Она была хороша (джен)

Холод. Вздрогнув, Ксенофилиус резко открывает глаза и чувствует холод, коварно забирающийся под двуспальное пуховое одеяло и окутывающий тело, словно скользкий спрут щупальцами. Лавгуд знает, что справа, там, где должна спать жена, сейчас пусто, но все равно, мечтая ошибиться, медленно тянет руку в сторону. Холод. Остывшие простыни дают исчерпывающий ответ о том, что Пандора встала с кровати больше, чем несколько минут назад. Стараясь не поддаваться эмоциям, Ксенофилиус лежит на своей стороне и думает о том, что еще он может сделать, чтобы спасти любимую, которая так отчаянно не хочет спасаться. Которая предпочитает “летать по ночам” — как выражается она сама — вместо того, чтобы стать…

— Нормальной, — шепчет Ксенофилиус, и тонкие губы кривятся от непонятного отвращения к самому себе. Одна его часть, неправильная, глупая, считает, что стоит простить Пандоре ее слабости и что у нее все под контролем. Он старается убедить себя в том, что опасность повторяющихся из ночи в ночь экспериментов сильно преувеличена его собственным страхом, как и зависимость жены от дурман-травы. Лежа в темноте, он думает, что блеск в ее глазах, ее счастье от еще одного удачного открытия, безусловно, стоят таких вот бессонных ночей, полных отчаяния. Кто он такой, чтобы навязывать свои страхи пока еще не признанному, но, без сомнения, блестящему ученому? Но другая его половина так и не может смириться со всем этим хаосом, с этой сводящей с ума ерундой. А ведь, видит Мерлин, Ксенофилиус старается изо всех сил, чтобы исподволь подвести Пандору к пониманию, что ночь создана для сна, а если невмочь, то творить возможно и без дурман-травы. Каждое утро он начинает с этих слов, и жена, соглашаясь с ним, обещает подумать, но ночью все повторяется заново.

Откинув одеяло, Ксенофилиус резко садится на постели. Бледные ступни на секунду касаются ледяного пола, на котором отчего-то не держится ни одно из согревающих заклинаний. Кожа ног от самых кончиков пальцев и до колен медленно покрывается колючими мурашками, и в голову приходит мысль, что он сейчас должен спать, а не испытывать очередной приступ паники. Что давно пора смириться, но смирение разве не равно смерти?

Вслепую, ведь свет может разбудить дочь, привыкшую спать с распахнутой дверью, он находит свои изящные остроносые туфли, которые меньше всего подходят на роль домашних тапок. Тяга к красивому и необычному у Ксенофилиуса с детства, и теперь, найдя поддержку в лице жены, он больше себя не стесняется. Пандора невероятным образом удивительно тонко поняла его душу, не стала смеяться над странным стилем и, может быть, по этой причине Ксенофилиус не предпринимает более решительных мер, чтобы остановить ее. В глубине души он боится, что жена изменится и вместе с ее пристрастием уйдет и ее любовь к мужу. Вместо того, чтобы обратиться в Мунго, он все еще ждет и верит, что справится сам. Как последний дурак, хватается за нитку, желая спастись, он слепо верит, что любовь способна на все, и дарит Пандоре розы, покупает духи, посвящает песни и даже читает стихи. А она подпевает аккордам его маленькой гавайской гитарки и как всегда, без тени фальши в светлых глазах, обещает завязать и с экспериментами, и с дурман-травой, но ночью неизменно срывается.

Спустившись вниз, все также не зажигая света, Ксенофилиус застывает перед дверью в кабинет, словно набираясь смелости. Бледная, пожалуй, даже слишком изящная для мужчины рука тянет дверную ручку на себя, и петли со скрипом поддаются.

“Жива!” — проносится в его голове раньше, чем Ксенофилиус успевает прогнать непрошенную мысль.

Пандора, как обычно, сидит в центре их маленького творческого кабинета, где вчерашним днем они вместе размышляли над концепцией самого лучшего в мире журнала для волшебников. Теперь же листки с эскизами в спешке свалены в кучу на диване, а их место заняли пиалы с тлеющей в них дурман-травой. Заговоренные колокольчики, которые едва видно в дыму благовоний, наигрывают непонятную тягучую мелодию, и Ксенофилиус прячет рот и нос за воротом пижамы, стараясь не закашляться. Даже открытое окно, зияющее черной пастью, не помогает против сшибающей с ног смеси запахов.

Сама миссис Лавгуд мужа не замечает. Ее глаза — большие, серые и такие теплые днем — сейчас полностью черные от расширившихся зрачков, а руки мелко дрожат, кидая в котел все новые ингредиенты. Огня под котлом нет, но пар, идущий от варева, настолько реальный, что Ксенофилиусу становится жутко от непонимания того, как она это делает. Заставив себя оторвать взгляд от пугающей сцены, он, по-прежнему незамеченный Пандорой, видит знакомый и такой ненавистный мешочек дурман-травы рядом с женой. Подманив его заклинанием, Ксенофилиус уходит все так же бесшумно, надеясь, что этой ночью Пандора вернется к нему раньше.

Шум с кухни заставляет его вздрогнуть и лишь сильнее сжать в руке проклятый мешочек. Стараясь не дышать и до боли сжимая в руке палочку, он подходит к двери, опасаясь, что кто-то мог прийти на запах дурман-травы. Кто-то не такой спокойный и одаренный, как Пандора. Возможно, что этот незваный гость черпает вдохновение не в научных открытиях, и тогда утром на передовице “Пророка” каждый маг прочтет о тройном убийстве в бело-золотом доме Лавгудов, над которым всегда сияло солнце.

Заголовок перед глазами настолько яркий, что Ксенофилиуса передергивает от ужаса, и в тот миг, когда он уже готов столкнуться с убийцей лицом к лицу, в кухне загорается свет. Луна, тихо напевая какую-то старую песенку, наливает компот в высокий стакан и, увидев отца, бледного и с блестящими каплями пота на лбу, непонимающе моргает.

— Мама попросила принести ей попить, — говорит Луна так, будто все происходящее в доме для нее в порядке вещей.

— Посиди со мной, — невпопад отвечает ей Ксенофилиус и с горечью понимает, что для нее поведение матери по-настоящему естественно. Свои “ночные полеты” Пандора не прекращала, даже будучи беременной.

— Но мама просила… — неуверенно отвечает Луна, с тревогой поглядывая на дверь в кабинет, но садится за стол и пьет компот, предназначенный для матери.

— Чаю? — запоздало интересуется Ксенофилиус. Себе он по привычке наливает черный и горький, а вот дочери заваривает земляничный. Белая с золотым чашка приземляется рядом с полупустым стаканом и остается нетронутой, в отличие от его — черной, со сколом на шершавой ручке.

Луна смотрит на отца изучающе. Морщась от каждого глотка, он будто бы насильно заставляет себя пить.

— Горечь лучше ощущать на языке, чем в сердце, — ласково поясняет Ксенофилиус и дотрагивается до плеча дочери рукой. — Если хочешь, иди, отнеси ей компот. Оставь на столике возле двери, только не забудь поставить стакан на подставку.

Луна, просияв, тотчас кивает и с готовностью срывается со стула, наливая для матери новую порцию. Вишни, выпрыгивая из графина, создают фонтан брызг и те кровавыми пятнами оседают на светлой столешнице. Ксенофилиус делает еще один глоток, и горечь уже порядком остывшего чая заглушает все дурные мысли и предчувствия, которые этой ночью решили обостриться. Луна уходит, а он смотрит в темноту за окном, представляя, что утром Пандора выйдет из комнаты, как обычно ликующая от нового открытия. Как, небрежно поправляя растрепанные белые волосы, она чарующе улыбнется, поцелует его морщинку на лбу и этим простым движением заставит его сердце растаять. Он снова ее простит и поверит, что сегодняшний “ночной полет” был в последний раз. Что мешок с дурман-травой навсегда поселится на дне мусорной корзины или вовсе исчезнет, а они всей семьей будут спать по ночам как самые обычные люди.

Громкий хлопок и последовавший за ним визг заставляют сердце Ксенофилиуса пропустить удар, а затем сорваться, опрокинув чашку с остатками чая. Умудрившись потерять по дороге свой изящный тапок, он успевает ворваться в кабинет и закрыть Луну своим телом раньше, чем черная субстанция, вылетающая из котла Пандоры, долетит до глаз дочери. Луна кричит, вырывается и бьется в истерике от страха, а он, вытолкнув ее в коридор, подпирает спиной дверь, даже не чувствуя, как кровь из прожженой спины медленно стекает за резинку пижамных брюк. Кошмар сбылся, и все, что ощущает Лавгуд — это холод.

— Все будет хорошо, — шепчет он дочери, обнимая ее, дрожащую, словно осиновый лист, — все будет хорошо, — повторяет он. Сам себе не веря, он прерывает любую ее попытку вставить хоть слово о том, что мама, ее любимая мама только что погибла от взрыва непонятной черной массы. Напрягая память, Ксенофилиус шепчет усыпляющее заклинание и, уложив дочь в постель, заставляет себя вернуться в кабинет.

Холод. Котел уже не плюется черной жижей, а чары, наложенные Пандорой, развеялись в миг ее смерти.Теперь в кабинете по-зимнему холодно. Редкая снежная пыль мягко оседает на то, что еще несколько минут назад было его женой, и Ксенофилиус, стараясь не вдыхать запах крови, наспех убирает все следы запрещенных зелий и трав. Тело он не трогает и даже не смотрит на него, не замечая ни ноющей боли в спине, ни слез, что катятся по худому лицу.

Неизбежно наступает утро. Он тупо говорит о случившемся с вызванными аврорами, стеклянным взглядом провожает уносящих тело жены магов и, словно болванчик, кивает на соболезнования пришедших на шум соседей. В тот день и после Ксенофилиусу кажется, что все происходящее неправда и не всерьез. Три дня и три ночи он не спит и не ест. Неведомая сила все время влечет его в кабинет, туда, где все разрушено. Не в силах смириться, Ксенофилиус отсылает дочь к своим родителям, а сам, готовясь к скорым похоронам, вместо рассылки писем тупо сидит у окна и смотрит на небо, твердя имя жены. Порой в тишине комнат ему кажется, что Пандора зовет его с улицы, но, выбегая наружу, он видит лишь пустоту. Боль в сердце настолько сильна, что хочется выжечь ее, вырезать вместе с болящим органом, и тогда, ища среди вилок и ложек нож поострее, он внезапно находит еще один мешочек с дурман-травой.

“Её крылья”, — думает он, вспоминая слова Пандоры. Глупо улыбнувшись находке, он от отчаяния решает, что, возможно, хоть так сможет увидеть ее еще раз. Понять ее страсть, взлететь к ней и, может быть, вырвать у неба обратно. Домой.

Много раз наблюдая прежде, как это делает жена, Ксенофилиус аккуратно ссыпает щепотку травы в ступку, толчет ее и, запалив, подносит к носу. Знакомый запах благовоний немедленно заполняет комнату, даря фальшивое чувство счастья, поднимает его душу высоко над землей и бросает на острые камни, так и не дав ощутить полет и вырастить крылья.

Чтобы хоть как-то прийти в себя, Ксенофилиус, забыв о существовании двери, взбирается на подоконник и спрыгивает на клумбу вниз. Там, лежа среди роз,когда едва проясняется сознание, он окидывает взглядом бело-золотую окраску дома и взмахом палочки меняет его цвет на черный. Жаркое солнце заходит, и теперь луна, вырвавшись из его сердца, вечно катится на убыль над покатой крышей.

* * *

— Опять этот Лавгуд что-то учудил, — хмыкает одна из соседок, глядя, как из трубы черного дома валит сиреневый дым.

— Все никак не угомонится. Печатает свои журналы как сумасшедший, хотя бы о дочери подумал. Будто никто не знает, что именно помогает ему писать, — вторит ей другая.

— Да и жена его, кстати, тоже, не к вечеру помянута, такими вещами баловалась, — говорит третья, качая головой. — Довел он ее.

Обе подруги с интересом смотрят на нее в надежде на интересную сплетню.

— Ну как же, не знаете? — говорит та, желая помучить слушательниц подольше, — Нет? Он же старше ее был, а она, Пандора, была молодая, глупая да худая, что непонятно, где там в ее теле душа гостила. И ведь со стороны образцовая семья была, по мелочам не ссорились, дочь растили. Гуляли тут такие счастливые. Вот только счастье-то у них все от одного было, — говорит соседка со знанием дела и округляет глаза, призывая подруг слушать между строк. — Правда, говорят еще, что она и сама его сгубила.Чего только не делал, говорят, а она все равно не унималась, — добавляет она до пущего эффекта. — Молли вот слышала, как он чуть ли не на коленях Пандору умолял бросить, рыдал... Но я что-то не верю. Ну как могла такая умная девочка с дурман-травой связаться?

Открывшаяся дверь черного дома заставляет сплетниц вздрогнуть и замолчать, едва на пороге показывается одетый в старые кальсоны и желтое кимоно мужчина. Его вид и потерянный взгляд еще больше убеждает их в справедливости суждений. Плюнув через плечо и бросив на Лавгуда взгляд, полный превосходства, они быстро переключаются на новую сплетню о невесте одного из братьев Уизли. Ну не обсуждать же им какого-то чудака.