Хлюпик (джен)

Город сверкает на солнце и несётся вскачь.

От отца пахнет вишнёвым табаком и дорогой кожей. Отец знает толк в статусе и комфорте; пытается привить это Никите, и тот покорно учится разбираться как в контрактах, так и в дорогих аксессуарах и отношениях с обслугой. Но всё же иногда ловит на себе испытующий, с оттенком недовольства, взгляд.

— Когда-нибудь всё это будет твоим, — напоминает отец. — Года через три войдёшь в состав акционеров, но чёрта с два я тебя к нему подпущу, если вырастешь хлюпиком.

Он шутит. Всегда был требовательным. Но он знает, что Никита старается. Никита уже изучил весь холдинг как свои пять пальцев, от мясных ферм до торговых точек. Успел поработать на производстве летом — тонкости нужно видеть изнутри. Но чувство, что он разочаровывает родителей, гложет не переставая.

А сейчас гложет ещё и чувство вины. Никита лжец. Никита умалчивает кое о чём. И не признается, даже если его будут допрашивать.

Пока не разберётся с проблемой сам.

Его ведь учат быть мужчиной.

— Сейчас у меня встреча, — говорит отец. Они стоят у входа в центральный офис. Двери не успевают закрываться, впуская и выпуская сотрудников, спешащих на обед. Здание, высокое, но одновременно сплюснутое, жмется к земле и гудит, как неисправная гитара, когда её настраиваешь. — Ты опять к своим Церетели и Микеланджелам?

Это из-за увлечения скульптурой отец поддразнивает Никиту хлюпиком. Из-за бюстов, гипсовых голов, вечно перепачканных в глине рук и запаха воска по вечерам. В такие моменты Никита злится, огрызается, срывается на крик и хлопает дверью комнаты. Но сейчас он молчит, лишь коротко кивает.

Пусть отец думает, что сын научился сносить насмешки. Ему лучше не знать, что затевает компаньон.

Никита не приучен лгать, но утешает себя тем, что эта ложь — во благо.

И когда отец уходит на очередную встречу, Никита прыгает в машину и просит водителя:

— На Суворова.

Он уже знает, что сегодня придётся прогулять занятие. Выскочить из здания через запасной вход, сесть в трамвай и мчаться защищать того, кто до сих пор только дарил защиту.

* * *

Майский зной в тесноте грохочущего вагона усиливается стократ. Он душит, укутывает невидимым пуховым одеялом — особенно непривычно по сравнению с кондиционированным салоном отцовской машины. Никита чувствует себя дикарём, расплачиваясь за проезд и хватаясь за ободранный поручень.

Ещё к этому чувству примешивается новая, тоже какая-то дикарская гордость. Никита заранее горд собой. Всю жизнь его берегли, ограждали от неприглядной реальности, учили и помогали решать проблемы — и вот он наконец-то получает возможность справиться с проблемой сам. Пусть даже и ценой такой лжи.

А началось всё полгода назад. Когда в день шестнадцатилетия сына отец созвал друзей и компаньонов. В столовой на первом этаже умопомрачительно пахло жарким с приправами, тонко звенели бокалы, многообещающе плескалось вино… Положив тяжёлую ладонь на плечо Никиты, отец веско провозгласил:

— Мой наследник, не побоюсь громкого слова. Через два года войдёт в совет директоров. Что сделаю прямо сейчас — так это перепишу на него часть активов. Половину моей доли.

Это был подарок. Символический и невероятно ценный. Никита не чувствовал ликования — скорее неловкость и усиливающийся страх. Но он держал лицо, благодарил, старался не тушеваться под пристальными оценивающими взглядами отцовских приятелей. Тогда-то один из них, толстяк Литвинов, и спросил, буравя Никиту глазами:

— Забрать часть активов? Поподробнее. Ты в курсе, что о таком принято предупреждать?

— Всё останется на месте. Но через два года Кит станет моим полноправным компаньоном, — отец говорил спокойно, но непреклонно.

Ивлев, дядя Женя, заулыбался. Инцидент был исчерпан, Ивлев поднял бокал, вечер покатился дальше. Только Литвинов, похоже, немного приуныл, задумался, на Никиту глядел, как смотрят на больную собаку — сосредоточенно и с легким сожалением…

После Никита редко виделся с Литвиновым. Но о том, что произошло совсем недавно, в очередной визит компаньонов на дачу, рассказать не мог никому.

Литвинов украдкой отозвал его в сторону, пока отец с Ивлевым и другими был занят шашлыком. Вынудил вжаться в шершавый ствол старого абрикоса. Усмехнулся криво и всезнающе:

— Что, наследник, тренирует тебя папка-то?

Никита кивнул. Литвинов всегда так разговаривал. Шутит, всерьёз — не поймёшь; по-доброму улыбается или злобно — не разберёшь.

— А скульптура как же? Ты мне бюст обещал бронзовый.

Никита несмело хмыкнул. Было дело. Это Ивлев перевёл всё в шутку, когда в прошлом году Никита прямо при них вышел из себя и надерзил отцу в ответ на подначки. Посмеялись и забыли. Зачем Литвинов об этом вспомнил, особенно сейчас?

— Ты тогда еще во Францию хотел, — ностальгически и с хитринкой продолжает Литвинов. — Учиться. А он…

Никита помнил. Ну да, хотел. Толку? Его судьба предопределена. Бизнес, управление, развитие. Всё это навязло на зубах настолько, что он давно свыкся с такой перспективой. Стать бизнесменом, а скульптуру оставить как хобби — тоже неплохо. Придаёт шарм, как недавно выразилась Лина — дочь друзей семьи, ещё одна надёжная предопределённая часть жизни.

— Знаешь что, давай встретимся на днях в центре. Только помалкивай пока, — сказал Литвинов, оглядываясь на мангал, таинственное свечение огня в полумраке и темные фигуры компаньонов. Запах уже плыл по двору. Никто лучше отца не готовил мясо. Лина как-то высказалась — мужское умение.

Не то что скульптура.

— Зачем?

— Есть разговор, — серьёзно произнёс Литвинов. — Если, конечно, тебя ещё интересует твоё искусство, Кит.

Такого тона Никита не ожидал. Тем более не ожидал, что Литвинов положит ему руку на плечо. И уж конечно, подумать не мог, что приятель и компаньон отца станет предлагать тайную встречу, и зачем? Чтобы обсудить его, Никиты, обучение!

Мысль рассказать всё отцу пробежала и растворилась в майской ночи. Компаньон явно вёл себя как-то не так. Затевал что-то. По лицу видно — для Литвинова важное. А Никите даже нечего было ему предъявить. В крайнем случае Литвинов просто скажет, что пытался вправить парню мозги. Почему тайком? Так подросток же, он такое лучше воспринимает. Опять же, с ним обращаются, как со взрослым. Почему не посоветовался с родителями подростка? А вот такой он нехороший, Литвинов, доброе дело решил сделать. Правая рука не ведает…

И Никита согласился.

Ни на миг не веря «доброхоту».

Жизнь, говорил отец, она такая. Никому нельзя верить. Нужно гнуть свою линию.

Если, конечно, ты мужчина, а не слюнтяй.

* * *

Литвинов уже ждёт за столиком дешёвого летнего кафе. Оранжевый тент с зелёной рекламной надписью простреливается лучами солнца насквозь, и по потному лицу Литвинова бродят зеленовато-оранжевые разводы. Сердце начинает отчаянно колотиться. А может, не стоило горячиться? А может…

Никита плюхается на пластиковый стул.

— Так что вы хотели? — выпаливает он.

— Делово-ой подход, — смеётся Литвинов. — Что, и кваса не выпьешь стаканчик? Оно и правильно, дрянь здесь, а не квас.

— Говорите! — перебивает Никита. И сам слышит в собственном голосе те по-детски злые интонации, что появляются в моменты неуверенности и страха. Это бесит ещё больше. А Литвинов тянет.

— Экий ты нервный. И в кого только пошёл такой? Вроде и отец твой, и мать — люди спокойные… А хотя да. Я же не знаю, какими они там были.

— Что? — Никита уже ничего не понимает. А Литвинов берёт портфель и достаёт оттуда прозрачную папку.

— Полистай на досуге. Глядишь, и отпадёт нужда себя ломать через колено.

Никита растерянно моргает, начисто забыв о былой решимости.

— Не родной ты отцу с мамкой, — продолжает Литвинов. — Здесь копии документов об усыновлении. Можешь, конечно, мне не верить, бумажки сейчас легко подделать. Ты сам спроси у них. Скажи «Дом ребёнка номер три». Увидишь…

Никита хватает папку, начинает судорожно листать содержимое. Бумажки. Печати. Ксерокопии. Имена. 1998 год. Всё выглядит невозможно реальным. И Литвинов напротив. Добивает:

— Когда тебя брали, у твоего отца ещё не было целого холдинга. Так, фермочка. Думали — помощник вырастет, рабочие руки. А тебе лишь бы с глиной возиться. Пока ты подрос, и фермочка расширилась, объединилась кое с кем. Родители приёмные тебя полюбили, мать успокоилась, перестала бегать по врачам, отцу тоже полегче стало. Но всё равно, сам понимаешь, чужая кровь… Не нравится ему, что ты такой… себе на уме. Ну не нравится — и не надо. Ты ему не родной, усыновлять себя не просил и ничем, стало быть, не обязан. Так-то.

Никита смотрит на Литвинова во все глаза. Правда? Ложь? Отцовский компаньон прав, всё легко проверяется. Можно задать вопрос — и сразу всё понять.

Слова застревают в горле.

Никита хочет спросить многое. Как, почему, когда, кто ещё знает… А так ли это важно? Литвинов, может, и не в курсе. Зато в курсе мама. Она сейчас дома.

Он в последний раз вскидывает на Литвинова глаза. Тот глядит понимающе. Только понимание какое-то странное, без сочувствия. И Никита видит, что плевать Литвинову и на скульптуру, и на чужие желания, и что всё это — просто предлог, и что ему нужно другое, непонятное, своё — но задумываться об этом не хочется. Да и не получается.

Хлюпик. Прав был отец. Точнее, не отец.

Трус. Терзался виной, не хотел врать — а другие врали без малого шестнадцать лет.

Никита ошалело оглядывается и понимает, что он уже не в кафе. Он бежит по яркой, пестрой центральной улице, толкая прохожих и не слыша окриков, а гладкий пластик папки отбрасывает блики ему в глаза.

Вон уже и трамвайная остановка. Нужно собраться. Нужно доехать до Суворова, выйти из школы декоративно-прикладного искусства, сесть в машину и сказать «Домой!». И если мама хоть немного побледнеет, если голос хоть чуть-чуть дрогнет, хоть тень неуверенности проступит на ухоженном улыбчивом лице, тогда…

Тогда…