Те, которые мы... (гет)

— Я Одри и у меня маниакально-депрессивный психоз. Привет.

Групповая терапия. Ничего интересного, совсем не похоже на то, что показывают в кино. Просто ничего общего. Никто не грызет ногти, не смотрит исподлобья, все обыкновенные и не выделяющиеся из толпы. Из толпы богатых и относительно известных. Разве что Хлоя выглядит инородно, но она везде выглядит не на месте: она красивая настолько, что ее красота режет глаза. Впрочем, в Лос-Анжелесе и к этому привыкли.

Врач, сидящий как раз напротив меня, кивает и передает слово следующему психу. Меня привезли ночью и в первый день я не хочу ничего рассказывать. Давить и заставлять тут не принято. Все же тут не просто дурдом, а так называемый реабилитационный центр. Пребывание здесь стоит дорого, персонал подобран отменный и создается ощущение, что ты в санатории, а не в психушке. Я тут второй раз и пока раздумываю, насколько стоит задержаться.

— Одри, тебе очень идет это имя, — говорит доктор Ирвинг чуть позже. Мы сидим в его кабинете и делаем вид, что оба очень озабочены моим психическим здоровьем. Но на самом деле мы оба прикидываем свою выгоду: Ирвингу нужны деньги, а мне — развлечение. Доктор неприлично хорош собой, у него белозубая обаятельная улыбка, квадратная челюсть и синие глаза. Он, конечно же, прелесть, но до чего ж он банален. Он, как и все до него, считает своим долгом сказать, что мне идет мое имя и что я похожа на Одри Тоту. Снова. В прошлом году он мне это уже сообщал. Да, похожа. Я видела фильмы и ежедневно вижу себя в зеркале. Мне очень хочется обозвать Ирвинга идиотом, но я улыбаюсь и смотрю немного кокетливо.

— Одри, пока мы остановились на двухнедельной терапии. А там посмотрим? — хорошо иметь богатого папочку, который вместо того, чтобы упечь тебя в психушку, отправляет в эту клинику с возможностью выбора.

На самом деле, настоящих психов тут нет, ну может за исключением парочки, все прочие — любители кокаина, героина, алкоголя и прочих радостей жизни: у здешних пациентов есть денежки и возможность тайно прийти в норму. В этом месте побывало немало звезд эстрады, спорта и кино, но сейчас — слава богам — никого из них нет. Звезды в клинике неврозов еще та заноза в заднице не только у персонала, но и у пациентов.

— О`кей, — говорю я доктору, — две недели, так две недели.

Мы с Ирвингом оба — просто душки. Ему надо зарабатывать на безбедную жизнь, а мне хочется побыть вдали от отца, который — не пойму почему — не хочет дать мне возможность самостоятельно жить и самостоятельно умереть. Придется ждать два года, когда я по завещанию бабули получу небольшой дом и круглую сумму на счет. Два года. Не знаю только — всего два года или целых два года.

— Одри, не тупи, — Хлоя дергает меня за руку. — Расскажи мне что-нибудь, а то я умру от скуки.

Хлоя словно сошла со страниц книг Чейза: красивая, крутобедрая, с тонкой талией, с губами «по которым как будто кто-то ударил» с умопомрачительным бюстом и — увы — почти пустой головой. Она, как и я, дочка весьма богатых родителей. Она, как и многие из нас, не знает — чего бы такого захотеть, потому что с детства у нее есть все. Ее, как и некоторых из нас, не научили не искать легких путей, да и зачем? Мир ковром стелется перед ее ногами и не удивительно, что она пьет как сапожник. Она говорит, что только водка дает ей почувствовать полноту жизни. Но я думаю, что водка позволяет ей не думать о пустоте своей жизни. Впрочем, возможно это одно и тоже?

— И что тебе рассказать, Хлоя? — вот уже полчаса как дневная жара спала, и нас выгоняют на свежий воздух. Мы с Хлоей сидим под дубом, смотрим через кружево листьев на небо. Хлоя пожимает плечами. Я поворачиваюсь на живот, складываю руки, упираюсь в них подбородком. — Ничего интересного не происходит. Все тлен и безысходность. Даже нормальных психов нет. Мне ничего тебе рассказать, Хлоя.

Но на следующий день все меняется. Среди нас появляется нормальный псих. Он сидит на групповой терапии почти напротив меня и я имею возможность рассматривать его совершенно спокойно. Он же смотрит прямо перед собой, но кажется не видит никого и ничего: такой взгляд можно назвать «обращенным внутрь». Длинные волосы свисают неопрятными прядями, большой кривоватый с горбинкой нос, глаза темные. На латиноса он похож мало, слишком уж бледная кожа. Не похож он и на тех, кто имеет на счету солидную сумму. И дело не в том, что он бедно одет — простая, явно с примесью синтетики рубашка; с глянцем, который появляется только от долгой носки, брюки и добротные, но простые — тоже черные — ботинки. И это-то в Лос-Анжелесе в адскую жару. Дело не в шмотках, а в том, как он сидит, как выглядит его кожа и волосы. Я готова поставить на кон все бабкино наследство, что он из тех, кто вынужден заложить дом, чтобы сводить концы с концами.

— Это Саймон, — представляет новичка Ирвинг, который в честь неизвестного мне праздника самолично ведет у нас групповую терапию. — Он расскажет о себе, когда будет готов. Одри, как прошла ночь? Как настроение?

Я бодро рапортую, что у меня все замечательно, что тут, вдали от привычных соблазнов, душа моя наполняется покоем. Я вру, не моргнув глазом, и это всех устраивает. Незачем тревожить этих милых людей своими рассказами о том, что я ненавижу утро. Впрочем, дни, вечера и ночи я тоже ненавижу, просто немного меньше. Во сколько бы не начиналось утро и где бы оно не начиналось, в момент пробуждения мне хочется, чтобы перестала существовать я или весь остальной мир. Раньше я упорно верила, что мир можно заставить исчезнуть, но постепенно поняла, что проще вычеркнуть из жизни себя. Но не говорить же об этом сейчас: мне хочется, чтобы внимание дока и группы переключилось на кого-нибудь другого, хотя бы на Джона, тем боле он безумно любит рассказать об всех своих болячках, душевных и не только. У него острое обсессивно-компульсивное расстройство и он доводит санитаров до белого каления, требуя такой чистоты в своей палате, а так же в столовой и общей гостиной, которая бывает только в операционной.

— Саймон! — хмыкает Хлоя. — Кличка для кота.

Мы с Хлоей сидим под раскидистым кустом, здесь прохладно и сыро. Мы курим. Курить на территории клиники можно только в определенное время под наблюдением санитаров. Ну да, Америка полным ходом идет в светлое будущее без сигарет, но зато с ожирением. Но нам с Хлоей лишний вес не грозит и мы выбираем с ней более сложный путь: травим себя сигаретами. Мы с ней не хотим в светлое будущее Америки.

— Ага, — я с удовольствием затягиваюсь. — Ему подошло что-то более острое.

Я весь день наблюдаю за новичком. Реально — он псих, прямо настоящий! Он все время сидит прямо, смотрит в одну точку, молчит. Если ему говорят идти в столовую или к себе в комнату — он идет. Он пьет лекарства, он следует всем указаниям медперсонала за исключением тех, которые требуют от него произнести хоть слово.

И он мне кого-то смутно напоминает. Ощущение узнавания плывет по краю век и ускользает, стоит мне моргнуть. Что за черт! Я ломаю голову несколько дней, пока меня не осеняет.

— Северус Снейп! — гордо заявлю я Хлое.

— Кто это? — спрашивает она. Порой мне кажется — единственное, что читает Хлоя, это бирки на шмотках.

— Ты не читала про Гарри Поттера? Это все читали. Недавно вышла последняя книга! Парень со шрамом, метлы-мантии-очки велосипеды, не тупи! Еще волшебные палочки, приключения и все дела… — я сама смутно помню книги, а фильмы еще хуже, тем более их пока еще снимают, но Северуса Снейпа я запомнила. Как говорит отец, с любовью к таким персонажем, не стоит рассчитывать, что личная жизнь будет простой. Я с ним согласна и поэтому у меня нет личной жизни.

— Что-то такое смутно припоминаю, — врет Хлоя.

Я тоже припоминаю смутно, поэтому иду в библиотеку и прошу — с самым смиренным видом — выдать мне книги про Гарри Поттера. Неожиданно их оказывается аж семь штук. Одна из них такая толстая, что мне хочется отдать книги обратно, не смотреть больше в сторону загадочного Саймона, а заняться планированием третьей попытки отчалить в лучший мир. Но я — совершенно неожиданно для себя — перебарываю эти желания и беру книги. Я читаю их целый день, впрочем — нет: я просматриваю их, зорко вылавливая заглавные «SS». К полуночи я заканчиваю чтение и засыпаю, впервые за долгое время спокойно.

— Расскажи мне про мать.

Я не вижу Ирвинга, я лежу на кушетке и втыкаю в белый потолок.

— Мне особенно нечего рассказывать. Я ее плохо помню.

— Она умерла, кода тебе было…

— Девять. Мне было девять, но я ее почти не помню. Я и отца не вспомню, если он умрет завтра. Видите ли, мы редко виделись. Правда, говорят — когда хотят мне польстить — что я похожа на мать. Она была красивее, не такая костлявая… Лекси — это новая жена отца, говорит что я такая же тупая, как мать. И я ей, знаете, верю. Правда, Лекси тоже не блещет интеллектом. Ну ладно я — отцов не выбирают, но что заставило их выйти замуж за моего папашу? Я не понимаю.

— В своем доме вас кто-нибудь обижал?

— Вы хотите знать, не колотил ли меня отец? Нет, он выше такого. Просто для него существует он сам и его дела. Даже если бы он был не дельцом, а автомехаником, если б он был беден, это бы ничего не изменило, понимаете? Ему никто не нужен. И это очевидно. Поэтому и моя мать и Лекси — дуры набитые. Надеюсь, все-таки, умом я пошла в папу, — бормочу я. Ирвинг делает пометки.

— У м-мамы, — я чуть-чуть заикаюсь на этом слове, — были свои интересы и мы с ней виделись редко. Наверное, она меня любила, но это не помешало ей смотать с каким-то фотографом за океан и там умереть от банальной пневмонии.

Я вру. Я помню мать очень даже хорошо, но я бы хотела забыть. Хотела бы забыть, как она меня наряжала и называла своей куколкой и единственной настоящей любовью. Я хотела бы забыть ее запах и ее смех, я бы хотела стереть все воспоминания о днях, которые мы провели вместе. Жаль, что я этого не могу…

Я выхожу из кабинета Ирвинга спокойная, как танк. Такое ощущение, что у меня была долгая истерика и все слезы, а вместе с ними и чувства, кончились. В коридоре сидит Саймон. Я замираю рядом с ним на мгновение, кладу руки на его плечи (Бог ты мой, одни кости!) и заглядываю в глаза. Это свинство с моей стороны, но мне надо сделать что-то такое, что позволит мне снова начать дышать, что-то жестокое, и я, наклоняясь еще ниже, так, что наши носы почти соприкасаются, произношу: «Северус». Мне кажется, или его взгляд становится более осмысленным? Черт, он меня пугает и я позорно сбегаю. Сердце бьется, как сумасшедшее и я снова могу жить.

— Он волшебник, — заявлю я, и Хлоя давится клубникой. Ланч закончен и скоро нас позовут на арт-терапию. Ненавижу арт-терапию, хотя и неплохо рисую.

— Кто? — Хлоя на всякий случай оборачивается.

— Не вертись. Саймон — он никакой не Саймон. Он Северус Снейп, — и я рассказываю ей, что Снейпа сюда определил Люциус Малфой, что ему стерли память, переправили через океан (интересно — как?) и заперли в магловской психушке. — И это наказание — заявляю я напоследок, — круче любой Авады.

— Ты ненормальная и не случайно здесь, — выносит вердикт Хлоя после минутной пазы.

— Мы все здесь не случайно. Нам тут самое место, — парирую я. — Сегодня будем смотреть кино.

Интернета и прочих развлечений тут нет, то есть — есть, но не для пациентов. Но Юлий, один из санитаров, очень мил и под его присмотром мы смотрим — иногда проматывая — пару фильмов про Гарри Поттера.

— Действительно похож. Правда в кино он какой-то старый, — морщит нос Хлоя. Я закатываю глаза.

— В кино его играет артист на двадцать лет старше. В книге, ну когда он умирает — ему под сорок. Значит сейчас должно быть под пятьдесят.

— Все это ерунда, — неожиданно жестко заявляет Хлоя. — Ему и правда под пятьдесят, но Саймон — никакой не волшебник. Он — шизофреник.

— Можно подумать, одно исключает другое, — хмыкаю я. — Кто его знает, что случается после того, как тебе стирают память?

На следующий день, когда мы снова выходим погулять и нам разрешают выкурить по сигарете (предварив это лекцией на тему вреда курения), я подхожу к Северусу и протягиваю ему сигарету. Молча. Машу ей пред его длинным носом и сую в руки. Он пристраивает ее в уголке рта, я подношу зажигалку, он жадно затягивается и садится на траву. Впервые за эти дни. Раньше он как истукан стоял рядом с крыльцом, пока нас обратно не загоняли. Я сажусь рядом. Едва касаюсь своим плечом его. Он не двигается, не пытается ни сократить, ни увеличить дистанцию и пока меня это устраивает.

Я снова сама подхожу к нему после арт-терапии. Он сидит перед мольбертом, механически вытирает кисточку, на его холсте точная копия «Черного квадрата» Малевича. Я наклоняюсь низко-низко, отвожу его лохмы от уха и шепчу:

— Преврати для меня цветок в бабочку…

Он оборачивается и его нос задевает мою щеку. Меня накрывает такой волной возбуждения, который я не ощущала ни с кем и никогда. Я закрываю глаза от наслаждения и впервые думаю о том, что готова делить бабулин домик с кем-то еще.

Я ненормальная, я готова забрать Саймона-Северуса с собой, жить с ним, хмелея от мысли, что однажды он меня прирежет в собственной постели. С чего я взяла, что он опасен, раз его держат с нами, я не знаю, но я уверена — он может убить, он уже убивал.

— Вы меня с кем-то спутали.

Я впервые слышу его голос. Не знаю, насколько он красивый, но меня от него перебирает по швам, я рассыпаюсь в труху и снова восстаю словно феникс.

— Возможно, — я отхожу в сторону на ватных ногах.

 

— Отношения с отцом и мачехой у тебя напряженные, так?

— У них со мной — да. Они замучились делать из меня приличного члена общества. У меня с ними просто отличные отношения. Лекси так просто душка, она едва меня старше, а выглядит лет на пять моложе. Мне нравится ее бесить, — отвечаю я чистую правду. Ирвинг хмыкает.

— А что отец?

— Слушайте, док, — я сажусь на кушетку, опираюсь руками по обе стороны от себя, — а как Саймон оказался здесь?

— Он тебя интересует? — док делает пометку в своем блокноте. Наверное пишет: «Одри проявляет интерес к новому пациенту», и ставит восклицательный знак. Или вопросительный.

— Конечно, — искренне восклицаю я, — во-первых, он явно выделяется! Он беден, — я загибаю палец, — он точно псих. Конечно он меня интересует. Так как он сюда попал?

— Одри, ты слышала о врачебной тайне?

— У меня психоз, а не последняя стадия дебилизма, — в тон ему отвечаю я. — Но мне уже известно, что у него шизофрения, — и я улыбаюсь во весь рот.

— Гхм, — Ирвинг морщится и задумчиво смотрит на меня. Я его понимаю: богатые избалованные девочки типа меня могут существенно подпортить репутацию клиники. Скандалы тут ни к чему, а я значительно более ценный клиент, чем Саймон (по крайней мере я так думаю) и ссориться со мной не стоит. — Видишь ли, Одри, — он тщательно подбирает слова, — дело в том, что меня попросили Саймона проконсультировать, у него нарушения памяти, но шизофрения? Нет, никаких признаков.

— Класс! — заявляю я, ложусь обратно на кушетку и закрываю глаза, блаженно улыбаясь — моя теория начинает подтверждаться! — Ну что вам рассказать о моем отце? Он редкостный мудила, но я его в глубине души все равно люблю.

Теперь уже Саймон следит за мной. Я чувствую его взгляд кожей, да еще Хлоя шипит мне в ухо: «Он смотрит, он смотрит на тебя! Скажи санитарам, чтобы вкололи ему что-нибудь!» У нее почти истерика и она уверена, что голоса нашептывают Саймону пришить меня как можно скорее.

— Отвали, дорогая, — отвечаю я ей вполне дружелюбно, — я мечтаю подохнуть и если он мне поможет, то с небес я его благословлю. Не мешайся. На тебя он не смотрит? Вот и радуйся.

Хлоя обижено надувает красивые губы. Может она действительно завидует, что Саймон, в отличие от других, не пускает на нее слюни?

Он смотрит на меня. Его переодели в белую футболку и в белые шорты, которые сидят на нем, как на корове седло. На ногах белые мокасины от Тодс. Венчает образ новая прическа: волосы подстрижены и я не скажу, что его внешность от этого сильно выиграла. Когда мы уйдем отсюда — вместе — я не позволю ему носить белое.

Но одежда не меняет его поведения. Он так же молчалив: не говорит ни с кем и никогда, только глазами следит за мной и я чувствую себя все время словно под обжигающем душем.

Когда мы выходим покурить, я опять даю ему сигарету, сажусь рядом и спрашиваю, после первой затяжки: — Ты помнишь, как умирал? Как оказался тут?

Он качает головой, затягивается, выпускает дым вверх. У него острый кадык, который, кажется, может прорвать кожу. Мне хочется коснуться его губами и я улыбаюсь. Черт возьми, как это круто, чувствовать, просто чувствовать.

На следующий день заявляется Лекси. Мы сидим друг напротив друга в комнате для посещений. Чтобы сохранить иллюзию интимности, камеры, по которым за нами ведут наблюдение, закамуфлированы и ничем не выдают себя. В комнате полно плюшевых игрушек, на стенах не краска, а обои. Милая комната, от которой меня начинает тошнить через минуту, Лекси похоже тоже.

— Когда тебе надоест маяться дурью? Нет у тебя никакой депрессии, — говорит она спокойно и немного устало. — Ты это знаешь.

— И? — она права, депрессию я пережила когда мне было десять лет. Все, что случалось со мной позже, похоже на депрессию очень мало, но какая разница, если никому до этого нет дела. Или есть?

— Твой отец, между прочим, волнуется.

— Мой отец, между прочим, не приехал, а послал тебя.

— Он не посылал, я приехала по своей воле. А он… просто не хочет быть навязчив.

На это остается только хмыкнуть.

— Слушай, Лекс, мне тут классно. И вам там вполне уютно и хорошо без меня. Наслаждайся, через пару недель я снова буду чирьем на твоем глазу.

— Тебе пора подумать о том, что самой строить свою жизнь и…

Я закатываю глаза:

— Это как? Пойти на работу кассиршей супермаркета? Или к папочке в контору? Или взять пример с тебя и выскочить замуж за… ну, например, за дядю Билла? А что, хорошая партия, и разница в возрасте у нас будет как у тебя с отцом, — я подпускаю в голос яду.

Лекси встает. Она не такая уж стерва и не такая уж дура. При других условиях мы вполне могли бы подружиться, но других условий не будет, а в данных между нами возможна только холодная война. По крайней мере до тех пор, пока я не получу наследство.

— Может, тебе что-то надо? Что передать отцу?

— Передай… — грубость готова сорваться с языка, но я сдерживаюсь. — Передай, что я очень ответственно подошла к терапии и попрошу доктора Ирвинга о возможности задержаться тут еще немного. И прошу отца отплатить счет, — я вздыхаю.

— О`кей. Проблем, я думаю, не будет, — Лекси вымучивает из себя улыбку. — Пока?

— Пока, — я салютую ей рукой и она с видимым облегчением выскальзывает из зефироподобной комнаты.

Стоит мне выйти за ней следом, как возвращается ощущение, что за мной следят. Саймон стоит, подпирая стенку, засунув руки в карманы шорт.

— Пойдем, — я прохожу мимо него и даже не оборачиваюсь, уверенная, что он следует за мной.

В свои комнаты приглашать других нельзя. И это понятно, только позволь и тут начнется такая вакханалия, что только держись. Это условие блюдут свято и если народ хочет уединиться, то изобретает хитрые способы. На это персонал закрывает глаза, главное — чтобы пациенты знали меру.

У моей комнаты Саймон останавливается как вкопанный, я захожу к себе, беру книгу о Поттере, выношу и отдаю ему.

— Почитай, Северус, — шиплю я, — Се-ве-рус-с, — произношу нараспев. Он вздрагивает, переводит взгляд с книги на меня, потом поворачивается и молча уходит. До самой ночи он сидит в гостиной, склонившись над книгой.

А утром я получаю такой нагоняй от Ирвинга, что даже теряюсь.

— Я понимаю, Одри, что ты не со зла, но зачем ты сделала это? Ты же не дура и понимала, что Саймон похож на описанного в книге героя! И что мне теперь делать с новоявленным профессором зельеварения Северусом Снейпом, который требует волшебную палочку?

— Так он заговорил? — пищу я.

— Одри!!! — вопит Ирвинг, но все же берет себя в руки. — Прости. Ты не виновата. Ты не знала. Ответь только, зачем ты дала ему книгу.

— Да просто так, — вру я.

Ирвинг склоняется надо мной, он зол и сердит, но что он может мне сделать? Только вот так стоять и сопеть, как раненный носорог.

— Иди.

— Я могу с ним поговорить? — спрашиваю я.

— Нет, — зло бросает Ирвинг. — Я думаю, его надо перевести в другое… заведение.

Вот черт!

Время против меня. Я иду по коридору, делая вид, что мне ни до чего нет дела. Саймона, нет -Северуса — я не видела сегодня, значит он или у себя, или в так называемой «комнате для размышлений». Я дохожу до комнаты Северуса, не оглядываюсь — все равно камеры фиксируют каждый мой шаг, захожу к нему. Он лежит на постели и я сразу вижу, что что-то изменилось. До этого он напоминал оболочку, которую оставила душа, теперь костлявое тело с трудом вмещает все чувства, все мысли, все воспоминания. Я вижу это, и змеей скольжу рядом с ним, обнимаю за плечи, целую страстно. Он отвечает. Его поцелуй — неумелый, бесстрастный — я хочу длить и длить, но времени нет и я шепчу: «Слушай меня, Северус. Они решили, что ты съехал с катушек. Они упрячут тебя в психушку. Притворись, ты же сумеешь, ты же шпион, ну же! Скажи, что хотел бы быть Снейпом, но ты — не он. Я вытащу тебя, Богом клянусь, мы сбежим отсюда, но если тебя увезут — я ничего не смогу сделать». Я говорю путано, но надеюсь, что он понимает и сделает так, как надо.

Ирвинг смотрит на меня так, словно впервые видит.

— Вы сказали, что его выкинут из нашего рая, я хотела его поцеловать. Что? — я перехожу в наступление. — Я знаю, что нельзя, — продолжаю я, хотя Ирвинг молчит, — но мне хотелось.

— Нельзя, но мне так хотелось, — повторяет устало Ирвинг, — как же часто приходится слышать…

Ирвинг имеет все шансы прогореть со своей клиникой. Ему не хватает жесткости. Он, наверное, надеялся, что будет сдавать комнатки пьяницам и наркоманам и сможет удержать их, и таких как я, в рамках. Курс реабилитации, почти никаких хлопот и много денег. Жизнь показала, что не все так радужно. С нашим братом проблем столько, что никакие деньги этого не стоят. И, кажется, Ирвинг приходит к такому же выводу. А может, он просто устал?

Я, замирая от собственной наглости, спрашиваю:

— Что он сказал вам? Может, я смогу вам помочь?

— Что? Ты? Стоп, нам надо поговорить о тебе.

— У меня все отлично!

— Маниакальная фаза…

— Нет. Просто мне в кое-то веки интересно. В маниакальной меня потряхивает так, что я хочу прыгать и бегать, а сейчас — смотрите — меня не штырит! — в качестве доказательства я складываю руки ладонями вниз на коленях.

Ирвинг смотрит на меня и словно прикидывает, выкинуть меня из кабинета или сразу из клиники.

— Он прочитал только одну книгу, понимаете? Я дала один, первый, том из семи! А вся информация о персонаже в самом конце, в пятой книге немного, в шестой, но в основном — в седьмой. Мы можем сэкономить огромное количество времени. Вам. Вы скажите, что он говорил, а я скажу, что было в книгах.

— А если наоборот? — усмехается Ирвинг.

— Нет, я вряд ли смогу сама вспомнить, но вот было или нет…

— Хорошо… Но только между нами… — Ирвинг садится за компьютер, тыкает на кнопки и читает. Хорошо, что хоть тут нет камер. Да здравствует врачебная тайна!

Я только успеваю говорить: «Да, да, это описано в пятой книге», или в седьмой, или в шестой. Но, как оказывается, Северус рассказал далеко не все. Никаких упоминаний о Лили и о нападении Нагайны. Забыл? Разве такое — возможно забыть. И совершенно другие подробности, совершенно иной мир…

— Возможно, он читал книги, возможно читал не все, а просто додумал остальное... Я тоже их читал, но плохо помню, половину пропустил — не слишком интересные они, если честно, — размышляет Ирвинг вслух, так и не выставив меня из кабинета. — Значит, он прочитал что-то знакомое, мозг зацепился за деталь и оживил воспоминания о прочитанном, как о том, что пережил сам…

— Он настаивает?

— Нет, мы вполне спокойно поговорили сегодня и он убеждал меня, что просто ему захотелось обрести воспоминания. Он даже сказал, что ему было плевать, чью судьбу примерить и он готов стать тем, кем скажу я, — Ирвинг ухмыляется.

Ну уж нет! Не надо нам других. Или Саймон — Снейп или он станет им!

— Он остается? — не выдерживаю я.

— Пока да, но не смей к нему подходить.

— Я бы могла вам помочь. Мне — разнообразие унылых будней, вам — информация. Если он будет со мной говорить, я смогу…

— Скройся с моих глаза, — отвечает мне Ирвинг и я понимаю, что мне не будут мешать, если я захочу пообщаться с Саймоном. А другого мне и не надо. Пока.

Саймон сидит в общей гостиной и читает газету. Это что-то новенькое, взгляд у него вполне осмыслен и он ничем — ну почти ничем — не выделяется среди заседателей нашего «Отеля Калифорния».

Я сажусь рядом.

— Как дела? Меня, кстати, зовут Одри.

Он переводит взгляд с газеты на меня. Я смотрю ему в глаза. Мне чудится, что он хочет залезть ко мне в мозги и я злорадно думаю, что без палочки хрен у него что выйдет.

— Ты думаешь, что я — действительно вылез из книжки? — он переворачивает страницу газеты, складывает ее пополам.

— Откуда мне знать. Ты вспомнил?

Он пожимает плечами, не отрываясь от чтения.

— Я не знаю, что из моих воспоминаний действительно было. У меня несколько версий каждого события.

— Ты умеешь колдовать? — я спрашиваю так, словно прошу поведать мне, в какой школе он учился. Ничего особенного, волшебники ходят между нами толпами. Почему бы и нет? Книги и кинофильмы приучили нас к мысли, что наша реальность в любой момент может вывернуться наизнанку и оказаться чем-то иным. Ложки — нет, кто ж не знает. Саймон красноречиво хмыкает.

— Ты помнишь, как ты тут оказался?

Он дергает головой, кривит губы. По всей видимости, это должно значить «нет».

— Но ты же понимаешь, что клиника неврозов, даже такая как эта, не лучшее место для признаний в, эм, необычных способностях?

— Если бы у меня была палочка, я бы смог доказать. Я смог бы уйти. Просто уйти, — шипит он. От восторга я забываю, как дышать.

Когда я рассказываю о нашем разговоре Хлое, она, проявляя чудеса разумности, заявляет:

— Никакой он не волшебник. Это полный бред. Если он и не был чокнутым, то ты, Одри, ему помогла съехать.

— Ну и что? Какая разница, волшебник он или нет? Если да — то это мега круто и однажды я смогу попасть в волшебный мир.

— Я тебе подскажу более простой путь, — улыбается Хлоя, — есть коктейль, так он переносит в волшебный мир буквально после второго бокала.

— Иди на хер, — я показываю ей средний палец, — даже если вы все правы и он сумасшедший… Он же верит, что волшебник. Это прикольно. Жить с волшебником.

— С чего ты взяла, что он будет с тобой жить?

— Куда же ему деваться? — удивляюсь я.

— Вот твой отец обрадуется, — поддевает Хлоя.

— Слушай, мой папочка всегда считал, что мне не должно даваться все чересчур легко. Если я хотела получить новый телефон или игровую приставку, я должна была что-то предложить взамен. Что-то кроме пятерок в школе. Я научилась торговаться и уж поверь, я смогу вытребовать у отца квартирку и содержание в обмен на хорошее поведение. А кто будет жить в моей квартире… не думаю, что папа будет приходить ко мне на воскресное чаепитие.

Хлоя в ответ только хмыкает. Но я всегда получаю то, что хочу. Моя проблема не в том, чтобы добиться, а в том, чтобы захотеть. Захотеть по-настоящему.

— Да, но ведь он надоест тебе через неделю, максимум — через месяц, — заявляет она, — вне зависимости от того, волшебник он или псих. И что тогда ты будешь делать?

— Я сама себе способна надоесть еще быстрее, чем за неделю. Ничего, если надоест — тогда и решу.

Хлоя, устав со мной спорить, стучит пальцем по лбу:

— Ты ненормальная идиотка, Одри. Пойдем покурим?

 

— Значит, не все, что описано в книгах — правда? — наши мизинцы соприкасаются, мы сидим на траве, курим, растягивая удовольствие.

— Не знаю, — как изморось на стекле, в его голосе проступает злость. — Нет, — после секундной заминки, — все немного не так. Лили жива. Мне кажется, она жива.

Вот это — совсем лишнее и у меня портится настроение, но я все-таки спрашиваю: — Ты действительно так ее любил? Любишь? — я поворачиваюсь так, чтобы видеть его лицо. Он смотрит прямо на меня и усмехается.

— Любви нет, девочка, — он затягивается, запрокидывает голову, выпускает дым в небо.

— Любви нет, — эхом повторяю я.

Любви нет. Но есть страсть. Я хочу лечь на обжигающий песок, впитать кожей жар солнца, потом разбежаться и нырнуть в прохладные волны океана. Каждый миг моей жизни сейчас до краев заполнен желаниями. Мне хочется пить горький черный кофе, я хочу есть мороженое, облизывая пальцы. Мне хочется ощущать поцелуи на своем животе, мне хочется задерживать дыхание, когда чьи-то — я точно знаю чьи — руки снимают с меня одежду. Сейчас мне море по колено.

Я уговариваю Хлою мне помочь и пока она отвлекает благодушного Джозефа, я вместе с Саймоном-Северусом выскальзываю в сад. Тут темно и душно, приближается гроза и я делаю глубокий вдох.

— Они должны были тебе что-то сказать — кто ты и откуда. Что-то вроде: «Разве вы не помните, что вы миллионер и компьютерный гений?».

Вместо ответа он меня целует. Очень неожиданно. Его дыхание сбито, он обнимает меня слишком сильно и я, чтобы он ослабил хватку, кусаю его за губу. Он стонет и мы опускаемся на траву. Я отбиваюсь.

— Ты с ума сошел? Что на тебя нашло?

Он лежит, раскинув руки и смеется.

— Мне кажется, что я скоро умру. У меня лопнет голова. Я все время думаю — кто я на самом деле.

— И какие варианты?

— Мне сказали, что я учитель химии в закрытой школе, — он нервно смеется, — что я приехал в Штаты из Шотландии пять лет назад. Доктор рассказал, что несколько дней назад, — или несколько недель? — я пришел в класс, начал урок, а потом застыл посреди кабинета, не закончив фразу. Кто-то сбегал за директором. У Ирвинга в этой школе учится племянница. Так я оказался тут. Школа оплачивает мое пребывание, они не хотят, чтобы история получила даже минимальную огласку, — он хватает меня за руку и дергает на себя. — Как тебе официальная версия?

— Так себе, если честно, — наше дыхание смешивается и я не могу думать ни о его прошлом, ни о своем будущем. Ни то, ни другого не существует. Есть только этот миг и в нем мы. Тело становится тяжелым, и я, закрывая глаза, жалобно скулю, не потому что мне страшно или до безумия хочется его, а потому что контроль уплывает из моих рук.

Он не целует меня, шипит на ухо: — Кто ты? Что тебе надо?

— Мне нужен ты, — отвечаю я и мой голос дрожит от восторга, который испытывают серфингисты за мгновение до того, как их нагонит волна.

— На кой черт? Я сам не очень понимаю кто я…

— Но ты стал вспоминать, когда увидел книгу.

— Книга, — он морщится, — никто не мог написать такую книгу, это не может быть правдой, я… Я не знаю, кто я.

 

— Судя по нашим разговорам, — я устраиваюсь на кушетке, поджав под себя ноги, — он действительно когда-то читал книги и взял их за основу. Многие детали не совпадают. Помните линию с Лили?

— Сядь нормально, — вместо ответа требует Ирвинг. Я показываю ему язык, но сажусь прилично, и тогда он отвечает: — с трудом.

Я вздыхаю и коротко пересказываю:

— Снейп в детстве встретил девушку, тоже волшебницу, но рожденную в обычной семье. Они подружились, потом он в нее влюбился, накосячил, она выбрала его врага, родила ребенка и погибла, а он всю жизнь любил только ее. Так вот, он говорит, что Лили он не любил. Были друзьями и не более того.

— Но тогда, если я правильно помню, рассыпается все?

— Ну, почти. Он сказал, что ни Темный Лорд, ни Дамблдор никогда не вели себя как маразматики в горячительном бреду. Что политика никогда не была завязана на одного человека и… что ребенок, про которого было пророчество, умер. Его звали Невилл.

— Значит, ты думаешь, что он считает себя…

— Никем он себя не считает, — без зазрения совести перебиваю дока. — Он говорит, что ему приходят образы. Может он писатель? По крайней мере он мне сказал, что не знает — чьи это воспоминания. Возможно, это просто сны. Он так говорит.

Ирвинг хмурится и я как никогда ощущаю, до чего мне не хватает интернета или на крайний случай справочников по психиатрии. Я готова влезть в этот кабинет и прочитать историю болезни, потому что мое чутье шепчет мне — они запрут Саймона в психушке. В какой-нибудь мерзкой, государственной психушке. И что мне тогда делать?

Я пытаюсь сообразить, как лучше вести себя, и мне становится смешно. Видимо, ко всем прочим тараканам, у меня начинается паранойя. Ирвингу дела нет до пациентов, он зарабатывает деньги. Так почему бы не предложить ему немного? Что ему до Саймона?

— Доктор, — я встаю. — Сколько вы хотите за историю болезни Саймона?

Он смотрит на меня, словно не понимает о чем я, потом смеется.

— Одри! Я сделаю вид, что я не расслышал твой вопрос, если ты мне ответишь на мой: зачем тебе?

Что мне ответить? Сказать, что я хочу этого старого и страшного мужика? Я бы не поверила себе, а Ирвинг назначит мне еще пару-тройку таблеток, наверняка. И все же я говорю: «Я хочу его».

— Бедный Саймон, — вздыхает Ирвинг. — Одри, ты не думала направить свою энергию в более созидательное русло?

Я закатываю глаза. Эта фразу можно было бы выбить в камне и повесить над входом в мою комнату. Отец произносит ее дважды в день. Лекси повторяет за ним. Теперь Ирвинг!

— Послушай, Одри, — Ирвинг садится за стол, сцепляет руки в замок и делает лицо «очень добрый доктор». — У него, возможно, повреждение мозга. Возможно — опухоль. Судя по всему у него конфабуляция. Это когда человек заполняет лакуны в воспоминаниях всякими выдумками. Ты так удачно подсунула ему книгу, — он снова вздыхает. — Хотя такое бывает при многих заболеваниях, но шизофрению и некоторые другие я бы исключил. Но я… я все-таки специализируюсь на другом. Ему нужна грамотная консультация и лечение.

— Его отпустят или будут держать в клетке?

— Он не опасен для других, но другие для него…

— И куда он денется, когда его проконсультируют? Кто заплатит за его лечение? Коллеги и друзья? Работодатели? Страховка?

— На улице его не бросят, не переживай.

Не переживай! Я не хочу, чтобы у него была какая-то дурацкая опухоль в голове. Лучше уж пусть шизофрения, лучше что угодно, но не это. Я хмурюсь.

— У меня есть деньги. Свои. Можно его обследовать и вернуть сюда? — «Ко мне?» — чуть не добавляю я. — Я могу выступить тайным благодетелем?

Ирвинг смотрит на меня пристально и я боюсь, что вместо Саймона в психушку повезут меня, но я беру себя в руки и встречаю его взгляд.

— Вряд ли…

— Тогда я уговорю отца. Я могу позвонить?

Ирвинг смотрит на меня с интересом, молчит, а потом выдает:

— Ты умудрилась влюбиться?

Какой проницательный!

— Любви нет, доктор, — говорю я, вставая. — Так я могу позвонить?

 

— Расскажи мне о себе.

По небу несутся облака, ветер такой сильный, что приходится горбиться, прятать огонек зажигалки в ладонях, чтобы прикурить сигарету.

— Что именно? — красота его голоса завораживает и становится безразлично, какой там у него нос и сколько морщин вокруг глаз.

— Магия. В книгах она какая-то скучная. Глупая. И очень ограниченная. Так и есть?

— Конечно нет. Все сложнее и проще.

— Палочка. Почему обязательно нужна палочка?

— Почему ты ешь еду вилкой, а не руками?

— То есть — теоретически, — я сажусь напротив него, — ты должен уметь колдовать без палочки?

— Должен, но у меня не получается, — на его лице страдание. — Черт возьми, лучше бы я совсем не помнил, кто я!

— Если есть возможность, хоть одна на миллион, мы найдем твоих.

Он кивает, но я вижу, что он не верит в это. А я верю. Возможно, безумие заразно и я начинаю сползать в его бред, становлюсь его частью, а он становится неотъемлемой частью моих иллюзий. Пусть так. Когда-то я читала у одной дамы-криминалиста, что все воспоминания, даже у самых здоровых и здравомыслящих — ложны, мы сами создаем свое прошлое каждый день, добавляем детали, которые хотим добавить и забываем то, что хотим забыть. Не знаю, насколько это правда, но сейчас мне эта теория нравится, как никогда.

— У тебя была семья?

Он затягивается и качает головой.

— Там остался кто-то, кто тебе дорог?

Пожимает плечами:

— Вряд ли. Не помню, но думаю — нет. Из того, что я помню, если это мои воспоминания, — уточняет он, стряхивая пепел, — мне было слегка не до личных отношений.

— Ты действительно был шпионом?

Он кивает и улыбается очень по-мальчишески.

— Только не спрашивай, в пользу кого, — заявляет он и жадно затягивается.

— Я и так знаю, — я отбираю у него сигарету, потому что свою я уже докурила. Затягиваюсь и выдерживаю театральную паузу. — Ни в чью. Или в свою. Это очевидно. Попытка усидеть на двух стульях и остаться героем при любых раскладах.

— Героем! — говорит он с горечью. — Обычно такие попытки проваливаются. И я, судя по всему — не исключение, но я верил, что если быть осторожным…

— Ты мне расскажешь все-все, подробно. Мне дико интересно.

— Когда? Ты хочешь опять сбежать в сад ночью? — в его словах насмешка, но в глазах жадный блеск и мое тело покрывается мурашками предвкушения. Он хочет меня и я самодовольно улыбаюсь.

— Нет, когда мы наконец-то уйдем отсюда вместе. Или ты мечтаешь вернуться в школу?

— Я не могу вспомнить не единой химической формулы. Будто я вообще не знал химии... — теперь он отнимает у меня сигарету. — Я все думаю и думаю о тебе, — говорит он тихо, — ты красивая и богатая. Зачем я тебе и как быстро ты выкинешь меня из своей жизни?

 

Отец приезжает лично. Разговор по телефону его не убедил, он подозревает, что я окончательно сошла с ума. Он холодно здоровается с Ирвингом, проходит в комнату для посетителей, садится напротив меня, не делая ни малейшей попытки меня обнять или поцеловать.

— Привет, папа, — я сажусь напротив.

— Здравствуй… — он замолкает очень красноречиво.

— Я хочу сделать доброе дело, — говорю я, чувствуя наваливающуюся усталость. Не знаю, почему так, но в присутствии отца на мои плечи словно ложится бетонная плита и я с трудом сижу, дышу и думаю.

— За мой счет?

— Я уже говорила, высчитай из моих денег. Из любых моих денег. Трастовый фонд, наследство бабки, карманные. Откуда хочешь.

— Зачем тебе это надо?

— О, господи, — не выдерживаю я, — я не прошу ни новый Порше, ни дом, ни самолет с яхтой! Я прошу помочь человеку!

— Я хочу с ним познакомиться, — он смотрит прямо в камеру, встроенную в плюшевого медведя. — Это возможно?

Входит Ирвинг, отец повторяет вопрос.

— Он старый, никому не нужный учитель химии, — говорю я, — он сгниет в психушке или, еще лучше, окажется на улице.

— Не придумывай, — обрывает меня отец. — Если ты хочешь ему помочь, то приведи его сюда. Я решу сам.

За ним всегда должно остаться последнее слово. Я прохожу холл, выхожу в сад, где все лениво и неуклюже занимаются чем-то средним между йогой и цигуном. Подхожу к Северусу (да, для меня он теперь раз и навсегда Северус и никак иначе!) и зову за собой, бросая на ходу возмущенной миссис Робертсон, что это не моя выдумка, а требование Ирвинга. Она поджимает губы и молчит. Надо взять на вооружение: персонал думает, что у меня не хватит наглости соврать, прикрывшись именем дока? Отлично.

— Приехал мой отец, я хочу, чтобы он оплатил твое обследование. Я хочу, чтобы тебя отпустили, — я останавливаюсь в коридоре, — я хочу, чтобы ты был со мной.

Я жду его ответ. Он смотрит на меня спокойно, но молчит, потом делает шаг, сокращая расстояние до минимального.

— Мои желания не в счет?

— Если ты захочешь уйти — я держать не буду.

— Ненавижу быть должным. Обычно очень дорого приходится оплачивать счета.

Я пожимаю плечами, старательно разыгрывая безразличие, хотя сердце стучит как сумасшедшее. Я и не думала, что Северус может отказаться от помощи.

— Ладно, — бросает он, потирая лоб, — куда идти?

Его никто не навещает и он понятия не имеет о приторно-сладкой комнате для свиданий. Я провожаю его, сама остаюсь подпирать стенку в коридоре.

Через пяти минут выходит Северус, смотрит на меня, словно кожу сдирает и мне приходится напрягать все мышцы, вытягиваясь в струну, чтобы не упасть. Затем выглядывает Ирвинг и зовет меня.

— Ну что ж… — отец потирает пальцем переносицу, он обескуражен. Неужели он и правда думал, что я залипла на какого-нибудь смазливого идиота и только поэтому хочу ему помочь? До чего же плохо отец знает меня. Впрочем, я его не знаю совсем.

— Я оплачу счета этого человека, но ты должна кое-что пообещать мне, — отец встает, опирается на стул. Само собой. За все приходится платить и я готова к этому.

— Никаких романов в стенах клиники. Ты выполняешь все распоряжения доктора Ирвинга, ты стараешься, действительно стараешься поправиться, а не делаешь вид. Потом ты возвращаешься домой. Доктор, — он поворачивается к Ирвингу, — ей можно учиться?

О, только не это!

— Она не закончила обучение. Одри — без пяти минут юрист.

— Если не пытаться сдать все в один присест, посильно распределять нагрузку, то обучение пойдет ей только на пользу, — отвечает Ирвинг.

— Хорошо, папа, я принимаю твои условия, — я даже не торгуюсь и отец хмурится, чем выводит меня из себя. — Мне поклясться? Расписаться кровью?

— Мне хватит твоего честного слова, — отвечает отец и наконец подходит ко мне, обнимает, прижимая мою голову к плечу и я понимаю, что сейчас разревусь. Не из-за объятий, а из-за того, что у меня получилось, что Северуса не заберут у меня, что его обследуют и, я надеюсь, не найдут ничего такого, что потребует запереть его в больнице.

— Все хорошо, родная, — отец целует меня в макушку, как делал сто миллионов лет назад и я позорно всхлипываю и убегаю.

Следующее утро знаменуется дикой головной болью. Если день начинается так, то пиши пропало. Если боль подползает ко мне днем, и я успеваю заметить ее наступление, то есть шанс прибить ее на месте, но если я просыпаюсь с ней, то остается только терпеть и ждать, когда этот ад сам собой закончится.

Я терплю, приползая на завтрак, меня даже — в кои-то веки — не интересует то, как на меня смотрит Северус. Я сижу на групповой терапии, сжимая ладонями виски, а голос Джозефа, противный, высокий, с истерическими нотками, вонзается мне в мозг, как тупая игла. Я не выдерживаю и прошу разрешения выйти. Врач кивает, сочувственно спрашивает, не сделать ли мне укол. Я отказываюсь, с трудом проговаривая, что мне ничего не поможет, вот только разве свежий воздух.

Я сажусь на траву и мне так жалко себя, что слезы сами катятся из глаз, а я просто сижу и не вытираю их.

Шагов Северуса я не слышу, занятая собой. Замечаю его только когда он садится за моей спиной, так, что я оказываюсь между его ног, он кладет свои ладони на мои виски, его пальцы легко надавливают на лоб. Я вяло думаю, что его надо отшить, отправить обратно, нечего ему тут сидеть, но на меня накатывает блаженная истома. Свет больше не режет глаза, а звуки не раздражают. Мне снова есть чем дышать и даже тошнота постепенно уходит. Боли нет…

— Как? — выдыхаю я.

— Прошло? — он отпускает мою бедную голову и поначалу мне кажется, что боль тут же вернется, но Северус обнимает меня, прижимая спиной к своей груди и я расслабляюсь, доверяюсь ему и закрываю глаза.

Мы сидим в полной тишине и никто нас не тревожит. Мне кажется, я никогда не была и вполовину счастлива, как сейчас.

Мне меняют терапию. До сегодняшнего дня были транквилизаторы утром, успокаивающие вечером, витамины и что-то там для мозга днем. Видимо теперь я буду пить все это в другом порядке. А может в другом количестве. Мне наплевать. Иногда бывает так, что таблетки просто не могут помочь. И это мой случай.

Утром я не хочу вставать, тем более я знаю, что Северус уехал вместе с Ирвингом спозаранку. Док договорился со своими коллегами и Северуса обследуют вдоль и поперек, просветят мозг, раскадрируют каждый слой, изучат и вынесут вердикт. Проведут кучу тестов, чтобы исключить то и это и поставят диагноз, после которого решат его судьбу. Мне не хочется об этом думать, но выкинуть из головы мысли о том, что будет дальше, если вдруг окажется, что у него шизофрения или опухоль мозга, я не могу.

— Можно подумать, вы уже сто лет как счастливо замужем, — заявляет Хлоя и я жалею, что приволоклась на завтрак.

— С чего вдруг?

— У тебя такой вид, как бывает у родственников тяжелобольных, — она делает скорбную мину. — Одри, ну же! Он — просто очередной псих, с которым у вас ничего общего. Ну совсем ничего.

— О, мудрейшая из мудрых, — я встаю и кланяюсь, — пролей на меня светоч своей мудрости. А то я, глупая, сама не соображу, как жить.

— Ты всех считаешь идиотами, хотя самая тупая пизда тут ты! — заявляет Хлоя и, вздернув подбородок, удаляется.

Я роняю голову на руки. Мне наплевать. Пусть весь мир проваливается к чертям. Мне наплевать.

Ирвинг возвращается один. Мне становится трудно дышать. Я изо всех сил, которых у меня на удивление мало, делаю безразличный вид. Он сам подзывает меня, чуть наклоняется:

— Одри, не волнуйся, все в порядке. Ничего страшного пока не обнаружили. Он останется там на пару дней, подберут терапию, понаблюдают и отпустят. Они могли бы отпустить его совсем, но он захотел вернуться сюда. — Ирвинг улыбается. — Но я буду вынужден его выписать. Нет никакого смысла держать его тут.

— А меня? — спрашиваю я, — есть смысл тут держать?

Он смотрит на меня внимательно, вздыхает.

— Знаешь ли, Одри… иногда безумие заразно. Вы не сможете друг другу помочь, вы угробите друг друга. Тебе не надо с ним общаться. Ему будет лучше и тебе, если…

Я вырываю руку, за которую он меня держит. Сжимаю губы, считаю до пяти:

— Ну что ж… Если все так считают, так оно и есть, — и ухожу, стараясь не сорваться в бег.

Они правы, даже тупица Хлоя права, мы угробим друг друга, ну и что? Почему мы должны прожить долгую, но не интересную жизнь отдельно друг от друга? Чем, ну чем это лучше короткой и яркой, наполненной безумством? Почему все они хотят сломать меня, сделать тихой, исполнительной, такой же, как все. Почему моему отцу важны внешние приличия, почему? Черт возьми, никому дела нет до моих желаний и откуда они все знают — как правильно?

На арт-терапии я рисую дом у моря, очень похожий на тот, в котором — если протяну пару лет — я смогу жить. Я рисую свет в окнах, цветы магнолий, буйство зелени и яркое небо. Я рисую дом так, словно смотрю на него с берега океана, но на самом деле я представляю, как сижу внутри, на диване, рядом сидит Северус и мы читаем книги. Каждый свою. Я воочию вижу, как встаю, потягиваюсь и иду заваривать чай. Я вижу, как в доме течет жизнь, день за днем, день за днем. Северус рассказывает мне истории из жизни, больше похожие на сказки, я слушаю и рисую. Рисую дом у моря, пляж и две фигуры рядом.

 

— Мне позволили вернуться, забрать вещи, — мы снова курим в саду, сидя рядом. Наши руки соприкасаются. — Прописали кучу лекарств, но ничего серьезного не нашли.

— Ну и славно. Куда ты теперь?

— Директор школы, — в его голосе насмешка, — сказал, что я могу пожить в своей квартире, при школе, до конца месяца. Потом я должен уйти.

— Куда?

— Хороший вопрос… Врачи сказали, что память может вернуться, такое бывает. Возможно, было какое-то кровоизлияние в мозг, слишком маленькое, чтобы найти… Так бывает, — повторяет он. — Возможно, я вспомню эту чертову химию? Или буду жить в коробке на улице. Лос-Анжелес не Аляска.

— Ты веришь? — возмущаюсь я. — Они ничего не нашли, кормят тебя дурацкими таблетками и ты готов им поверить, что ты — простой учитель химии?

— Что толку считать иначе?

От возмущения мне хочется ударить его, я разворачиваюсь и вижу в его глазах насмешку. Он готов делать вид, что поверил. Как я делаю вид, что резко перевоспиталась. Я готова сделать вид, лишь бы меня оставили в покое. Мы оба готовы на это.

— Оставь мне свой адрес. Я навещу тебя. Мне осталось всего чуть-чуть. Буду прилежной девочкой, чтобы Ирвинг не решил, что мне нужен еще курс. Идиотизм, — я зло тушу сигарету. — Ничего они не знают, ничего не могут. Все это, — я киваю в сторону корпуса клиники, — сплошное успокоение для родственников. «Ну он что-то делает!», «Она борется со своим пороком!», «Мы пропишем ему пригоршню пилюль и он будет как новенький!».

Северус ничего не отвечает, просто целует мою ладонь.

 

Ночью я не сплю, ворочаюсь и не могу придумать, как пробраться в комнату Северуса незамеченной. Меня засекут на взлете, вышвырнут, доложат папочке и тот с садистским удовольствием ограничит мне свободу, стоит вернуться домой. А еще милый папа припомнит мне долг и заявит, что будет удерживать все карманные деньги. Я остаюсь в кровати, но мне не уснуть. Слишком душно и даже кондиционер не спасает.

Утром мне на все плевать и впервые за последние дни кажется, что наше расставание — отличная штука. Пусть катится куда хочет. Все они правы, все они: он мне не пара. Мы не ровня, хоть как. Зачем волшебнику магла? Зачем богачке нищий учитель?

Я смотрю, как он садится в такси, бросает взгляд на мое окно, захлопывает за собой дверь. Машина трогается, а я сажусь на пол, повторяя про себя: «Только посмей заплакать, дура!».

Дни, оставшиеся до моего выходя на волю, тянутся как потерявшая вкус жвачка. Я выполняю все предписания, я самый прилежный пациент за все время существования этой клиники и всех других похожих. Я скольжу по тонкому льду. Мне хочется соскользнуть в темноту, но на этот раз только затем, чтобы вынырнуть в другом месте, в другое время и задышать полной грудью.

— Ты стала другой. Безумие заразно, — заявляет Хлоя.

— Тогда ты зря сидишь так близко ко мне, — я выпучиваю глаза и выдыхаю в ее сторону сигаретный дым. Хлоя дергается и отодвигается.

Остается последний день. Завтра за мной заедет Лекси, а послезавтра я отправлюсь в небольшое путешествие. Официально — в университет, на самом деле — не только туда.

Я не считаю минуты, но я жду. Я учусь получать удовольствия от терпения.

Лекси ждет меня не более пяти минут, а вид у нее такой, будто я заставляю ее торчать на солнцепеке не меньше часа.

Меня провожает Ирвинг, Хлоя лучезарно улыбается не столько для того, чтобы проститься, сколько для того, чтобы произвести впечатление на Лекси.

— Итак, — дорога стелется перед нами, слева шумит океан, пальмы почти смыкаются над нашими головами. Лекси ведет свой кабриолет спокойно и уверено, ехать с ней — одно удовольствие.

— Что?

— Что ты собираешь делать теперь?

— Уехать жить в кампус. Папочка отпустит? — я скашиваю глаза на Лекси. — Я поклялась, что закончу обучение.

— Не могу поверить, — Лекси хмыкает. — И все из-за этого, — она щелкает пальцами, — из-за психа, учителя. Так?

— Лекс, почему любой мой поступок трактуется как что-то неприличное и аморальное? Мне стало жалко беднягу. Он единственный из всех нас нуждался в помощи. Реально нуждался.

— Тебе же всегда было наплевать, что чувствуют окружающие.

Мы с Лекси рискуем установить новый рекорд. Раньше мы начинали бесить друг друга на второй день совместного проживания, а теперь — через пять минут.

— Считай, что у меня открылся третий глаза, прочистились чакры и я познала дзен и нирвану, — я достаю наушники и телефон, которые Лекси любезно не забыла. — Спасибо за айфон, — добавляю я и затыкаю уши музыкой. Закрываю глаза и поднимаю руки вверх, чтобы чувствовать кончиками пальцев теплый ветер.

 

Территория школы, где якобы Саймон якобы преподавал, охраняется не лучше нашего дома. Мой деловой вид — простой скромный костюм из льна, очки в тонкой оправе и строгая прическа (рыжие гладкие волосы, стянутые в пучок) делают меня почти невидимкой. Я говорю к кому я, но свои имя извращаю почти до неузнаваемости и прохожу по дорожке к корпусу, где живут учителя. Я поднимаюсь на второй этаж. Никого навстречу. И уже перед дверью я замираю. Мне хочется сбежать и я почти молюсь, чтобы его не оказалось дома.

Все затеи и идеи рассыпаются в прах. Все это глупо, как я могла поверить, зачем мне все это? — проносится в мозгу и назло себе и этим мыслям я снимаю поддельные очки и стучу в дверь.

— Да, кто там? — его голос, его едкий тон, словно весь мир против него по умолчанию.

— Это я, — я распахиваю дверь и замираю на пороге.

Он одет в обыкновенные джинсы и футболку. Стоит босиком, с мокрыми волосами, в кресле валяется влажное полотенце, в воздухе висит аромат стандартного мужского геля для душа. Если бы меня не задержали в этом долбанном университете, я бы смогла застать Северуса только что из душа, это все сильно бы упростило.

— Ты приехала, — констатирует он очевидное.

Я снимаю пиджак, вхожу в комнату и захлопываю за собой дверь, поворачиваю торчащий в скважине старомодный ключ. Я не могу говорить, я и дышу с трудом. Страсть наваливается на меня с новой силой, я рассматриваю стоящего передо мной мужчину — некрасивого и старого — и от желания сводит мышцы.

— Тебе нравятся рыженькие? — я подхожу к нему вплотную.

— Какой ты еще ребенок, — он целует меня в лоб и отворачивается.

Я обнимаю его, упираясь лбом между лопаток.

— Как дела? — бурчу я.

— Мне предложили невероятно крутую должность завхоза. Прямо и не знаю, что делать. Потяну ли… — в голосе яда хватит на легион змей.

— А в остальном?

Он вздыхает, расцепляет мои руки, поворачивается. Подцепляет мой подбородок и смотрит в глаза. Он действительно пытается понять, о чем я думаю? Я молчу, с трудом сохраняя серьезный вид. Пусть всматривается, путь ищет приметы моей лжи, я готова обнажить для него и душу, и тело, мне нечего терять и нечего скрывать. Видимо, это его и сбивает с толку. Он стягивает с моей головы парик. Несмело, ожидая, что я его остановлю, расстегивает верхние пуговицы на блузке.

— Тебе надоели твои сверстники? Богатенькие папины сыночки?

— Да нет, — отвечаю я, — я с ними не общаюсь. Как они мне могут надоесть?

Еще две пуговицы расстегнуты.

— Хотел бы поверить, да не могу.

— Не верь, — я не шевелюсь, чтобы не вспугнуть, чтобы не оттолкнуть ненароком. — Я просто пришла, я здесь. Какой тайный умысел у меня может быть?

— Какой умысел? Не знаю… — он распахивает полы блузки и медлит, прежде чем медленно снять ее с меня. Лифчиков я не ношу, с моим размером груди это просто бессмысленно: нечего прятать в броню. Я слишком худа, до костлявости, моя фигура далека от совершенства плавных линий, но сейчас, под его взглядом, я кажусь себе прекрасней всех на свете.

Я сама расстегиваю молнию на юбке, позволяя ей упасть к моим ногам, сама стягиваю трусики — мне приходится ухватиться за его руку, чтобы не упасть. Я раскидываю руки в сторону и кручусь, встав на цыпочки. Пусть смотрит, пусть видит, пусть знает, какая я.

Он ловит меня, прижимает спиной к груди. Футболка уже сброшена и его холодная кожа касается моей, горячей. Он прикусывает мне кожу на загривке, я выкручиваюсь и мы опускаемся на пол. Мне хочется видеть его лицо. Я каждый раз с каждым новым мужчиной, занимаясь сексом, жду момента, когда он воспарит и каждый раз вижу только изуродованные оргазмом лица. Даже красавчики похожи на лягушек, которым в задницу вставили электрокабель под напряжением. И все-таки каждый раз я надеюсь, что в момент наивысшего блаженства я увижу как тело истончается и обнажает душу.

Северус движется во мне, закрыв глаза и запрокинув голову: он выглядит так, словно слушает Баха. Острый кадык медленно опускается вниз, язык быстро облизывает сухие губы, мышцы на плечах вырисовываются все рельефнее, морщина на переносице становится глубже. Он зажмуривается, как перед лобовым столкновением. Замирает. И открывает глаза. Я не знаю что — его взгляд или его дрожь — вдруг запускает какую-то реакцию в моем теле, мышцы сводит судорогой, я не могу дышать, выгибаюсь, стуча пятками об пол и блаженно обмякаю. Меня душит смех, а Северус роняет голову мне на плечо и едва слышно стонет, снова прикусывая кожу.

 

Его пожитки едва занимают половину объема багажника, а прощание с милейшим директором школы — не более десяти минут. Я стою, прижимаясь задницей к пыльному боку автомобиля и со вкусом курю.

— Я готов, — он выходит с рюкзаком, настолько ветхим, что его можно записать в винтажные штучки.

— Тогда вперед.

Первые десять минут мы едем молча и я чувствую, как все мрачнее и мрачнее становится Северус. На повороте я подруливаю и по красивой дуге, чуть не роняя машину в кювет, торможу. Получается эффектно.

— Ты одурела? — он сидит, вцепившись в приборную доску. — Брысь из-за руля!

— О, ты умеешь водить?

— А ты?

— А я пытаюсь понять, что не так?

Он складывает руки на груди:

— Я зря согласился на твое предложение.

— О, Господи! — я обессиленно роняю руки и голову на руль. — Это не мой дом. Это дом Хлои, ей он пока — пока! — не нужен. Она согласилась, что тебе лучше пожить там, и от нее не убудет. Ты сказал, что у тебе есть сбережения. Что не так? Тебе хватит на первое время?

— Чтобы выжить, или чтобы не потерять достоинство, начав клянчить деньги у тебя?

— Чтобы выжить, — передразниваю я его. — Что-то ты не похож на сибарита, который каждый день заказывает пару бутылок самого дорогого шампанского к завтраку и пару килограмм героина на ужин. Расслабься. Работу садовника ты всегда найдешь, обещаю.

— Прости, — бросает он и мне кажется, что это я в чем-то была виновата.

Дом Хлои, точнее — один из домов Хлои — небольшой, всего-то с двумя спальнями, зато стоит на берегу так, что праздношатающиеся редко когда до него добредают. За это Хлоя и отвалила чертову уйму денег: за вид, за уединение и за внутреннюю отделку. Дом чудесен. В нем пахнет деревом и океаном и мое воображение рисует идиллические картины, которые, я знаю, никогда не смогут стать явью. И все равно я улыбаюсь. Мы достаем вещи, я ставлю в холодильник бутылку вина, мою и режу фрукты, красиво раскладываю сыр. Северус осматривается, опирается на перила лестницы, словно не решив — спускаться ко мне или подняться в спальню?

— И что я буду делать в этом раю?

— А что ты хочешь? Может тебе привезти учебник химии? — спрашиваю серьезно.

Вместо ответа он поднимается на второй этаж.

Потом мы сидим на террасе, опоясывающей дом, пьем вино и закусываем сыром.

— А что будешь делать ты?

— Взяла документы на восстановление в университете. Придется становиться чертовым юристом. Ненавижу их и их работу, но я обещала отцу… Буду приезжать сюда, трахаться с тобой до упаду. Буду… буду стирать тебе рубашки и готовить… Что ты любишь есть?

— Не знаю, я ничего про себя не знаю, — он закидывает руки за голову, жмурится на солнце.

— Напиши мне книгу, — говорю я, пристально следя за реакцией. — И мы в расчете.

— О чем?

— О том, что ты помнишь. Или думаешь, что помнишь. О том, какой тот мир на самом деле…

Он открывает глаза и смотрит на меня пристально.

— И ты поверишь в это?

— Я — да, а другим зачем знать? Спишем на бурную фантазию. У моего отца есть связи даже в издательском бизнесе. Сторгуюсь за год стажировки в его конторе, чтобы он тебя пролоббировал, если ты напишешь и это можно будет читать…

Я не уверена, что его писанина будет пригодна для печати, я хочу узнать про волшебный мир, но Северус не собирается рассказывать. Что ж, может не зря я пошла в свое время на юридический, есть же во мне умение вывернуть все в свою пользу и получить желаемое.

— Будет книга, будут деньги, хорошие деньги и тогда точно не надо будет думать о выживании и о том, кому ты сколько должен, — искушаю я, подливая ему вина.

— Я попробую, — отвечает Северус, сосредоточенно вглядываясь в океан, будто ждет подмоги.

 

Мы соскальзываем в колею будней и я впервые не противлюсь этому. Северус пишет — ручкой на бумаге, с презрением косясь на мой старый лэптоп. Я приезжаю после занятий в университете — восстановление дело непростое и я должна закрыть «долги», — привожу еду и сигареты. Я даже покупаю кулинарную книгу и готовлю, тщательно сверяясь с рецептами. Салат из того и другого. Суп для тех, кто торопится. Стейк на гриле. Мы едим на кухне, потом оба садимся за стол на террасе. Северус пишет, я готовлюсь к занятиям, а потом перепечатываю то, что он написал без меня.

С каждой исписанной страницей во мне нарастает предчувствие ребенка, который считает часы до своего дня рождения. Книга будет прекрасной. В ней нет ничего от мира Гарри Поттера, это мир жесток, темен, безжалостен. Застрявший в безвременье, где-то в девятнадцатом веке, он как котел под крышкой, и приход Темного Властелина предрешен, потому что невозможно держать магию закупоренной. Я читаю, и мне становится зябко, я набрасываю на плечи шаль. В центре сюжета — несколько главных героев, у которых, как я ни силюсь разглядеть, нет ничего общего с Северусом. Школа волшебства едва упоминается, действие скользит по магловским домам богачей, несется по лесам Шотландии, словно замирает на темных улицах рабочих бедных городков, которых в чопорной Великобритании до сих пор пруд пруди…

Он пишет, не отвечает на мои вопросы, и я перестаю их задавать. Наша реальная жизнь наполняется покоем, Северус никуда не стремится, довольствуется тем, что я делаю для него и мне, черт возьми, это нравится. Меня тоже все оставляют в покое. Отец лучится самовольством, будто излечил меня от страшной болезни, Лекси милостиво перестает меня замечать. Я теперь правильная, я теперь такая, как они.

Но стоит мне погрузиться в мир, который описывает Северус… Я готова поклясться, что у меня меняется состав крови, стоит мне начать читать его книгу. Магия просачивается сквозь строчки, будто каждое предложение — рецепт зелья или заклинание. И все чаще и чаще мне кажется, что как только он закончит работу, то обязательно случится что-то восхитительное, что-то такое, что сможет разрушить этот гребанный мир и поможет мне обрести свободу.

 

Хлоя заявляется без предупреждения. Пьяная и грязная, с размазанной по лицу косметикой. Я веду ее умываться. Северус прячет рукописи и лэптоп, хотя мне кажется, Хлоя в таком состоянии даже стадо танцующих бегемотов не заметит.

— Что случилось? — мы сидим на крыльце, на ее плечах моя шаль.

— Вы похожи на пару, — заявляет Хлоя и прихлебывает ядерный кофе по специальному рецепту.

— Ты ешь, ешь, — на тарелке сэндвичи с тунцом. Я не реагирую на ее выпад, потому что в нем зависти больше, чем желания задеть.

— Одри, тебя подменили? Ты стала похожа на всех… на этих… — Хлоя пьяно мотает головой, потом забывает, что хотела сказать и кусает сэндвич.

— Так что произошло?

— Не знаю, — она смотрит на меня расфокусированным взглядом. — Я как тут вообще оказалась?

Кофе она не допивает, недоеденный сэндвич я выбрасываю в мусор.

Северус стоит в проеме двери и смотрит на Хлою, спящую на диване. А я смотрю на него и думаю, что возможно ли такое — мы стали с ним нормальными. Куда делось все наше безумие? Перешло в ту книгу, которую деткам точно лучше не читать? Я подхожу к нему и за руку тяну в спальню. Хлою будят наши крики и она орет, чтобы мы заткнулись.

Утром Хлоя шарит по шкафчикам в тщетной надежде найти что-то для поправки здоровья. Я выношу ей аспирин. Она кривится, но выпивает.

— Как это твой отец не просек еще, с кем ты проводишь ночи?

— Я иногда ночью дома, но сейчас они с Лекси в Мексике, так что… даже не надо ничего придумывать.

— Ну-ну, — она рассматривает меня с интересом. — Так значит, все у вас хорошо?

Мне с трудом удается отправить ее домой, когда я сама уже опаздываю на занятия. Мне приходится нестись по автостраде и я чуть не вылетаю с дороги и пугаюсь. Я сижу в машине, сжав руль и с трудом перевожу дух.

Я стала бояться смерти. Я стала бояться смерти! То блаженное ничто, что так притягивало меня еще недавно, теперь пугает меня и это не так-то просто принять. Я не хочу об этом думать и при первой возможности, отпросившись с последней консультации, несусь к Северусу.

Его нет в доме и паника нарастает во мне приступом удушья. Я несусь по берегу, завидев долговязую фигуру и когда понимаю, что это действительно он, оседаю на песок. Меня трясет от плача и смеха и я не могу понять, что со мной происходит. Что со мной произошло.

Он подходит ко мне и садится рядом. Истерика осталась в недалеком, но все-таки прошлом и я делаю вид, что глаза слезятся от сильного ветра.

— Зачем она приезжала? — он пересыпает из руки в руку песок. — Не могу сосредоточиться!

— Я тоже сама не своя. Не знаю, что ей понадобилось.

Он смотрит на меня с отчаяньем.

— Нам надо просто закончить книгу, — кто-то из нас должен сохранять спокойствие. — Как думаешь, много осталось, мой отец возвращается дней через десять и я…

— Вопрос в том, где поставить запятую, — перебивает он меня, — на чем оборвать рассказ?

Я успокаиваюсь. Конкретные вопросы куда как лучше экзистенциальных. Мы бредем в дом, я открываю лэптоп и оцениваю объем написанного. Роюсь в интернете, чтобы понять, сколько это будет в переводе на печатные страницы.

— Объем вполне порядочный. Я бы поставила запятую вот тут, — я курсором нахожу нужное место.

Северус читает, опираясь на стол и на спинку моего стула, его великолепный нос у моей щеки.

— Да, — в конце концов соглашается он.

— Дело за малым, придумать название и имя автора.

Он молчит, задумчиво водя пальцем по губам.

— Кто ты здесь, — я накрываю ладонью рукопись. Меня так давно гложет этот вопрос, и сейчас самое время его задать.

— Все и никто. Я не знаю, — он хмурится, — я помню этих людей, но я не могу вспомнить себя в этой истории.

Мне приходится сделать усилие, чтобы отогнать от себя мрачные мысли. Так мог бы сказать писатель, который берет мир и себя в придачу, трясет как в шейкере и получает новую реальность и новых героев.

— Ладно. Имя должно быть простым, но хорошо запоминающимся. Что-то вроде… — я ищу в интернете список имен всех римских императоров. — Александр Север? Как тебе? Алекс Север?

Он передергивает плечами.

— Мне бы хотелось вспомнить свое имя, но пока… пусть будет так. Какая разница?

Дело за малым: придумать название. Мы обсуждаем его почти до утра, между набегами в кухню и тягучими занятиями сексом. Мы проваливаемся в дрему и мне даже на другой стороне реальности снится, что мы так и эдак обсуждаем название. Я просыпаюсь одна, спускаюсь вниз и вижу на столике лист, на котором стоит чашка кофе для меня. Северус смотрит, сидя в кресле, ждет, пока я прочитаю название.

— «Магия — это безумие», ты серьезно? — я не знаю, что сказать. Но мне уж нечего предложить взамен и я соглашаюсь, шутя, что на самом деле безумие — это магия. Разве не так?

Я распечатываю несколько экземпляров рукописи, складываю в папки, одну оставлю Северусу, две забираю с собой и уезжаю.

Приезд Хлои портит все, как песчинка в отлаженном часовом механизме и я впервые ощущаю потребность побыть одной. Я звоню в университет, сказываюсь больной и еду домой. Я лежу в своей комнате, смотрю в потолок и думаю о маме. Моя рука поглаживает титульный лист рукописи и мне впервые хочется верить, что впереди меня ждет что-то хорошее.

Следующий день возвращает привычный ритм. Я еду учиться, потом заезжаю в супермаркет и с удовольствием выбираю продукты для обеда. Я приезжаю, когда дневная жара достигает пика. В доме едва слышно гудит кондиционер, Северус работает, быстро пишет строчку за строчкой. Я целую его в висок, забираю исписанные листы и ухожу на кухню. Интрига выходит на новый виток, меня подмывает подойти и спросить: «Что будет дальше? Чем все кончится?», но я знаю, чем эта история оканчивается для него сейчас и поэтому откладываю листы и принимаюсь за салат.

Мне бы хотелось, чтобы все следующие дни были похожи на этот, но в воздухе уже что-то изменилось. Я как кошка перед землетрясением не нахожу себе места, но старательно списываю беспокойство на счет книги. Отцу может не понравиться, он может сказать, что книга не годится ни для детей, ни для взрослых, только для сумасшедших, и будет прав, а нам придется оббивать пороги издательств. Эти мысли, как оправдание беспокойству, тревогу не прогоняют, но делают терпимой.

До возвращения отца остается всего один день и две ночи. Я приезжаю к Северусу, захожу в дом и застываю на пороге. Он стоит ко мне спиной и у меня есть минута, чтобы уйти, но я не ухожу, потому что еще не верю тому, что чувствую — все кончилось. Любопытство пригвождает меня к месту, и хотя голос не слушается, я жизнерадостно говорю: «Привет!»

Он, вздрогнув, поворачивается ко мне, разглядывает, а я разглядываю его, пытаясь понять, кто передо мной.

— Ты вспомнил? — спрашиваю я, а он, почти одновременно задает свой вопрос:

— Кто вы, мисс?

— Я друг, — мне хочется плакать, но я сдерживаюсь, наверное потому, что уже давно готова к такому повороту. — Я больше чем друг. Мы познакомились в клинике неврозов, — я тщательно подбираю слова, — ты почти ничего о себе не помнил. Тебе прописали кучу лекарств и отпустили. Я предложила тебе пожить тут…

Он скользит ко мне, нависает, продолжая вглядываться в мое лицо, хмурится.

— Значит, потерял память…

— Ты вспомнил? — снова спрашиваю я.

— Да, вспомнил, — говорит он раздраженно, — но вас, мисс, я не помню.

— Так бывает. Хочешь, я могу уйти…

— Нет, — он улыбается и мне не по себе от его улыбки. — Вы же, мисс, друг? И не только друг, — он протягивает мне руку. — Давайте знакомиться заново?

— Одри, — я протягиваю ему руку и он ведет меня к столу, помогает достать продукты, берет из моих рук холодное вино, разливает по бокалам, которые со вчерашнего дня стоят на рядом с мойкой.

— За знакомство?

— Вы не представились, сэр.

— Непозволительно, — он встает и кланяется: — Саймон Пайк, учитель химии.

— Учитель химии… — сердце падает, но разум протестует. Сейчас он похож на учителя меньше, чем когда находился в клинике. В его позе, в его жестах, в его взгляде кроется опасность. Он врет мне. Правда, есть вероятность, что он врет себе.

Мы пьем вино, я рассказываю усеченную версию наших отношений. Мне не очень нравится этот человек, который сидит напротив меня и я готова расплакаться от бессилия. Верни мне Северуса, незнакомец. Но разве это возможно? Он другой, мне кажется у него даже изменился запах. Я закуриваю, он морщит нос и демонстративно разгоняет дым руками, я зло тушу сигарету. Он шутит, а у меня сводит скулы от его шуток. Мы оба раздражены и я, устав от этого, встаю. Я хочу уйти и больше не возвращаться сюда. Я знаю, что мне придется вернуться, с другой стороны — чек или наличные могут решить множество проблем, а раз он не помнит о том, что были «мы», то всем так будет лучше.

Я беру лэптоп, прихватываю записи. Он смотрит чуть удивленно, но молчит.

— Мне пора, завтра тяжелый день. Тут… — я зачем-то начинаю оправдываться, — тут записи по учебе. Я приеду завтра и мы все решим, ну, как быть дальше, да?

— Одри… — Мое сердце замирает, напоминая о свое существовании, — останься. Мне… мне не по себе.

Я вижу, как ему тяжело признаться в своем страхе. Мне хочется уйти, но я остаюсь, сгружая свои пожитки прямо на пол у выхода, словно заранее готовлю бегство.

— Мне тоже не по себе, — честно признаюсь я. — Я не узнаю тебя, ты стал другим.

— Хуже, — это не вопрос. Я качаю головой.

— Нет, просто другой. И я тебе не нравлюсь. Это, знаешь ли, обидно после всего, что было.

— Разве ты можешь не нравиться? Хотя, мне кажется, рыжий тебе бы пошел больше… — он подходит ко мне, касается моих волос, перебирает их, глядя мне в глаза. — Я помню тебя рыжеволосой…

— Я приезжала к тебе в рыжем парике, — с трудом произношу я, думая, что на самом деле он может вспоминать другую рыжеволосую девушку и я не знаю, какая версия мне нравится больше.

— Видишь, что-то я помню, — он склоняется ко мне, вдыхает шумно, — и твой запах… я помню тоже.

Он тянет меня к себе, он смотрит мне в глаза и я проваливаюсь в них, блаженно теряя контроль. Я позволяю ему снять с меня одежду, встать передо мной на колени и целовать мой живот.

— Я вспоминаю тебя, — шепчет он, укладывая меня на кровать в спальне.

Я прислушиваюсь к себе, я пытаюсь сама вспомнить его, но у меня ничего не выходит. Этот мужчина, входящий в меня, стонущий от наслаждения, запрокидывающий — так знакомо — голову в момент оргазма — незнакомец. Меня сотрясает от удовольствия, я задыхаюсь и смеюсь, уткнувшись в его плечо. Как он становится собой, так и я опять становлюсь той самой сумасшедшей Одри, которой море по колено, которая ничего не боится, которая всегда рада подставить свою шею маньяку. Главное, чтобы новоявленный Саймон Пайк оказался на самом деле маньяком, темным волшебником, убийцей, кем угодно, только не скучным школьным учителем.

— Расскажи, как ты жил, пока не переехал в Штаты? — прошу я. Я лежу на животе, одной рукой подпираю голову, другая скользит по его липкой от пота коже.

— Зачем тебе это знать? Там не было ничего интересного, — отвечает он хрипло и поворачивается ко мне боком, берет мою руку и всматривается в линии на ладони. — Это все совершенно неважно.

— Неважно, — соглашаюсь я, — но интересно. Очень. Просто до жути.

— Потом, — он ведет пальцем по позвоночнику, оглаживает ягодицы, его рука ныряет между моих ног очень собственнически и почти что грубо.

— Мне нужно в душ, — лениво заявляю я, пока он переворачивает меня на спину, но не делаю ни единой попытки уклониться от его ласк. Если он хочет меня так отвлечь, я только рада. Небо над морем наливается багряно-синим. Завтра переменится погода. Завтра переменится все, но пока что можно просто наслаждаться. И я закрываю глаза.

Утром я просыпаюсь одна. Постель смята, за окном ветер, сильный, обещающий грозу и ливень. Сколько лет — безнадежно — я ждала торнадо, которое унесет меня в страну Оз. Я зеваю, спускаюсь вниз. Дверь открыта, на ступенях лестницы, ведущей к пляжу, сидит новоявленный Саймон, мой Северус, и читает рукопись. Я сажусь рядом, прижимаюсь к нему, отнимая кусочек теплого пледа и ставлю свою чашку рядом с его, в которой на дне еще остался кофе.

— Это что? — он не смотрит на меня, но кладет руку на плечо, прижимает теснее.

— Книга. То есть, будущая книга.

— Чья?

У меня есть шанс соврать, присвоить его труд себе, или даже сказать, что это принадлежит хозяйке дома, но я, чувствуя опасность, все-таки говорю правду.

— Ты писал от нечего делать, — я снова зеваю, будто этот разговор никак меня не трогает, — прости. Что-то я не выспалась.

— То есть… это написал я, — он опускает руку с очередным листом. — Есть копии?

— Угу, у моего отца. Он может помочь с публикацией…

— Вы, — убирает руку с моего плеча, — то есть мы хотели это издать?

— Была такая идея. Видишь ли, жить за мои деньги ты не хотел, химию ты на тот момент забыл основательно, а книга — реальный шанс заработать.

— Чушь, — он резко встает. — Это нельзя издавать.

— Потому что это правда? — тихо спрашиваю я.

— Что? — он хмурится, трет переносицу. — Правда?

Он не смеется и у меня на загривке волоски встают дыбом. «Ну же, — хочется заорать мне, — расскажи, признайся и забери меня с собой в другой, невероятный мир. Я подохну в этом квази-раю от тоски!»

— Конечно же это не правда, — говорит он, — это не может быть правдой.

— С чего тогда: «Это нельзя издавать!» — передразниваю я его.

— Потому что, хотя все это чушь, — выплевывает он, — имена я эти помню. И они из той жизни…

— Из Шотландии?

Он кивает.

— Я не собираюсь посвящать тебя в историю своей жизни, — говорит он резко. — Там все кончено. Кончено! И меньше всего я хочу, чтобы кто-то из старых знакомых прочитал такое.

— Замени имена, — я спокойна, что сфинкс. — Я помогу. Работы на несколько часов, благо есть автозамена…

— Нет. Не только имена, — он ходит по дощатому полу террасы и я чувствую всем телом каждый его шаг. — Просто это издавать нельзя.

— А если я не соглашусь? Есть издам сама, если я украду у тебя славу? — провоцирую я его.

Он застывает за моей спиной, я выпрямляю спину, ожидая чего угодно.

— Ты подвергнешь нас опасности. Серьезной опасности.

— Может быть я всегда об этом мечтала? О чем-то более интересом, чем клиника неврозов, дом отца и скучная практика юриста? Опасности, м-м-м, — я закатываю глаза.

— Богатая, избалованная сучка, — он спускается по ступеням и встает так, чтобы смотреть мне прямо в глаза. — Приключения хороши только когда о них читаешь, в жизни в этом нет ничего интересного, только и думаешь, как бы не подохнуть раньше времени и как бы из всего этого выпутаться. Никакой романтики.

— Расскажи, и возможно я заберу у отца рукопись. Не расскажешь, и она, уж поверь, будет напечатана.

В его глазах ненависти столько же, сколько восхищения, и мне это льстит.

— Хорошо… Пойдем в дом, холодно.

Ветер становится все сильнее, волны не шепчут, лениво облизывая берег, а гремят, врезаясь в него со всей силы. Мне по нраву такие декорации и я, легко вскакивая, вхожу в дом.

— Все банально, — он бросает листы на стол, открывает холодильник, не видя смотрит в его холодное нутро, так ничего не взяв. Захлопывает дверцу. — Я химик. Паршивый химик, если честно, в том смысле, что никакие изобретения, научные достижения мне никогда не светили. Учитель — мой потолок. — Он разворачивается ко мне. — Но амбиций у меня было чуть больше, чем надо учителю. Чем может заняться амбициозный химик?

— Наркотики или бомбы, — отвечаю я, как прилежная ученица. То, о чем он говорит имеет смысл и именно поэтому я ему не верю: слишком уж правдоподобная история выходит. Глядя на Саймона, поверить в то, что он был связан с наркотиками труднее, чем верить в магический мир.

— И то и другое. Знаешь ли, террористические организации… это все выглядит несколько иначе, чем все привыкли думать. Это деньги, большие деньги. Это наркотрафик, о котором знает полиция, но закрывает глаза, это политики, которые замешаны во всем этом по уши, это… Это неважно. Если однажды попал, выбраться невозможно.

— Но ты смог?

— Пока да. Но твоими стараниями меня могут найти.

— И никакого волшебства? Всего вот этого, — я кладу руку на рукопись, которую Саймон бросил на стол, — всего этого нет?

— Нет.

Мои руки дрожат, я перебираю листы рукописи, и думаю о том, что мне нужен Северус. Именно Северус. С ним я поняла, что можно не бояться будней, с ним я перестала бояться стать такой, как все, тупой коровой, потребляющей и ни о чем не мечтающей.

— Северус, — это не зов, а задавленный стон. Я понимаю, что его нет, не существует, что тот, кто создавал волшебный мир, свой мир и верил, будто он настоящий волшебник, не существует и это навсегда.

— Ты хочешь, — я не смотрю на него, — чтобы я уничтожила рукописи?

— Так будет лучше.

— Да.

Все просто. Можно просто уйти, пустить на растопку камина папку, которая подготовлена для отца, сказать Саймону, чтобы оставил ключи под ковриком и валил на все четыре стороны и вспомнить о старых друзьях, таких как одиночество и опасная бритва.

— Есть одно обстоятельство, — я наконец могу сдвинуться с места. — Я отравлена. Я отравлена тобой, твоим запахом, — он слушает меня, пока я обхожу его по кругу, словно ласковая кошка. — Я отравлена ожиданием одиночества. Знаешь ли, я только что думала, нужен ли мне Саймон, уверенный на все сто, что он неудачник, который не смог стать преступником и подался в учителя?

— Одри… — он ловит мою ладонь.

— Погоди… Выслушай… Понимаешь, — мои движения плавные и успокаивающие. У меня всего одна попытка и я ее использую. — Понимаешь, ты стал для меня столько значить, сколько не значил никто. Но ты верил в то, что ты больше, чем просто человек, ты вспоминал… Ты писал книгу о себе, ты не выдумывал, а теперь говоришь, что все это чушь, что этого не было…

— Одри…

— Тебе лучше вспомнить, что ты волшебник, Северус, — говорю я и вонзаю ему в грудь тонкий нож для разделки филе. Нож скребет о ребро, но идет мягко, как надо. Когда то и дело думаешь о том, как свести счеты с жизнью, волей не волей много узнаешь об анатомии. И не только в теории.

— Одри… — он оседает на пол и смотрит на меня, пытаясь неуклюже закрыть рану.

— Скажи. Скажи, как позвать твоих? Помнишь, в середине книги один маг, — я сажусь рядом с ним и кладу его голову себе на колени, — один маг излечил другого от такой раны? Несколько простых заклинаний, зелье…

Задето легкое, ему не больно, но дышать с каждой минутой труднее и труднее, он словно бежит марафон. В некотором роде так и есть, попытка спастись от смерти.

— Не молчи, скажи, как позвать твоих? Северус!

— Са-саймон, — хрипит он и закрывает глаза.

— Северус, — шепчу я.

Мне надо встать, вызвать девять-один-один, разбить пару бокалов, разбросать вещи и наплакаться вволю. Я скажу, что мы поссорились, что он стал невменяем. Мне поверят, как же иначе. Или не поверят. Но разве теперь это имеет значение?