One of us (джен)

Она спешит. Уже ступила на мост, длинный, широкий, — и вот она почти на середине, осталось шагов десять. Уже почти. Не растерять бы за эти десять шагов всю решимость. Здесь сейчас никого, даже солнце еще спит за горизонтом, а точнее не спит, а согревает других, освещает им путь. Правильно, им нужнее. Отсюда до города минут тридцать, но из-за тумана домов совсем не видно. Город еще крепко спит и видит сны, и некому там волноваться, что за час до рассвета она выскользнула из своей пустой постели. С ней сейчас только этот самый туман, плотный и вязкий, как молоко, который достает почти до колена, приглушает шаги, прячет дорогу, как будто она только что сбежала из дома, родители еще спят, а она босиком по мокрой от росы траве, туфли в руках, чтобы не промочить, бежит на свидание к возлюбленному. Родители не одобрят, а любимый уезжает сегодня куда-то далеко-далеко и надолго. Не увижу — умру. И туман — старый друг, невольный сообщник — прячет ее следы, чтобы не догадались о тайном месте встречи в яблоневом саду. Спасибо тебе, вот только не ждет никто в саду. Да и нет никакого сада. Только мост. И бурная река под ним. И еще железная решимость девушки, которой чуть за двадцать. Решимость умереть сегодня и навсегда.

Ее одинока фигура на мосту кажется такой неожиданной, неестественной. Будто мираж увидеть, если в дороге долго не смыкаешь глаз. Кругом равнина под густым, как кисел, туманом — и вдруг она на мосту. Девушка стройная, миниатюрная, не очень высокая. Кожа желтая — от мамы, и чуть узкий разрез глаз от нее же, немного вздернутый носик от отца. Такая красивая смесь интернациональных кровей. Такая мисс Южная Корея. Темно-каштановые волосы падают на плечи мягкой волной, только у лица одна прядь белая. Красивая кукольной, нездешней красотой. Пройдешь мимо — обязательно обернешься: не примерещилось ли, не уснул ли на ходу и увидел самый лучший сон? Стоит, дрожит то ли от холода, то ли от враждебности нашей реальности для таких утонченных снов.

Она слышит приближающуюся машину и вдруг пугается, сердце подпрыгивает и бешено бьется где-то у горла, как у маленького зайца. Только бы проехал мимо, только бы не заметил. Но из тумана появляется автомобиль, старенький «Фольксваген» как у хиппи цвета мяты, замедляется, останавливается. Она чуть не плачет и, вместо того чтобы пройти дальше, стоит у самой середины моста, сжимается, зажмуривается и как заклинание шепчет: «Уезжай, уезжай, уезжай». Но из машины выходит парень. Чуть старше ее самой. Стройный и светлокожий. Волосы — мелкими завитками, цвета темного янтаря, ресницы пушистые, как у девчонки, а глаза серые, стальные, улыбка едва-едва промелькнула, не заметил, а тепло, несмелое, как первое весеннее солнце, от нее осталось И как от этого самого солнца по щекам рассыпаны штук десять веснушек. Смотрит ласково и спрашивает:

— Можно я тебе помогу?

Так правильно спрашивает, как будто знает, что ей нужна помощь, как будто знает, как ей помочь. И если бы спрашивал кто-то другой, если бы не тепло внутри от его улыбки, то ответила бы нет, но этот мартовский мальчик такой дивный, изящный, смотрит прямо в душу глазами глубже, чем океан, — и она выдыхает:

— Да.

— Как тебя зовут?

— Энди.

И голос у него оказывается густой, тягучий, теплый, как карамель, как у солиста «HIM», душу можно отдать, чтобы такой голос шептал тебе «Доброе утро!». Вдруг спохватывается. Какое доброе утро? Это же ее последний рассвет. Вот он мост, и ноги уже не держат. Она пошатывается, думает убежать. Голова вдруг кружится.

— Я знаю, зачем ты здесь, — произносит незнакомец.

Энди смотрит в его глаза и понимает: он правда знает.

— Упасть в реку и исчезнуть. Я помогу тебе умереть, если ты захочешь. Отвезу тебя туда, где есть море. Хочешь?

Девушка кивает и на нетвердых ногах идет к машине, останавливается рядом с ним, смотрит испытывающе, но почему-то верит. Он улыбается, теперь не тенью улыбки, а по-настоящему.

— Я Габриэль.

Он открывает перед ней дверь. От него пахнет морем, дождем, шалфеем и яблоком. Энди с трудом держит глаза открытыми от разом навалившейся усталости. Салон в машине просторный, обшит мягкой кожей цвета горячего шоколада, даже на вид теплый, а белые вставки на сидениях — как зефир или взбитые сливки. И ей так нестерпимо хочется прилечь.

— Можно я у тебя тут посплю чуть-чуть?

— Конечно, можно. А я тебя покатаю. Ведь в дороге так хорошо спится, когда в окне только небо и мелькают столбы.

Но девушка уже не слышит его слов, дышит ровно, видит яркий, добрый сон, откинувшись на сидение. Габриэль бережно проводит рукой по ее волосам, и Энди улыбается чему-то далекому. Ее сон пахнет вишней, а сама она — детским кремом, ванилью и женьшенем. Парень садится за руль и как можно аккуратнее трогается. Мост остается позади, вместе с ним и река. Габриэль смотрит на нее в зеркало заднего вида и думает о том, что сегодня в ее водах не найдут труп молодой девушки. Какой-нибудь мальчишка лет десяти, сбежав от друзей, чувствуя себя первооткрывателем, проберется в камыши и не увидит там ничего, кроме цветных камней и старой покрышки.

Солнце уже высоко в небе нетерпеливо и с любопытством заглядывает в окна «Фольксвагена»: «Ну когда же проснется принцесса?», нежным лучом гладит ее черты, а то бесшабашно щекочет, как тут можно сердиться. И Габриэль глядит в зеркало заднего вида, как Энди отпускает свой сон, выбирается из него, как из-под теплого одеяла, неохотно и медленно, но все же раскрывает глаза, потягивается, встречается с ним взглядом. Солнце шаловливо светит прямо в глаза, заставляя ему подмигнуть.

— Доброе утро, — улыбается Габриэль.

— Действительно доброе. Мне снился такой замечательный сон.

— Ты, наверное, проголодалась. Хочешь чаю?

И не успевает Энди ответить, как «фольксваген» останавливается рядом с придорожным кафе. Такой уютный с виду домик, весь из дерева, с соломенной крышей, и даже на улице пахнет сосной и кофе, а на окнах белые кружевные занавески, легкие и такие ажурные, что в каждом узоре своя картина. Габриэль возвращается с двумя картонными стаканчиками и бумажным пакетом, забирается к Энди на заднее сидение и отдает девушке покупки. Чай пахнет травами, лугом и летом. В нем ромашка, мелиса, мята — такой насыщенный, живой вкус. А в пакете круассаны с вишней, еще теплые и сверху присыпаные сахарной пудрой, мягкие и душистые.

— В моем сне цвела вишня, — вспоминает Энди. — Было так красиво.

Она не удивляется, что вишня из ее сна принесла плоды наяву, только отмечает про себя, что никогда не пробовала в придорожных кафе такого вкусного чая. Габриэль сидит напротив, жует свой круассан и смотрит на Энди внимательно и грустно, чуть склонив голову набок, как Арлекин: все знает, а рассказать не может. Не от этого ли столько печали…

— Ты очень красивая, — вдруг говорит он совершенно серьезно.

— Спасибо, — непривычно смущается девушка.

— А если бы ты не утонула? Или не решилась бы прыгнуть? Что тогда? — снова абсолютная серьезность.

— Я все продумала. Правда. Возможно, первый раз в жизни все продумала. Я прыгать не собиралась. Могла не решиться. Я снотворного выпила. Не много, а только чтобы уснуть. Думала, перелезу за перила, буду стоять, пока не усну. А потом упаду и умру во сне.

Энди смотрит на Габриэля, ждет его реакции, но в его глазах нет осуждения, только такая глубокая печаль, что девушке становится стыдно, будто она обещала свою жизнь ему и соврала, а ему очень нужно. Он молча возвращается за руль и заводит мотор. Она изредка ловит его взгляд в зеркале.

— Почему? — наконец спрашивает Габриэль.

И Энди вздрагивает. Об этом страшно говорить с кем-то, но ведь она одна тут, на заднем сидении, а Габриэль — только взгляд в зеркале, но туда можно не смотреть, и пока не смотришь, не считается, что кто-то слышал.

— Я люблю. Люблю так, что в моем сердце не остается больше места. И дышать тяжело, когда он слишком близко. Я люблю художника. Он удивительный. И очень талантливый. Правда. Тут я не преувеличиваю. В его картинах хочется заблудиться, в них проживаешь целую другую жизнь. В его полотна невозможно не влюбиться. А когда он рисует, от него исходит свет. Думаешь, я преувеличиваю? Но я видела. Это чудо. Пробраться ночью в его мастерскую. Тихонько, почти не дыша. Притворить за собой дверь. Осторожно. Первая доска пола скрипит. Перешагнуть, как растяжку гранаты, чтобы только не помешать. Опуститься на пол за его спиной, прямо у самой двери в темноте, и увидеть первое в своей жизни чудо. У него же крылья за спиной, широкие и прекрасные, из серебра и шелка, творение Бога, его подарок за десятки веков страданий, он был ангелом, самым смелым и самым верным, спасал души у края бездны, а потом устал, потерялся, и в пылу отчаяния забыл себя, но крылья — вот они, взмах — и лети. И он летит, когда рисует. В комнате всегда пахнет чужим, нездешним ветром, незнакомыми пряностями, дивными сказками. Он видит другие миры. Приносит оттуда сюжеты своих картин и звездную пыль на плечах. И я сижу, кутаясь в халат, и греюсь в его лучах. А потом заснуть, уронив голову на руки, и тогда остаток ночи гулять по его картинам, видеть сказочный мир со всеми его красками, звуками, запахами, очень похожий на наш и в то же время другой. Я тогда верю, что Бог всемогущ, потому что не может быть другим тот, кто создал этот мир, пусть даже только в моем сне или в его картинах. И нет для меня большего счастья.

Но он влюблен, неистово и самозабвенно, — вот только не в меня. У его избранницы волосы цвета пшеницы и огромные глаза цвета неба, у нее родинка на правой щеке и ямочки, когда улыбается, от нее пахнет клубничными леденцами и сиренью. И он никогда не видел ее. Но она во всех его картинах. Угадывается во взгляде, в изгибе шеи, даже в мужских портретах. Она отблеск на волосах, взгляд из-под ресниц, улыбка. Она в его пейзажах, в ветвях деревьев, далеко в толпе, но везде. Он вечно покупает леденцы в больших красных пакетах, расставляет их в вазочках по дому, чтобы в комнатах пахло клубникой, выращивает сирень, ищет ее черты в других женщинах и мучительно не находит. Он ночью шепчет все новые и новые ее имена. Рисует и влюбляется в свои картины. А я делаю ему чай и безумно ревную к той, кого не знаю и кого не смогу заменить. Я ни о чем не прошу. Я понимаю, у меня нет на него прав. Он мне ничего не обещал, не дарил цветов, не признавался в любви, я сама пришла в его жизнь, как кошка потерлась о ноги, почувствовала в ответ крохи тепла и осталась навсегда, чтобы готовить ему чай и гладить по волосам, когда снится дурной сон. Но я так устала проигрывать той, которой нет, слышать, как он зовет не меня, видеть, как он мучается своей сладко-горькой любовью. Но больнее всего, когда после бессонной ночи за работой или ранним утром спросонья он озирается вокруг — и видит меня. И на несколько мучительно долгих секунд в его взгляде отражается разочарование и печаль: «Снова не та», и грустная усталость: «Она снова меня не услышала»… Потом он моргает, и во взгляде вина и благодарность. Я согласна на его благодарность и почти невесомую нежность. Я правда не прошу большего. Но эти страшные две секунды его разочарования и досады я выдержать не могу, будто я виной всем его бедам, будто я каждый раз тащу его назад из дивного, доброго мира, будто это из-за меня голубоглазая незнакомка всякий раз не приходит. Но нет моей вины. И я бегу. Бегу, чтобы больше не чувствовать боли. Я слабая. Правда?

— Ты глупая, — говорит Габриэль с такой нежностью, что невозможно обидеться. — А если где-то в мире есть кто-то, кто видит во сне тебя? Зовет тебя. А ты так и не придешь. Лишишь его надежды?

— А если нам не суждено встретиться?

— А если суждено?

Энди ловит в зеркале пристальный взгляд Габриэля, такой пронзительный, как будто он что-то знает. И она вдруг преисполняется веры в него, в себя, в незнакомого кого-то, для кого она целый мир. И мир вдруг обретает новый огромный смысл, от которого уже нельзя отказаться. А вдруг предназначение уже за углом? А вдруг призвание в том, чтобы кормить уличных кошек и нечаянно среди несчастных дворовых котят, которых угораздило родиться в феврале, вскормить городского духа, кошачьего короля? А вдруг суждено всю жизнь с пристани махать проплывающим мимо кораблям, чтобы каждый моряк думал, что это именно ему? А может нужно просто сниться кому-то на другом краю земли, растворяться вместе с утренней негой, оставаясь только чувством горячего всеобъемлющего счастья поутру, такого, что страшно пошевелиться, чтобы не расплескать, и в то же время хочется поделиться, согреть кого-то: случайного прохожего в толпе в дождь, который без зонта, или дорогую маму, у нее суставы уже месяц ноют перед зимой, но она не пожалуется, только улыбнется устало, мол, пустяки, и зябко поежится. И все становится так легко и в то же время так значительно, ведь все очень серьезно, когда ты целый мир.

«Фольксваген» цвета мяты останавливается на обочине.

— Приехали, — говорит Габриэль.

Энди выходит из машины, и у нее перехватывает дыхание. Она стоит на мосту, узеньком и недлинном, его держат две дуги со стальными тросами, серебряные ниточки, натянутые на каркасе, огромный ловец снов, сачок для ветра. В струнах моста путается солнце, рисует бликами по водной глади бескрайнего моря. А оно совсем рядом, по ту сторону моста, в нем исчезает узкая речка, растворяется в бескрайнем величии. Здесь ветер пахнет солью, играет волосами Энди, не спешит попадаться в сети. А прямо за мостом лежит город, и солнце красит его черепичные крыши как вздумается и течет по мощеным улочкам, заглядывает в окна и стократно множится. Город в ответ улыбается арками и смеется криками чаек, откуда-то из открытого окна льется музыка флейты. И Энди вдруг раскрывает душу объятьями, влюбляется в этот мост и в этот город, в море и музыку флейты, в новую, более значительную себя и в жизнь, которой нет слаще. А заодно и в мартовского мальчика Габриэля, в его мятный «Фольксваген», которого уже нет на мосту, можно не оборачиваться. И она не оборачивается, делает шаг в сторону города, и ветер раздувает ей волосы, аплодирует листьями всех деревьев.