кругами, обнимая ее хвостом. Кое-как успокоив ее, выясняю следующее.

Лева заигрался в приставку и благополучно позабыл о сестре. Кристине надоели мультики и она решила «посмотреть, идет ли мамочка» и подтащила стул к раскрытому на четырнадцатом этаже окну. Едва она взобралась на него, как из коридора вылетел на всех парусах Васька и с разбегу прыгнул на ее ноги, вцепившись когтями в колготки. Естественно, досталось и ногам. Кристя свалилась со стула и ударилась лбом о батарею.

Тогда я долго не могла подняться, просто сидела, прижав к груди одной рукой кота, а другой девочку, и рыдала, размазывая слезы. Кот фырчал, не пытаясь вырваться, а испуганный моей реакцией Левка бегал вокруг, прося прощения и пытаясь напоить меня чаем, водой и сердечными каплями одновременно.

Порой мне становится страшно. Не за детей, нет… Я боюсь, что однажды его девять жизней закончатся, и Васьки не будет рядом… Ветеринар сказал — коту по возрасту три года, но сколько еще так будет?

— Жив еще, Блохастик? — порой говорит заходящая в гости мама.

Я хочу, чтобы он жил… Пусть это чудо, созданное природой, небом или человеческой добротой, живет рядом с нами… С моими детьми, с их детьми… Живет, пока есть люди, проводящие рукой по нагретой солнышком шерсти… пока есть дети, нуждающиеся в его заботе… пока есть я, поверившая однажды в чудо, которое пронесла через всю жизнь и подарила своим близким…

— Бабася… бабася… — доносится из детской тихий лепет, прерывающий мои воспоминания.

Бабася — это я. Так зовет меня маленькая внучка Машенька, которой недавно исполнился год. Мне уже пятьдесят два, а кажется, я сама только вчера приехала в гости к бабушке. Поднявшись, я иду в комнату.

Машенька сидит в кроватке, потирая ручонками заспанные глазки. Завидев меня, она улыбается, но взгляд ищет кого-то другого… И я знаю, кого — это мне знакомо…

— Кавась!

«Кавась» спешит на зов, на полном ходу запрыгивая в кроватку сквозь деревянные прутья. Трется головой о лицо, урчит довольно… Ему все еще три года. Маша обнимает его за шею и укладывает рядом с собой. Подхожу и встаю возле кроватки, наблюдая за дружной парочкой: я знаю, что буду спокойна за внучку, пока рядом ее ангел-хранитель.

— Живи девять жизней, Васенька, — шепчу я, улыбаясь, чтобы сдержать слезы, и поглаживаю его мягкую шерстку, — живи девять жизней…

И он соглашается, подтверждая это музыкальным «мырком». А потом, растягиваясь с довольным видом поперек кроватки, заводит «моторчик» и понимающе щурит свои желтые плошки.

Радуется…