Казнить через повешение (джен)

Сегодня днём её казнят.

Привычно капала с потолка вода, а в свете факелов на противоположной стене блестели беспрерывные вязкие струйки и зелёные клочья водорослей под ними. Каменные головы хищных птиц в переменчивом свете будто корчились и разевали огромные клювы ещё более жутко и угрожающе, чем это было на самом деле.

Крысы копошились по углам, и магический огонёк, что висел у неё над плечом, отгонял их — как и всегда, они не смели зайти в рассеянный круг призрачного света. Огонёк висел с того времени, как она проснулась и начала собираться, так что скоро погаснет.

Ещё в первую ночь пребывания здесь она тщательно убрала из дальних от входа углов всю солому, едва оттуда полезли крысы. И пожгла нескольких Пламенем. Тогда тюремщики чуть не поколотили за это, но вид подкопченных крыс их всё же немало повеселил, так что она даже избежала наказания.

А крысы с тех пор побаивались, но всё равно пришлось сжечь ещё многих. Хорошо, что здесь водились не настоящие злокрысы, а лишь их мелкие собратья — не менее, впрочем, опасные, да злокрысы-детёныши.

Только что из клеток вытащили остальных приговорённых и увели во двор замка, к ожидавшей их виселице и сборищу нетерпеливых зрителей. Кое-кто вздумал с воплями посопротивляться, а, проходя мимо её клетки, двое или трое успели поплеваться и выкрикнуть несколько мерзостей. Ну и пускай. Их тела скоро повиснут в петлях народу на потеху — да и её тоже, так что уже не имело значения, что они успеют сделать напоследок. Да и никогда не имело значения.

Наконец, настало и её время идти. Раздались тяжёлые неспешные шаги, дверь темницы отворилась, и тюремщик обыденно уронил:

— На выход.

Она сделала то, в ожидании чего прошли несколько последних часов — быстро замотала на давно спелёнутом спящем младенце одеяльце, подхватила свёрток и направилась в коридор. Тюремщик прогудел:

— Мамаша, что же с твоим дитём прикажешь делать?

— Я не знаю.

Всё это произносилось уже много раз. Каждый тюремщик не забывал спросить у неё, куда бы определить младенца после её казни, а также когда младенец успокоится и перестанет вопить, почему не спит ночью и почему воняют подсушенные и редко стираемые пелёнки. Один из этих суровых крепких здоровяков и был отцом её малышки, и поначалу, когда начал у неё расти живот, они спорили, кому же из них удалось, но так и не определились.

Путь до выхода из тюрьмы оказался слишком долог, а ноги дрожали и подкашивались. Утром она выпила целую кружку довольно свежей воды, съела миску ржаной каши с куском чёрствого пшеничного хлеба и одно мочёное яблоко — всё же в тюрьме этого замка кормили очень хорошо, даже в день казни. Хотя остальные, кого сегодня тоже казнят, еды вовсе не получили. Девочка на руках казалась невозможно тяжёлой, хотя весила для своих трёх месяцев уж точно меньше, чем любой младенец у сытой матери на свободе.

Капитан стражи остановил у дверей:

— Постойте. Вонь нестерпимая. Дайте ей любую тряпку, только чтобы так не воняла. Ярл с женой уж точно не захотят это нюхать.

— С женой? — удивительное дело — в такой миг её волновала некая неизвестная жена ярла, которой не было ещё совсем недавно. — То есть, можно мне и одеяло? А помыть её? Иначе раскричится и не уймётся.

Капитан коротко рассмеялся:

— Вот же хитрая лиса! А ярл женился наконец, да! Скоро увидишь его жену.

Разбуженная громким смехом малышка тут же заплакала, вызвав недовольство стражей, но они всё же отыскали для неё новые вещи: рубаху и кафтан одного из только что уведённых на казнь — тот вздумал орать и сопротивляться, да так, что в руках стражей вывернулся из верхнего платья, а заодно стащили с него рубаху, чтобы пройтись плетью по спине. Изрядно засаленные и изодранные вещи воняли мужским потом, но это всё же было лучше, чем ничего.

Слишком слабая, чтобы долго плакать и не спать малышка успела заснуть, когда они вышли в один из внутренних дворов замка — тот, куда выходили только тюремные двери и одни из внешних врат, сквозь которые обычно приводили взятых под стражу. Яркое солнце нестерпимо слепило, пришлось идти едва ли не на ощупь. Глаза неохотно привыкали к свету после многодневного почти постоянного полумрака темницы.

Они вышли сквозь вторые врата этого двора — те, что вели на дворцовую площадь.

Широкая длинная площадь гудела от голосов множества людей. Здесь могло поместиться несколько тысяч человек — далеко не половина населения города, но немалая его часть. Воины, держась за руки, стояли в толпе, дабы сдерживать её напор — никто явно не хотел допустить давки — не так уж редко они случались на казнях и иных больших сборищах.

Сразу в глаза бросился чёрный силуэт виселицы. Длинная, высокая, с чуть колышущимися на ветру петлями. Сейчас было совсем не до того, чтобы считать петли, но она и так знала, что их семь — по одной на каждого. Только странно, что казнить решили всех за один раз, вместо того, чтобы растянуть зрелище на неделю или даже дольше. Так получилось, что за время заключения она почти не видела своих соседей по клеткам, а сейчас они предстали при ярком дневном свете. Некогда красивые золотистые и рыжие волосы у каждого свалялись и потемнели от грязи и жира, а лица посерели и осунулись — совсем как у неё.

Вокруг виселицы воины держали заслон особенно крепко, а между местом казни и высоким помостом для почётных зрителей оказалось широкое свободное пространство — где сейчас и стояли в ряд приговорённые. Напротив них плескалось по ветру подвешенное на столбе тёмно-красное с жёлтой звездой полотнище — такое знамя они себе выбрали, под ним и творили свои преступные дела. А на дворцовую лестницу опирался высокий, нарядно украшенный помост, на котором сидели главы знатнейших кланов с семьями, прочая знать и высшие чиновники владения. Почти сразу среди этого сборища узнались Торстен Жестокое Море и Торбьорн Расколотый Щит с супругой Товой. Старые знакомые. Но едва ли кто-то из них сегодня намекнёт хоть движением или взглядом на знакомство с нею. Конечно же, нет, они до такого не опустятся.

А на самом почётном месте, под тенью высокого синего с бледно-золотым тонким шитьём полога, в окружении городских знамён сидели ярл Ульфрик Буревестник, его наследница Нильсин Расколотый Щит и незнакомая молодая женщина с высокой сияющей короной на голове.

— На ком женился ярл? — она повернулась к одному из стражей, и тот снисходительно ответил:

— На Элисиф Прекрасной, на ком же ещё.

— На Элисиф Солитьюдской, вдовствующей королеве?

— Тс-с-с! Ты придержи язык, она теперь не вдова и не королева.

Долго зачитывали приговоры:

— Линви с Саммерсета, главарь воровской шайки, известной как Саммерсетские Тени. Собрал себе в помощь сообщников числом не менее пяти, дабы грабить, воровать, осквернять могилы и творить иные преступления на землях Скайрима. Учинял разбои и воровство в городах и деревнях Истмарка, раскапывал могилы на кладбищах, отбирая ценности у мёртвых. Во всём сознался. А также осмелился забрать золотые украшения и старинную семейную драгоценность — серебряный с каменьями оберег — с тела Фьотли, наследницы клана Жестокое Море, благородной девицы, зверски убитой до того безумцем, известным как Мясник. Сознался и в этом злодеянии, хотя непричастность его к гибели девицы Фьотли доказана.

А ведь это с Линви перед выходом из темницы стащили кафтан и рубаху. Его усыпанная гнойными чирьями бледная кожа на спине и плечах так и багровела полосами от ударов плети.

Далее зачитали списки злодеяний и каждого из подельников Линви; последние слова всякий раз звучали одинаково:

— Казнить через повешение. Позор, достойный вора.

Разбойников по одному отводили на виселицу и ставили напротив петли и табуретки. Наконец, когда незанятым осталось лишь одно место, обратили внимание и на неё. Глашатай зачитал:

— Последняя преступница. Нирания с Саммерсета. Сообщница Саммерсетских Теней, обязалась скупать у них краденое и сокрыла их деятельность от городской стражи и ярла, в чём позднее созналась, и что подтвердили сами означенные воры. А, кроме того, несколько лет подряд занималась скупкой и перепродажей краденого в нашем славном городе, торговала ворованным в собственной лавке прямо посреди рынка у юго-западной стены, что подтвердила. Также созналась и в трёх мелких кражах товара с кораблей на городской пристани. Выйди вперёд.

Она сделала шаг, потом ещё один. И ещё. Завидев её, народ как будто сильнее расшумелся. Или это лишь показалось. Но ярл подался со своего места, и его голос безо всякого усилия перекрыл шум толпы:

— Итак, Нирания с Саммерсета. Твои преступления не столь тяжки, как у твоих подельников. Или же ты не во всём призналась. Но у тебя в руках младенец. Откуда он взялся?

— Мой ярл... Я... Это мой младенец. Моя дочь. Родила в тюрьме.

— От кого?

— От одного из тюремщиков. Но я не знаю, от кого из них, мой ярл.

Народ теперь точно зашумел сильнее, раздались смех и крики: «Распутница!», «Подстилка!» Стараясь перекричать толпу, Нирания громко добавила:

— Я не звала ни одного из них к себе, но они решили иначе. И вот у меня младенец. Она наполовину нордка, слышите? И похожа на нордку.

Ни мгновения не верилось, что это хоть как-то поможет. Сейчас малышку заберут у неё из рук, а когда казнь совершится, просто... О дальнейшем она гадала все последние месяцы, но так и не выдумала ничего, что представилось бы действительно правдоподобным. Кинут в толпу, чтобы её там затоптали? Нет, не настолько эти люди жестоки. Отдадут кому-то из зрителей — первому протянувшему руки? Тоже нет. Едва ли кто-то захочет взять на прокормление и воспитание альтмерского младенца. Оставят где-нибудь здесь на площади, у подножия стен, а там жди только, когда подбегут голодные собаки? Отнесут в приют? Да кто из стражей станет подобным заниматься?

Но ярл, меж тем, произнёс:

— Ты, Нирания с Саммерсета, не совершила ничего настолько тяжкого, чтобы вешать тебя вместе с этими гнусными разбойниками. Я дарю тебе помилование и свободу.

Но...

Линви, который и так беспокойно стоял последние минуты, заорал:

— Нашёл кого прощать!..

И тут же получил кулаком по затылку от удерживавшего его стража и оказался согнут пополам под чужой рукой.

Внутри не дрогнуло, кажется, совсем ничего, словно кого-то другого сейчас избавили от казни. Нирания мотнула головой и вздохнула, пытаясь прогнать наваждение и прийти в себя.

Ярл же продолжал:

— Не всякий вор удостаивается прощения. Теперь поклянись каждым из Девяти, что никогда более не совершишь ни единого преступления в этом городе, ни воровства, ни мошенничества, ни убийства, как и ничего более тяжкого. Клянись.

— Клянусь...

На мгновение она замялась, соображая, помнит ли всех человеческих богов.

— Клянусь Акатошем, — он как альтмерский Ауриэль, так ведь? Лишь бы не сбиться. Она принялась загибать пальцы на невидимой под краем детского свёртка ладони. — Стендарром, Зенитаром, Джулианосом, Аркеем, — пятеро. Она разомкнула ладонь, чтобы посчитать ещё четверых — альтмерскую Мару и... — Марой, Дибеллой, Кинарет и Талосом! Клянусь, что более не совершу в этом городе ни единого преступления, особенно воровства и убийства.

Малышка, непостижимым образом молчавшая всё время объявления приговоров, залопотала, потом громко пискнула и попыталась выпростать ручки из свёртка.

А ярл продолжил:

— Отныне ты свободна, но тебе запрещено покидать пределы городских стен и торговать, а всё твоё имущество, изъятое в казну по решению первого суда, там и останется.

Затем отнял от неё взгляд и взмахнул рукой:

— Приступить!

Линви и его пособники не без помощи стражей взобрались на табуреты, и палач не спеша принялся накидывать петли каждому на шею и связывать верёвками колени и щиколотки. Когда все приготовления были закончены, с места поднялся Торстен, глава клана Жестокое Море, показывая преступникам и толпе серебряное ожерелье — ту самую древнюю семейную ценность. Это ожерелье Линви в своё время снял с обезображенного тела Фьотли Жестокое Море, за что теперь и нёс расплату. Фьотли убил и растерзал Мясник, а Саммерсетские Тени воспользовались возможностью пограбить.

Мясника же, обнаруженного и схваченного после непростого расследования, казнили долго, очень долго. Целую неделю его возили по всему городу в клетке, связанного и опоенного отбирающим магию зельем. Он много орал, так что через день или два ему отрезали язык, но это не помешало толпам народа каждый день закидывать его тухлыми овощами, камнями и комьями грязи. А по прошествии недели его колесовали на этой самой площади, и длилось это действо несколько часов. Това Расколотый Щит, мать Фригг, растерзанной им же наследницы клана, требовала себе из его черепа кубок, из кожи сапоги и сумку, а из костей — рукоять для кинжала, но, кажется, родичи всё же отговорили её от столь причудливого желания.

На рынках и в трактирах тогда долго обсуждали, кому же всё-таки достались останки Мясника, и почти все сходились во мнении, что Вунферт Неживой забрал себе по крайней мере голову, а, может, и кости тоже — выточить из них каких-нибудь колдовских и некромантских игрушек.

Мясника на самом деле звали Каликсто Корриум, он жил в хорошем доме недалеко от юго-восточной стены всего в паре улиц от жилья Нирании. Почти каждый день они пересекались в городе, здоровались, он очень мило и обходительно общался со всеми, особенно с женщинами, подолгу беседовал с трактирщицей Эльдой и многими другими. И с теми, кого потом растерзал ради каких-то своих безумных дел — тоже.

После суда над ним Нирания не раз представляла, что он сотворил бы с нею, пади его выбор на неё. По стечению обстоятельств ей довелось увидеть вблизи истерзанное в кровавые клочья тело Фьотли.

Пока она предавалась воспоминаниям, Торстен сошёл на мостовую, взял у одного из стражей горящий факел, поднял над головой и подошёл к знамени. То печально билось на ветру, насыщенный тёмно-красный цвет заметно померк от пыли, как и жёлтый цвет четырёхлепестковой звезды посередине. Ткань оказалась изрядно поедена молью. Наконец, Торстен поднёс факел к краю знамени, оно стремительно занялось пламенем, развалилось на чёрно-огненные клочья, и те быстро унёсло ветром.

— Вот, смотрите, гнусные воры, осквернители могил. Ваше вероломство навеки пресечено на нашей земле, — объявил Торстен и, вернув факел стражу, отправился на своё место.

А ярл вновь взмахнул рукой, и табуреты выбили из под ног преступников. Последние вздохи и хрипы потонули в восторженном шуме толпы. Нирания пыталась, но никак не могла оторвать взгляда от перекошенного, наливающегося неприятной краснотой лица Линви, его выпученных глаз и распахнутого в попытках вдохнуть рта. Следующие несколько минут связанные за спинами руки висельников продолжали мелко вздрагивать, лица меняли цвет и по-новому искажались, ноги дёргались и словно искали несуществующую опору.

Порой случалось, что голова висельника отделялась от тела в полёте со слишком большой высоты, не выдерживая силы рывка. Но с альтмерами такое едва ли могло произойти — для них нордские виселицы, не говоря уж обо всех остальных, точно были недостаточно высоки. Рассказывали и об ином — поболтавшись в петле даже немалое время, висельник выживал и очухивался, оставшись незадушенным. Но если кому-то из сегодняшних казнимых и удастся избежать удушения, то долго прожить после этого ему всё равно не дадут.

Наконец, всё кончилось. Никто более не шевелился.

Ярл Ульфрик вновь обратил на неё взор:

— Уведите. Выдайте кинжал и прочие вещи, если у неё какие остались из изъятого, и отпустите.

Затем поднялся и вскинул руки, собираясь говорить. Народ вновь восторженно загудел.

Повинуясь приказу, двое стражей повели Ниранию обратно. Малышка притихла, а люди в толпе неотрывно следили за ними, некоторые выкрикивали разное недоброе, другие провожали насмешками. Почти у самых ворот в тюремный двор сзади послышалось:

— Стража! Постойте.

Те обернулись на решительный властный голос и резко замерли. Нирании ничего не осталось, кроме как повернуться вслед за ними. Женщина в сияющей короне поверх огненных кос и в роскошных мехах смотрела на неё, и две Сестры Бури в офицерских доспехах стояли чуть поодаль. Нирания приоткрыла рот, разглядывая королеву Элисиф, потом сообразила поклониться. Пролепетала:

— Госпожа?..

Та смотрела в её лицо. Красивая, как о ней и говорили, высокая и тонкая, с белой, словно молоко, кожей и огромными светлыми глазами. Высокая золотая корона с рубинами и в жемчугах — неужели королевская, принадлежавшая Верховным королям Солитьюда? Толстые блестящие косы почти до колен, тёмно-алый затейливо расшитый плащ с соболями, синее в золотом шитье с жемчугом и каменьями платье, широкий с самоцветами пояс, перстни на тонких белых ладонях.

Наверное, можно ослепнуть от такой красоты...

...а альтмерка с Саммерсета, похоже, слишком долго просидела в грязной темнице среди вони и крыс, раз позволяет себе восторженные мысли о нордке, пускай и королеве.

Элисиф же спросила:

— Это девочка?

Нирания несколько мгновений соображала, о чём её спрашивают, а потом ответила:

— Да-да, госпожа! Девочка, так и есть.

Элисиф протянула руку к краю одеяла, и Нирания развернула свёрток, чтобы показать малышку.

Король Торуг ведь не успел сделать ей деток. Может, она очень хочет своего ребёнка, вот и подошла взглянуть на чужого?

Красивые губы королевы чуть дёрнулись — словно она хотела улыбнуться, но сдержалась.

— Очаровательное дитя. И ты впрямь не знаешь, кто отец?

Потом шагнула ближе и вновь протянула тонкую белую ладонь — малышка тут же ухватила её за пальцы.

— Не ведаю, госпожа моя. Но он в точности норд. Один из трёх стражей, что приходили ко мне в те месяцы...

— А как её зовут?

— Никак. Я не придумала.

— Выбери нордское имя, чтобы все знали, что она нашей скайримской крови.

Нирания поспешила ответить, повинуясь внезапному порыву:

— Я назвала бы её Элисиф, госпожа моя. В вашу честь. Если вы дозволите, — да что на неё нашло? Кому понравится, чтобы его именем назвали рождённую в тюрьме неизвестно от кого полукровку? Нельзя было говорить такое. Тем более что Элисиф явно не понравились эти слова. Нирания отвела взгляд. — Или...

— Элисиф — саммерсетское имя, переделанное на северный лад. Лучше не надо.

Но, ещё недолго поразглядывав безымянную малышку, обронила:

— Или назови, если хочешь.

И, не дожидаясь ответа, развернулась и направилась прочь. Сёстры Бури пошли следом. Нирания тут же воскликнула:

— Назову, как вы и дозволили, госпожа!

Нет, не следует этого делать. У нордов великое множество приятных имён, можно выбрать любое. Или взять альтмерское — так она и поступила бы при иных обстоятельствах. Как бы ей потом не досталось за эту дерзость. Но печальная королева не обернулась, а стражи повели Ниранию в тюремный двор. Один из них сказал:

— Ну ты и обнаглела от счастья, как погляжу. Нашла о чём просить, да у кого. Это ж надо!

Нирания промолчала, раздумывая, нравится ли ей это имя. Элисеб по-саммерсетски. Элисиф. Если она скажет о том, что жена Ульфрика Буревестника подходила к ней и спрашивала про малышку, даже соизволила дотронуться до её ладошки и разрешила назвать своим именем, возможно, когда-нибудь это поможет ей и дочке в чём-то?

Нирания помотала головой, пытаясь прогнать недостойные глупые мысли. Где же её гордость? Неужели вся вышла?

Осталась на тюремной лежанке.

Вскоре они пришли к столу капитана. Тот немало подивился живой Нирании, потом выслушал рассказ стражей о казни Теней и одном неожиданном помиловании, а также о том, что сама Элисиф Прекрасная почтила совсем того недостойную воровку и её младенца высочайшим вниманием.

Потом взял перо и обмакнул в чернильницу:

— Как тебя звать, напомни?

— Нирания с Саммерсета.

— Как ребёнка назвала?

— Элисиф.

Тот аж опустил перо, потом фыркнул:

— Вот она — альтмерская дерзость!

— Госпожа Элисиф дозволила мне дать ей это имя.

— Но ладно же, так и запишем. Особые приметы у тебя есть? Глаза целиком зелёные, светлые, волосы рыжие, кожа светлая, лицо вроде чистое. Шрамы, родинки, раскрас какой-нибудь?

Нирания отвечала то же, что и в первый день пребывания здесь, что особых примет не имеет, только два нижних передних зуба выбили на допросе. Она быстро созналась тогда, сдав Линви и остальных, так что дознаватели особо не усердствовали.

— У ребёнка какие приметы? Возраст?

— Три месяца ей. Глаза синие, волосы как у меня. Пиши, что нордка наполовину.

Тот вновь усмехнулся:

— Думаешь, тебе и ей это поможет, а не наоборот? Ну да ладно. Где собираешься жить?

— Не знаю. Дом мой продан.

— Здесь в замке тебе работы не найти. Но из города тебя не выпустят.

— Да я понимаю, капитан. Не томи. Пойду искать место себе, да посмотрю, как этот город поменялся за полтора года. Вещи мне вернёте, хотя бы? Поясные сумки, нож, вилку? И всё прочее. Когда меня сюда привели, так составили опись изъятого.

Капитан полистал одну из своих учётных книг, потом перебрал стопку бумаги, приговаривая:

— Ты хорошо себя вела, так что, возможно, в другой раз тебя и взяли бы на конюшню прибирать за лошадьми, или таскать дрова для печей и мыть полы, да только в этом замке теперь новая молодая госпожа, из столицы. Как они приехали, уже на следующий день главную лестницу устелили коврами с первого этажа по пятый, да все светильники там теперь исправно горят, хотя ничего такого раньше не припомню. Слуги ходят на цыпочках, главный повар сбился с ног, а лучшие швеи, кружевницы и ювелиры города выстроились в очередь и готовы друг друга хоть поубивать за один взгляд госпожи. Если дитя среди ночи раскричится, разбудит её, представляешь, какой будет скандал?

Тут вмешался один из стражей, заговорчески понизив голос:

— Да госпожа, спускаясь утром, оступилась и упала на лестнице. Ругалась, что темно и скользко. Сопровождавшие служанки думали, Йорлейф их прибьёт, что не доглядели.

— Ну, хватит сплетничать, Вестмар!

Ложь, не взяли бы её в этом дворце ни на конюшню, ни в помощницы к истопникам, и вовсе не из-за ребёнка. Наконец, капитан вытащил тонкий мятый листик и обратился к стражу, стоявшему по левую руку от себя:

— Мешок с её вещами, как думаю, где-то на самом дне сундука. Тащи поскорее, чтобы она убралась уже с глаз долой.

Девочка на руках вновь захныкала, потом тихо запищала. Укачивая её, Нирания сказала:

— В моей темнице тоже остались вещи. Мой гребень...

Капитан махнул рукой:

— Забирай весь свой хлам и проваливай.

Под присмотром стражей она вернулась в свою темницу. Уложила свёрток с младенцем на лежанку, потом быстро собрала все пожитки: узорчатый костяной гребень, две пары изодранных шерстяных чулок, меховые варежки, деревянную ложку и кружку, истёршееся грязное полотенце, ухочистку, зубочистку и ногтечистку из китового уса, собранные на медном колечке и хранимые в тряпичном чехле. Здесь лежала и битая молью порченая шуба из шкуры саблезуба, в которой её притащили сюда, и которую она сама же и залила спереди чернилами и подпалила магией по вороту и рукавам сразу же, как стражи отвлеклись. Так что шубу не отобрали. И варежки оставили, как и чулки. А вот меховые сапоги и тёплую шапку забрали вроде как на хранение, но Нирания знала, что больше их не увидит. И идти вновь придётся босиком. Хорошо, что сейчас лето.

Она спеленала девочку в одну из простынок — не оставлять же её в испачканной гноем рубахе Линви. Обмотав одеяло вокруг себя, связав два уголка узлом на боку, уложила в получившееся спереди углубление детский свёрток, сунула туда же полотенце, потом сложила кружку, остальные вещи и скрученные вторую пелёнку с рубахой в кафтан Линви, завязала узелком, подхватила шубу и вышла вон, не оглядываясь.

Вновь подумалось, как и много раз до того, что ей намеренно дозволили выжить здесь ради этого дня. Слишком много уступок, слишком хорошая пища. Вот и одеяло с пелёнками разрешили иметь, как и тёплые вещи, и ребёнка при ней оставили, и выпускали во двор постираться, и даже водили в баню, правда, редко. Ни о какой подобной роскоши для прочих заключённых и разговора не велось.

Ульфрик Буревестник одержал победу над Имперским Легионом, и теперь его выберут Верховным королём. А будущий король должен предстать милосердным и великодушным, совершив при всём народе какое-нибудь немалое благодеяние — например, избавив от смерти никому не сдавшуюся скупщицу краденого и её точно так же никому не нужного младенца, так ведь? Наверняка. Но это уже не имело значения.

Капитан отдал тот самый мешок, в который собрали её вещи в первый день здесь. Всё сколько-нибудь ценное — золотые серьги, кручёные браслеты, янтарные бусы, стеклянные с серебряным оберегом, костяной оберег на шнурке, серебряные фибулы, два золотых колечка, серебряный с аметистом перстенёк — забрали безвозвратно, а ещё на первом суде объявили, что всё её имущество отойдёт в казну в счёт оплаты преступлений. Но в мешке обнаружилось немало вещей: две поясные сумки и монетница, крепившиеся к ремню оленьей кожи, а также прицепленные к нему же на колечки и цепочки кожаная фляга и чехлы с ножом для еды, вилкой и ножницами. Даже прекрасный стальной кинжал, точильный камень, шило, швейные и писчие принадлежности. Не оказалось только денег. И ключей от дома, подвала и тайника, разумеется.

— Неужели честным стражам этого замка так сильно понадобились двадцать три серебряных септима и пять золотых, которые они забрали у меня вместе с этими вещами?

— Пойди прочь, женщина. Надеюсь, у тебя хватит разумения не угодить сюда ещё раз, не то я прибью и тебя, и твою вопящую малявку, как только увижу. Но через три дня не забудь отметиться у стражи Каменного Квартала, чтобы мы знали, где ты устроилась, ясно? И помни, что торговать тебе запрещено.

Нирания быстро перекинула всё из казённого мешка в свой узелок, кое-как завязала и поспешила к выходу. Как никогда в жизни жаждалось броситься бегом, но она старательно сдерживалась. Наконец, тюремный двор. Летнее солнце вновь ослепило, а свежий воздух едва ли не вскружил голову. Тёмная громада древнего замка нависала над двором и окружающими постройками. С придворцовой площади доносился шум — народ и не думал расходиться. Едва Нирания вышла на площадь из тюремных ворот, как те захлопнулись за спиной. Ярл до сих пор говорил, а подданные отвечали восторженными воплями. Жена сидела позади него на прежнем месте. Висельники покачивались в петлях — скорее всего, их уберут уже сегодня, а виселицу разберут и спрячут до следующей казни — а, возможно, им предстоит болтаться здесь ещё с неделю. Нирания прислонилась к стене, чтобы дождаться окончания речи — сегодня особый день, к тому же, войско только что вернулось с победой, так что наверняка после здесь расставят на козлах столы и вынесут вдоволь хлеба, солёных и мочёных зимних овощей, квашеной капусты, дрянного вина, пива, эля и медовухи, а может, даже, и пару зажаренных молодых бычков, оленей или кабанчиков. Пробиться к этому изобилию сквозь толпу сильных сытых людей едва ли окажется возможно, да ещё с ребёнком и вещами, но вдруг боги вновь улыбнутся ей сегодня? Пойти больше некуда — на рынках ей вряд ли что-то перепадёт, да и трактиры сейчас закрыты — ещё слишком рано, да и их хозяева и многие работники, конечно же, собрались здесь, на площади. Стоит ли попытать счастья и попробовать выменять что-нибудь из вещей на кусок хлеба с водой или несколько мелких монеток в Квартале Серых у прежних знакомых, она так и не решила.

На стенах висели памятные плиты с высеченными на них именами и годами власти прославленных Верховных королей, что правили Скайримом из Виндхельма и Вайтрана в немыслимой тьме веков, начиная с ранней Первой Эры и далее, во Вторую и Третью. Многие надписи стёрло время, но иные до сих пор хорошо читались. Харальд, Врэйдж, Боргас, Олаф Драконоборец, Вульфхарт Атморанский. Королева Фрейдис, королева Мэбъярн, король Йорунн... Иные плиты принадлежали уже просто ярлам Виндхельма, когда тот перестал быть столицей. Нирания не раз слышала, что горожане ждут, когда же установят здесь плиту с именем Хоуга Истмаркского, Великого Медведя, но его сын Ульфрик почему-то не спешил этого делать, хотя отца его до сих пор хорошо помнили и любили в народе, даже местные данмеры отзывались о нём весьма хорошо.

На неё косились и оборачивались, кто-то пожаловался на вонь, а малышка вновь расплакалась, на сей раз громко. Многие вокруг зашикали и недовольно заозирались, так что пришлось протиснуться сквозь толпу в ближайшие врата. Впереди лежала длинная нарядная улица: с одной стороны громоздилась крепостная стена Королевского Дворца, с другой — сначала часть внутренней крепости, а следом высокие стены одного из богатейших особняков, за которыми шумели юной листвой высокие берёзы. На повороте вдалеке стоял стражник. Вскоре сквозь младенческий плач Нирания услышала:

— Эй, тюремная подстилка! Ты! Да, ты!

Она поспешно обернулась. Женщина растрёпанного вида быстро приближалась, и, едва подойдя, спросила:

— Это тебя только что помиловали, так?

— В чём дело?

Женщина с тёмно-синими глазами и золотистыми косами, молодая — не более тридцати лет на вид, хорошо одетая, чуть полноватая, с необъятной грудью, вскинула лицо, глядя сверху вниз — как это могли сделать почти все норды, потому что Нирания совсем не вышла ростом по сравнению с большинством альтмеров.

— Тебя. От кого ребёнок?

— Не знаю. Спроси тюремщиков в замке. Хотя они сами так и не определились.

— Не было ли среди них человека по имени Фридлейв? Он высокий, с рыжей бородой и со шрамом через щёку по правой стороне лица. Вспоминай.

— Не было, — уверенно ответила Нирания, не кстати вспомнив крепкие руки и глубокие жадные движения того самого Фридлейва, то, как он, взяв за волосы или ухватив за плечи, ставил её на колени или укладывал на живот, как тяжело придавливал, уткнув лицом в солому, и как она, не в силах сдержаться, стонала и всхлипывала под ним. — А зачем тебе?

Женщина мучительно скривила рот, сощурилась, потом выдала:

— Врёшь мне, вижу, что врёшь. Не стыдно тебе, эльфийке, родить от норда? Это же для вас, наверное, самый страшный позор, какой только можно представить?

Так и есть. Но они сейчас не на Саммерсете.

— Чего же не избавилась от своего позора? Только чтобы помиловали?

И кивнула на свёрток с младенцем. Нирания вздохнула тяжелее, чем хотелось бы, потом спросила:

— У тебя есть дети?

— Шестеро.

— А у меня только это дитя, хотя я намного старше тебя. И второго, наверное, уже не будет. Я едва доносила и чуть не умерла родами, если тебе любопытно. Только лечебная магия спасла.

Кажется, это немного уняло её. Потом она поджала губы и строго уставилась, явно ожидая ещё каких-то слов. Нирания продолжила:

— Не знаю никакого Фридлейва. Тюрьма в замке большая, народу там немало. И заключённых, и стражи.

В другой раз ей не пришло бы на ум разговаривать настолько вежливо и примирительно с этой обманутой женой. Но сейчас ссора посреди улицы в самом сердце города точно не принесёт ничего хорошего, скорее наоборот.

— Покажи дитё.

Нирания замялась, невольно представляя, как женщина выхватывает у неё младенца или, внезапно достав кинжал, бьёт. С занятыми руками не успеть ничего сделать, ни заслониться, ни ударить в ответ. Но всё же развернула свёрток. Женщина присмотрелась к личику малышки, потом ответила:

— Вот ведь! Кожа словно человеческая, да и глаза. Синие, надо же.

— У альтмерских младенцев глаза тоже синие, как и у человеческих. И кожа в точности такая. Со временем пожелтеет, — солгала Нирания. Неважно. У людей с возрастом глаза меняют цвет. Возможно, у её ребёнка тоже так получится? Да и кожа сделается медово-золотистой вместо людской розовато-бледной?

Наконец, женщина объявила:

— Не верю тебе, но ладно же. Вижу, не сознаешься, даже если это он и заделал тебе дитя. Очевидно было сразу, как тебя отправили в тюрьму, что покою тебе там не видать. Прощай. И славь ярла за подаренную жизнь.

Она развернулась и скоро скрылась в выпирающей с дворцовой площади на улицу толпе. А Нирания наконец сообразила, что забыла надеть пояс с сумками и всем остальным, да и кинжал до сих пор спрятан в узелке. Достав всё это, она подпоясалась и словно почувствовала себя увереннее.

Посомневавшись ещё, вернуться ли на площадь и попытаться урвать себе кусок хлеба и щепоть квашеной капусты или яблоко, Нирания всё же решила, что там скорее помнут рёбра, чем подпустят к столам — а то и ребёнка случайно ударят или придушат. Да и с чего она уверилась, что еду непременно будут раздавать сегодня?

Впереди лежали улицы знати, чистые, ухоженные, с ответственными внимательными стражами. Яркое полуденное солнце жарило сверху. Таково истмаркское лето — короткое, нестерпимо жаркое и душное. Зато уже к середине месяца Последнего зерна эти земли до самой весны укроет снегом.