Стать никем (джен)

Кажется, часами растягиваются те мгновения, когда отражение мимоходом глядит на нее из чана с водой, из начищенной до блеска посуды. Хотя быть может, эти мгновения растягиваются днями. Или годами. Или липкой, оседающей ужасом в горле вечностью.

Пожалуй, на самом деле она всегда знала, что девочка-из-прошлого была слишком глупа, слишком упряма и несносна, чтобы так просто позволить себя убить — все это время лик ее, некогда пылкий, продолжал тлеть и ждать, когда его тоскливый вой будет услышан.

Ждать, когда зеркала предадут ту, что предала саму себя, когда покажут не очередную маску, не лицо, украденное у мертвых во мраке тени Многоликого.

Теперь масок больше нет, они въелись в прошлое, остались там пролитым сквозь дыру в груди ядом, и все же в отражениях до сих пор нет той девочки. Но есть — они. И она бежит от них и к ним, боится увидеть их вновь и не может найти в себе силы отвернуться, когда видит.

Там — сжатые в тонкую линию губы, которые хранят призрак родного северного упрямства, призрак отца и присущей лишь ему смеси укоризны и понимания.

Там — темные волосы вдруг начинают отливать рыжиной, пахнут осенью и палой листвой, а пряди прикасаются к коже нежными материнскими пальцами.

Там — все они, родители, братья, сестра. Все, на кого она была похожа и не была, кто беспощадно вгрызался ей в сердце, кто продолжал отрывать от него кусок за куском, пока не оставил после себя лишь зияющую прореху.

Девочка-из-прошлого научилась быть терпеливой и выжидать, а теперь медленно выползает из тени, оскаливается, рычит, и кажется, больше всего на свете жаждет мести. Жаждет отплатить той части себя, что продолжала гореть лишь желанием стереть ее из этого мира.

Но прошлое — горсть пепла, сыплющегося сквозь пальцы, уносящегося вдаль с легким дуновением ветра. Не собрать его больше воедино, не вернуть ушедшее — эта истина тверже валирийской стали.

Потому девочке-из-прошлого никогда не обрести былую мощь, никогда не побороть девочку, которая хотела стать никем. Девочка-из-прошлого знает это, и оттого скалится еще яростнее, рычит еще громче.

Но у них на двоих — одна пустота и одно отражение в зеркале, которое пристально смотрит глазами людей, ушедших во тьму, людей, воспоминания о которых не приносят ничего, кроме боли и бессильной злобы.

Но у них на двоих — одна ненависть к себе и один-единственный человек, отражения которого в зеркалах нет, воспоминание о котором вместе с болью приносит немного тепла и согревает внутри что-то, что давно должно было умереть.

Живой.

Арья крепче сжимает рукоять висящей на поясе Иглы — якоря ее мира, полного отчаяния и скорби, — и мысленно раз за разом повторяет свое имя. Кто-то в ней все еще хочет забыть его так же сильно, как кто-то другой боится не вспомнить, однажды проснувшись.

Арья — девочка, которая пытается принять себя — знает, почему ей больше не нужно становиться никем и к какой цели стоит так отчаянно мчаться.

* * *

Если очень-очень постараться, в нем еще можно увидеть того угрюмо-несносного мальчика-юношу, верно-любимого брата-бастарда. Если отойти чуть дальше, если прищуриться, если добавить немного вымысла…

Вот только глаза у него — синие-синие, осколки того, другого Севера, страшного Севера из сказок старой Нэн, Севера-за-Стеной. В них нет даже тени тех серых, по-родному северных глаз, тех, что делали его Старком больше, чем законных детей Неда Старка. Больше, чем её саму.

Теперь на губах его улыбка играет куда чаще прежнего, но нет в ней ничего знакомого, близкого. Эта улыбка — жуткая, она пробирает смертельным холодом до костей, тем самым холодом, что приходит из-за Стены.

В его словах — обещания, для кого-нибудь соблазнительные, для неё — пустые, ненужные. Что-то о потерянной и вновь обретенной сестре, что-то о мире у ее ног, если она только согласится присоединиться к ним… Теперь он — сам Север, и это его руки будут дотягиваться до людей ветрами зимы.

Девочка-из-прошлого внутри стонет и судорожно воет, скребя когтями стенки израненной, с таким трудом ожившей души, и кажется, еще секунда — она задохнется, захлебнется в своих рыданиях. Слабая. Беспомощная. Жалкая. Не замечать ее почти просто. Почти.

Если бы она и правда стала никем, если бы только стала…

Теперь у нее опять никого нет, вспыхнувшая надежда погасла слишком резко и неожиданно, хотя ей до сих пор кажется, что висящая на поясе Игла продолжает хранить прикосновение пальцев того далекого, ещё летнего дня.

Когда существовал еще Винтерфелл, когда казалось, что у него тоже есть легкие, огромные, словно драконьи, и он согревает детей своих дыханием, обнимает их стенами-крыльями.

Когда улыбка у Джона была теплее винтерфелльских источников. Когда жила еще та, беззаботная Арья, искавшаяся, где бы скрыться в глубинах скелета дракона-Винтерфелла от приставучей септы. Когда протягивал Джон завернутый в тряпки ее первый клинок.

Арья-лошадка не так давно жаждала стать никем, но не смогла — Джон-бастард когда-то так хотел стать кем-то, но умудрился потерять себя…

Теперь есть только Игла, рукоять которой зажата в пальцах привыкшей убивать Арьи, и холод синих глаз больше-не-Джона.

Она успевает увидеть в этих чужих осколках отражение, и нет там больше ни лорда-отца, ни леди-матери, ни Робба, Брана, Сансы или Рикона. Там наконец есть Арья, но не девочка-из-прошлого, не девочка, которая хотела стать никем.

Это другая Арья, изменившаяся, зачерствевшая, но все же Арья, и лик ее переплетается с секундным узнаванием в глазах, на миг ставших серыми.

Когда рука выпускает до рукояти вошедший в тело клинок — никого в этом отражении больше нет.