Казнить через повешение (джен)

Сегодня днём её казнят.

Привычно капала с потолка вода, а в свете факелов на противоположной стене блестели беспрерывные вязкие струйки и зелёные клочья водорослей под ними. Каменные головы хищных птиц в переменчивом свете будто корчились и разевали огромные клювы ещё более жутко и угрожающе, чем это было на самом деле.

Крысы копошились по углам, и магический огонёк, что висел у неё над плечом, отгонял их — как и всегда, они не смели зайти в рассеянный круг призрачного света. Огонёк висел с того времени, как она проснулась и начала собираться, так что скоро погаснет.

Ещё в первую ночь пребывания здесь она тщательно убрала из дальних от входа углов всю солому, едва оттуда полезли крысы. И пожгла нескольких Пламенем. Тогда тюремщики чуть не поколотили за это, но вид подкопченных крыс их всё же немало повеселил, так что она даже избежала наказания.

А крысы с тех пор побаивались, но всё равно пришлось сжечь ещё многих. Хорошо, что здесь водились не настоящие злокрысы, а лишь их мелкие собратья — не менее, впрочем, опасные, да злокрысы-детёныши.

Только что из клеток вытащили остальных приговорённых и увели во двор замка, к ожидавшей их виселице и сборищу нетерпеливых зрителей. Кое-кто вздумал с воплями посопротивляться, а, проходя мимо её клетки, двое или трое успели поплеваться и выкрикнуть несколько мерзостей. Ну и пускай. Их тела скоро повиснут в петлях народу на потеху — да и её тоже, так что уже не имело значения, что они успеют сделать напоследок. Да и никогда не имело значения.

Наконец, настало и её время идти. Раздались тяжёлые неспешные шаги, дверь темницы отворилась, и тюремщик обыденно уронил:

— На выход.

Она сделала то, в ожидании чего прошли несколько последних часов — быстро замотала на давно спелёнутом спящем младенце одеяльце, подхватила свёрток и направилась в коридор. Тюремщик прогудел:

— Мамаша, что же с твоим дитём прикажешь делать?

— Я не знаю.

Всё это произносилось уже много раз. Каждый тюремщик не забывал спросить у неё, куда бы определить младенца после её казни, а также когда младенец успокоится и перестанет вопить, почему не спит ночью и почему воняют подсушенные и редко стираемые пелёнки. Один из этих суровых крепких здоровяков и был отцом её малышки, и поначалу, когда начал у неё расти живот, они спорили, кому же из них удалось, но так и не определились.

Путь до выхода из тюрьмы оказался слишком долог, а ноги дрожали и подкашивались. Утром она выпила целую кружку довольно свежей воды, съела миску ржаной каши с куском чёрствого пшеничного хлеба и одно мочёное яблоко — всё же в тюрьме этого замка кормили очень хорошо, даже в день казни. Хотя остальные, кого сегодня тоже казнят, еды вовсе не получили. Девочка на руках казалась невозможно тяжёлой, хотя весила для своих трёх месяцев уж точно меньше, чем любой младенец у сытой матери на свободе.

Капитан стражи остановил у дверей:

— Постойте. Вонь нестерпимая. Дайте ей любую тряпку, только чтобы так не воняла. Ярл с женой уж точно не захотят это нюхать.

— С женой? — удивительное дело — в такой миг её волновала некая неизвестная жена ярла, которой не было ещё совсем недавно. — То есть, можно мне и одеяло? А помыть её? Иначе раскричится и не уймётся.

Капитан коротко рассмеялся:

— Вот же хитрая лиса! А ярл женился наконец, да! Скоро увидишь его жену.

Разбуженная громким смехом малышка тут же заплакала, вызвав недовольство стражей, но они всё же отыскали для неё новые вещи: рубаху и кафтан одного из только что уведённых на казнь — тот вздумал орать и сопротивляться, да так, что в руках стражей вывернулся из верхнего платья, а заодно стащили с него рубаху, чтобы пройтись плетью по спине. Изрядно засаленные и изодранные вещи воняли мужским потом, но это всё же было лучше, чем ничего.

Слишком слабая, чтобы долго плакать и не спать малышка успела заснуть, когда они вышли в один из внутренних дворов замка — тот, куда выходили только тюремные двери и одни из внешних врат, сквозь которые обычно приводили взятых под стражу. Яркое солнце нестерпимо слепило, пришлось идти едва ли не на ощупь. Глаза неохотно привыкали к свету после многодневного почти постоянного полумрака темницы.

Они вышли сквозь вторые врата этого двора — те, что вели на дворцовую площадь.

Широкая длинная площадь гудела от голосов множества людей. Здесь могло поместиться несколько тысяч человек — далеко не половина населения города, но немалая его часть. Воины, держась за руки, стояли в толпе, дабы сдерживать её напор — никто явно не хотел допустить давки — не так уж редко они случались на казнях и иных больших сборищах.

Сразу в глаза бросился чёрный силуэт виселицы. Длинная, высокая, с чуть колышущимися на ветру петлями. Сейчас было совсем не до того, чтобы считать петли, но она и так знала, что их семь — по одной на каждого. Только странно, что казнить решили всех за один раз, вместо того, чтобы растянуть зрелище на неделю или даже дольше. Так получилось, что за время заключения она почти не видела своих соседей по клеткам, а сейчас они предстали при ярком дневном свете. Некогда красивые золотистые и рыжие волосы у каждого свалялись и потемнели от грязи и жира, а лица посерели и осунулись — совсем как у неё.

Вокруг виселицы воины держали заслон особенно крепко, а между местом казни и высоким помостом для почётных зрителей оказалось широкое свободное пространство — где сейчас и стояли в ряд приговорённые. Напротив них плескалось по ветру подвешенное на столбе тёмно-красное с жёлтой звездой полотнище — такое знамя они себе выбрали, под ним и творили свои преступные дела. А на дворцовую лестницу опирался высокий, нарядно украшенный помост, на котором сидели главы знатнейших кланов с семьями, прочая знать и высшие чиновники владения. Почти сразу среди этого сборища узнались Торстен Жестокое Море и Торбьорн Расколотый Щит с супругой Товой. Старые знакомые. Но едва ли кто-то из них сегодня намекнёт хоть движением или взглядом на знакомство с нею. Конечно же, нет, они до такого не опустятся.

А на самом почётном месте, под тенью высокого синего с бледно-золотым тонким шитьём полога, в окружении городских знамён сидели ярл Ульфрик Буревестник, его наследница Нильсин Расколотый Щит и незнакомая молодая женщина с высокой сияющей короной на голове.

— На ком женился ярл? — она повернулась к одному из стражей, и тот снисходительно ответил:

— На Элисиф Прекрасной, на ком же ещё.

— На Элисиф Солитьюдской, вдовствующей королеве?

— Тс-с-с! Ты придержи язык, она теперь не вдова и не королева.

Долго зачитывали приговоры:

— Линви с Саммерсета, главарь воровской шайки, известной как Саммерсетские Тени. Собрал себе в помощь сообщников числом не менее пяти, дабы грабить, воровать, осквернять могилы и творить иные преступления на землях Скайрима. Учинял разбои и воровство в городах и деревнях Истмарка, раскапывал могилы на кладбищах, отбирая ценности у мёртвых. Во всём сознался. А также осмелился забрать золотые украшения и старинную семейную драгоценность — серебряный с каменьями оберег — с тела Фьотли, наследницы клана Жестокое Море, благородной девицы, зверски убитой до того безумцем, известным как Мясник. Сознался и в этом злодеянии, хотя непричастность его к гибели девицы Фьотли доказана.

А ведь это с Линви перед выходом из темницы стащили кафтан и рубаху. Его усыпанная гнойными чирьями бледная кожа на спине и плечах так и багровела полосами от ударов плети.

Далее зачитали списки злодеяний и каждого из подельников Линви; последние слова всякий раз звучали одинаково:

— Казнить через повешение. Позор, достойный вора.

Разбойников по одному отводили на виселицу и ставили напротив петли и табуретки. Наконец, когда незанятым осталось лишь одно место, обратили внимание и на неё. Глашатай зачитал:

— Последняя преступница. Нирания с Саммерсета. Сообщница Саммерсетских Теней, обязалась скупать у них краденое и сокрыла их деятельность от городской стражи и ярла, в чём позднее созналась, и что подтвердили сами означенные воры. А, кроме того, несколько лет подряд занималась скупкой и перепродажей краденого в нашем славном городе, торговала ворованным в собственной лавке прямо посреди рынка у юго-западной стены, что подтвердила. Также созналась и в трёх мелких кражах товара с кораблей на городской пристани. Выйди вперёд.

Она сделала шаг, потом ещё один. И ещё. Завидев её, народ как будто сильнее расшумелся. Или это лишь показалось. Но ярл подался со своего места, и его голос безо всякого усилия перекрыл шум толпы:

— Итак, Нирания с Саммерсета. Твои преступления не столь тяжки, как у твоих подельников. Или же ты не во всём призналась. Но у тебя в руках младенец. Откуда он взялся?

— Мой ярл... Я... Это мой младенец. Моя дочь. Родила в тюрьме.

— От кого?

— От одного из тюремщиков. Но я не знаю, от кого из них, мой ярл.

Народ теперь точно зашумел сильнее, раздались смех и крики: «Распутница!», «Подстилка!» Стараясь перекричать толпу, Нирания громко добавила:

— Я не звала ни одного из них к себе, но они решили иначе. И вот у меня младенец. Она наполовину нордка, слышите? И похожа на нордку.

Ни мгновения не верилось, что это хоть как-то поможет. Сейчас малышку заберут у неё из рук, а когда казнь совершится, просто... О дальнейшем она гадала все последние месяцы, но так и не выдумала ничего, что представилось бы действительно правдоподобным. Кинут в толпу, чтобы её там затоптали? Нет, не настолько эти люди жестоки. Отдадут кому-то из зрителей — первому протянувшему руки? Тоже нет. Едва ли кто-то захочет взять на прокормление и воспитание альтмерского младенца. Оставят где-нибудь здесь на площади, у подножия стен, а там жди только, когда подбегут голодные собаки? Отнесут в приют? Да кто из стражей станет подобным заниматься?

Но ярл, меж тем, произнёс:

— Ты, Нирания с Саммерсета, не совершила ничего настолько тяжкого, чтобы вешать тебя вместе с этими гнусными разбойниками. Я дарю тебе помилование и свободу.

Но...

Линви, который и так беспокойно стоял последние минуты, заорал:

— Нашёл кого прощать!..

И тут же получил кулаком по затылку от удерживавшего его стража и оказался согнут пополам под чужой рукой.

Внутри не дрогнуло, кажется, совсем ничего, словно кого-то другого сейчас избавили от казни. Нирания мотнула головой и вздохнула, пытаясь прогнать наваждение и прийти в себя.

Ярл же продолжал:

— Не всякий вор удостаивается прощения. Теперь поклянись каждым из Девяти, что никогда более не совершишь ни единого преступления в этом городе, ни воровства, ни мошенничества, ни убийства, как и ничего более тяжкого. Клянись.

— Клянусь...

На мгновение она замялась, соображая, помнит ли всех человеческих богов.

— Клянусь Акатошем, — он как альтмерский Ауриэль, так ведь? Лишь бы не сбиться. Она принялась загибать пальцы на невидимой под краем детского свёртка ладони. — Стендарром, Зенитаром, Джулианосом, Аркеем, — пятеро. Она разомкнула ладонь, чтобы посчитать ещё четверых — альтмерскую Мару и... — Марой, Дибеллой, Кинарет и Талосом! Клянусь, что более не совершу в этом городе ни единого преступления, особенно воровства и убийства.

Малышка, непостижимым образом молчавшая всё время объявления приговоров, залопотала, потом громко пискнула и попыталась выпростать ручки из свёртка.

А ярл продолжил:

— Отныне ты свободна, но тебе запрещено покидать пределы городских стен и торговать, а всё твоё имущество, изъятое в казну по решению первого суда, там и останется.

Затем отнял от неё взгляд и взмахнул рукой:

— Приступить!

Линви и его пособники не без помощи стражей взобрались на табуреты, и палач не спеша принялся накидывать петли каждому на шею и связывать верёвками колени и щиколотки. Когда все приготовления были закончены, с места поднялся Торстен, глава клана Жестокое Море, показывая преступникам и толпе серебряное ожерелье — ту самую древнюю семейную ценность. Это ожерелье Линви в своё время снял с обезображенного тела Фьотли Жестокое Море, за что теперь и нёс расплату. Фьотли убил и растерзал Мясник, а Саммерсетские Тени воспользовались возможностью пограбить.

Мясника же, обнаруженного и схваченного после непростого расследования, казнили долго, очень долго. Целую неделю его возили по всему городу в клетке, связанного и опоенного отбирающим магию зельем. Он много орал, так что через день или два ему отрезали язык, но это не помешало толпам народа каждый день закидывать его тухлыми овощами, камнями и комьями грязи. А по прошествии недели его колесовали на этой самой площади, и длилось это действо несколько часов. Това Расколотый Щит, мать Фригг, растерзанной им же наследницы клана, требовала себе из его черепа кубок, из кожи сапоги и сумку, а из костей — рукоять для кинжала, но, кажется, родичи всё же отговорили её от столь причудливого желания.

На рынках и в трактирах тогда долго обсуждали, кому же всё-таки достались останки Мясника, и почти все сходились во мнении, что Вунферт Неживой забрал себе по крайней мере голову, а, может, и кости тоже — выточить из них каких-нибудь колдовских и некромантских игрушек.

Мясника на самом деле звали Каликсто Корриум, он жил в хорошем доме недалеко от юго-восточной стены всего в паре улиц от жилья Нирании. Почти каждый день они пересекались в городе, здоровались, он очень мило и обходительно общался со всеми, особенно с женщинами, подолгу беседовал с трактирщицей Эльдой и многими другими. И с теми, кого потом растерзал ради каких-то своих безумных дел — тоже.

После суда над ним Нирания не раз представляла, что он сотворил бы с нею, пади его выбор на неё. По стечению обстоятельств ей довелось увидеть вблизи истерзанное в кровавые клочья тело Фьотли.

Пока она предавалась воспоминаниям, Торстен сошёл на мостовую, взял у одного из стражей горящий факел, поднял над головой и подошёл к знамени. То печально билось на ветру, насыщенный тёмно-красный цвет заметно померк от пыли, как и жёлтый цвет четырёхлепестковой звезды посередине. Ткань оказалась изрядно поедена молью. Наконец, Торстен поднёс факел к краю знамени, оно стремительно занялось пламенем, развалилось на чёрно-огненные клочья, и те быстро унёсло ветром.

— Вот, смотрите, гнусные воры, осквернители могил. Ваше вероломство навеки пресечено на нашей земле, — объявил Торстен и, вернув факел стражу, отправился на своё место.

А ярл вновь взмахнул рукой, и табуреты выбили из под ног преступников. Последние вздохи и хрипы потонули в восторженном шуме толпы. Нирания пыталась, но никак не могла оторвать взгляда от перекошенного, наливающегося неприятной краснотой лица Линви, его выпученных глаз и распахнутого в попытках вдохнуть рта. Следующие несколько минут связанные за спинами руки висельников продолжали мелко вздрагивать, лица меняли цвет и по-новому искажались, ноги дёргались и словно искали несуществующую опору.

Порой случалось, что голова висельника отделялась от тела в полёте со слишком большой высоты, не выдерживая силы рывка. Но с альтмерами такое едва ли могло произойти — для них нордские виселицы, не говоря уж обо всех остальных, точно были недостаточно высоки. Рассказывали и об ином — поболтавшись в петле даже немалое время, висельник выживал и очухивался, оставшись незадушенным. Но если кому-то из сегодняшних казнимых и удастся избежать удушения, то долго прожить после этого ему всё равно не дадут.

Наконец, всё кончилось. Никто более не шевелился.

Ярл Ульфрик вновь обратил на неё взор:

— Уведите. Выдайте кинжал и прочие вещи, если у неё какие остались из изъятого, и отпустите.

Затем поднялся и вскинул руки, собираясь говорить. Народ вновь восторженно загудел.

Повинуясь приказу, двое стражей повели Ниранию обратно. Малышка притихла, а люди в толпе неотрывно следили за ними, некоторые выкрикивали разное недоброе, другие провожали насмешками. Почти у самых ворот в тюремный двор сзади послышалось:

— Стража! Постойте.

Те обернулись на решительный властный голос и резко замерли. Нирании ничего не осталось, кроме как повернуться вслед за ними. Женщина в сияющей короне поверх огненных кос и в роскошных мехах смотрела на неё, и две Сестры Бури в офицерских доспехах стояли чуть поодаль. Нирания приоткрыла рот, разглядывая королеву Элисиф, потом сообразила поклониться. Пролепетала:

— Госпожа?..

Та смотрела в её лицо. Красивая, как о ней и говорили, высокая и тонкая, с белой, словно молоко, кожей и огромными светлыми глазами. Высокая золотая корона с рубинами и в жемчугах — неужели королевская, принадлежавшая Верховным королям Солитьюда? Толстые блестящие косы почти до колен, тёмно-алый затейливо расшитый плащ с соболями, синее в золотом шитье с жемчугом и каменьями платье, широкий с самоцветами пояс, перстни на тонких белых ладонях.

Наверное, можно ослепнуть от такой красоты...

...а альтмерка с Саммерсета, похоже, слишком долго просидела в грязной темнице среди вони и крыс, раз позволяет себе восторженные мысли о нордке, пускай и королеве.

Элисиф же спросила:

— Это девочка?

Нирания несколько мгновений соображала, о чём её спрашивают, а потом ответила:

— Да-да, госпожа! Девочка, так и есть.

Элисиф протянула руку к краю одеяла, и Нирания развернула свёрток, чтобы показать малышку.

Король Торуг ведь не успел сделать ей деток. Может, она очень хочет своего ребёнка, вот и подошла взглянуть на чужого?

Красивые губы королевы чуть дёрнулись — словно она хотела улыбнуться, но сдержалась.

— Очаровательное дитя. И ты впрямь не знаешь, кто отец?

Потом шагнула ближе и вновь протянула тонкую белую ладонь — малышка тут же ухватила её за пальцы.

— Не ведаю, госпожа моя. Но он в точности норд. Один из трёх стражей, что приходили ко мне в те месяцы...

— А как её зовут?

— Никак. Я не придумала.

— Выбери нордское имя, чтобы все знали, что она нашей скайримской крови.

Нирания поспешила ответить, повинуясь внезапному порыву:

— Я назвала бы её Элисиф, госпожа моя. В вашу честь. Если вы дозволите, — да что на неё нашло? Кому понравится, чтобы его именем назвали рождённую в тюрьме неизвестно от кого полукровку? Нельзя было говорить такое. Тем более что Элисиф явно не понравились эти слова. Нирания отвела взгляд. — Или...

— Элисиф — саммерсетское имя, переделанное на северный лад. Лучше не надо.

Но, ещё недолго поразглядывав безымянную малышку, обронила:

— Или назови, если хочешь.

И, не дожидаясь ответа, развернулась и направилась прочь. Сёстры Бури пошли следом. Нирания тут же воскликнула:

— Назову, как вы и дозволили, госпожа!

Нет, не следует этого делать. У нордов великое множество приятных имён, можно выбрать любое. Или взять альтмерское — так она и поступила бы при иных обстоятельствах. Как бы ей потом не досталось за эту дерзость. Но печальная королева не обернулась, а стражи повели Ниранию в тюремный двор. Один из них сказал:

— Ну ты и обнаглела от счастья, как погляжу. Нашла о чём просить, да у кого. Это ж надо!

Нирания промолчала, раздумывая, нравится ли ей это имя. Элисеб по-саммерсетски. Элисиф. Если она скажет о том, что жена Ульфрика Буревестника подходила к ней и спрашивала про малышку, даже соизволила дотронуться до её ладошки и разрешила назвать своим именем, возможно, когда-нибудь это поможет ей и дочке в чём-то?

Нирания помотала головой, пытаясь прогнать недостойные глупые мысли. Где же её гордость? Неужели вся вышла?

Осталась на тюремной лежанке.

Вскоре они пришли к столу капитана. Тот немало подивился живой Нирании, потом выслушал рассказ стражей о казни Теней и одном неожиданном помиловании, а также о том, что сама Элисиф Прекрасная почтила совсем того недостойную воровку и её младенца высочайшим вниманием.

Потом взял перо и обмакнул в чернильницу:

— Как тебя звать, напомни?

— Нирания с Саммерсета.

— Как ребёнка назвала?

— Элисиф.

Тот аж опустил перо, потом фыркнул:

— Вот она — альтмерская дерзость!

— Госпожа Элисиф дозволила мне дать ей это имя.

— Но ладно же, так и запишем. Особые приметы у тебя есть? Глаза целиком зелёные, светлые, волосы рыжие, кожа светлая, лицо вроде чистое. Шрамы, родинки, раскрас какой-нибудь?

Нирания отвечала то же, что и в первый день пребывания здесь, что особых примет не имеет, только два нижних передних зуба выбили на допросе. Она быстро созналась тогда, сдав Линви и остальных, так что дознаватели особо не усердствовали.

— У ребёнка какие приметы? Возраст?

— Три месяца ей. Глаза синие, волосы как у меня. Пиши, что нордка наполовину.

Тот вновь усмехнулся:

— Думаешь, тебе и ей это поможет, а не наоборот? Ну да ладно. Где собираешься жить?

— Не знаю. Дом мой продан.

— Здесь в замке тебе работы не найти. Но из города тебя не выпустят.

— Да я понимаю, капитан. Не томи. Пойду искать место себе, да посмотрю, как этот город поменялся за полтора года. Вещи мне вернёте, хотя бы? Поясные сумки, нож, вилку? И всё прочее. Когда меня сюда привели, так составили опись изъятого.

Капитан полистал одну из своих учётных книг, потом перебрал стопку бумаги, приговаривая:

— Ты хорошо себя вела, так что, возможно, в другой раз тебя и взяли бы на конюшню прибирать за лошадьми, или таскать дрова для печей и мыть полы, да только в этом замке теперь новая молодая госпожа, из столицы. Как они приехали, уже на следующий день главную лестницу устелили коврами с первого этажа по пятый, да все светильники там теперь исправно горят, хотя ничего такого раньше не припомню. Слуги ходят на цыпочках, главный повар сбился с ног, а лучшие швеи, кружевницы и ювелиры города выстроились в очередь и готовы друг друга хоть поубивать за один взгляд госпожи. Если дитя среди ночи раскричится, разбудит её, представляешь, какой будет скандал?

Тут вмешался один из стражей, заговорчески понизив голос:

— Да госпожа, спускаясь утром, оступилась и упала на лестнице. Ругалась, что темно и скользко. Сопровождавшие служанки думали, Йорлейф их прибьёт, что не доглядели.

— Ну, хватит сплетничать, Вестмар!

Ложь, не взяли бы её в этом дворце ни на конюшню, ни в помощницы к истопникам, и вовсе не из-за ребёнка. Наконец, капитан вытащил тонкий мятый листик и обратился к стражу, стоявшему по левую руку от себя:

— Мешок с её вещами, как думаю, где-то на самом дне сундука. Тащи поскорее, чтобы она убралась уже с глаз долой.

Девочка на руках вновь захныкала, потом тихо запищала. Укачивая её, Нирания сказала:

— В моей темнице тоже остались вещи. Мой гребень...

Капитан махнул рукой:

— Забирай весь свой хлам и проваливай.

Под присмотром стражей она вернулась в свою темницу. Уложила свёрток с младенцем на лежанку, потом быстро собрала все пожитки: узорчатый костяной гребень, две пары изодранных шерстяных чулок, меховые варежки, деревянную ложку и кружку, истёршееся грязное полотенце, ухочистку, зубочистку и ногтечистку из китового уса, собранные на медном колечке и хранимые в тряпичном чехле. Здесь лежала и битая молью порченая шуба из шкуры саблезуба, в которой её притащили сюда, и которую она сама же и залила спереди чернилами и подпалила магией по вороту и рукавам сразу же, как стражи отвлеклись. Так что шубу не отобрали. И варежки оставили, как и чулки. А вот меховые сапоги и тёплую шапку забрали вроде как на хранение, но Нирания знала, что больше их не увидит. И идти вновь придётся босиком. Хорошо, что сейчас лето.

Она спеленала девочку в одну из простынок — не оставлять же её в испачканной гноем рубахе Линви. Обмотав одеяло вокруг себя, связав два уголка узлом на боку, уложила в получившееся спереди углубление детский свёрток, сунула туда же полотенце, потом сложила кружку, остальные вещи и скрученные вторую пелёнку с рубахой в кафтан Линви, завязала узелком, подхватила шубу и вышла вон, не оглядываясь.

Вновь подумалось, как и много раз до того, что ей намеренно дозволили выжить здесь ради этого дня. Слишком много уступок, слишком хорошая пища. Вот и одеяло с пелёнками разрешили иметь, как и тёплые вещи, и ребёнка при ней оставили, и выпускали во двор постираться, и даже водили в баню, правда, редко. Ни о какой подобной роскоши для прочих заключённых и разговора не велось.

Ульфрик Буревестник одержал победу над Имперским Легионом, и теперь его выберут Верховным королём. А будущий король должен предстать милосердным и великодушным, совершив при всём народе какое-нибудь немалое благодеяние — например, избавив от смерти никому не сдавшуюся скупщицу краденого и её точно так же никому не нужного младенца, так ведь? Наверняка. Но это уже не имело значения.

Капитан отдал тот самый мешок, в который собрали её вещи в первый день здесь. Всё сколько-нибудь ценное — золотые серьги, кручёные браслеты, янтарные бусы, стеклянные с серебряным оберегом, костяной оберег на шнурке, серебряные фибулы, два золотых колечка, серебряный с аметистом перстенёк — забрали безвозвратно, а ещё на первом суде объявили, что всё её имущество отойдёт в казну в счёт оплаты преступлений. Но в мешке обнаружилось немало вещей: две поясные сумки и монетница, крепившиеся к ремню оленьей кожи, а также прицепленные к нему же на колечки и цепочки кожаная фляга и чехлы с ножом для еды, вилкой и ножницами. Даже прекрасный стальной кинжал, точильный камень, шило, швейные и писчие принадлежности. Не оказалось только денег. И ключей от дома, подвала и тайника, разумеется.

— Неужели честным стражам этого замка так сильно понадобились двадцать три серебряных септима и пять золотых, которые они забрали у меня вместе с этими вещами?

— Пойди прочь, женщина. Надеюсь, у тебя хватит разумения не угодить сюда ещё раз, не то я прибью и тебя, и твою вопящую малявку, как только увижу. Но через три дня не забудь отметиться у стражи Каменного Квартала, чтобы мы знали, где ты устроилась, ясно? И помни, что торговать тебе запрещено.

Нирания быстро перекинула всё из казённого мешка в свой узелок, кое-как завязала и поспешила к выходу. Как никогда в жизни жаждалось броситься бегом, но она старательно сдерживалась. Наконец, тюремный двор. Летнее солнце вновь ослепило, а свежий воздух едва ли не вскружил голову. Тёмная громада древнего замка нависала над двором и окружающими постройками. С придворцовой площади доносился шум — народ и не думал расходиться. Едва Нирания вышла на площадь из тюремных ворот, как те захлопнулись за спиной. Ярл до сих пор говорил, а подданные отвечали восторженными воплями. Жена сидела позади него на прежнем месте. Висельники покачивались в петлях — скорее всего, их уберут уже сегодня, а виселицу разберут и спрячут до следующей казни — а, возможно, им предстоит болтаться здесь ещё с неделю. Нирания прислонилась к стене, чтобы дождаться окончания речи — сегодня особый день, к тому же, войско только что вернулось с победой, так что наверняка после здесь расставят на козлах столы и вынесут вдоволь хлеба, солёных и мочёных зимних овощей, квашеной капусты, дрянного вина, пива, эля и медовухи, а может, даже, и пару зажаренных молодых бычков, оленей или кабанчиков. Пробиться к этому изобилию сквозь толпу сильных сытых людей едва ли окажется возможно, да ещё с ребёнком и вещами, но вдруг боги вновь улыбнутся ей сегодня? Пойти больше некуда — на рынках ей вряд ли что-то перепадёт, да и трактиры сейчас закрыты — ещё слишком рано, да и их хозяева и многие работники, конечно же, собрались здесь, на площади. Стоит ли попытать счастья и попробовать выменять что-нибудь из вещей на кусок хлеба с водой или несколько мелких монеток в Квартале Серых у прежних знакомых, она так и не решила.

На стенах висели памятные плиты с высеченными на них именами и годами власти прославленных Верховных королей, что правили Скайримом из Виндхельма и Вайтрана в немыслимой тьме веков, начиная с ранней Первой Эры и далее, во Вторую и Третью. Многие надписи стёрло время, но иные до сих пор хорошо читались. Харальд, Врэйдж, Боргас, Олаф Драконоборец, Вульфхарт Атморанский. Королева Фрейдис, королева Мэбъярн, король Йорунн... Иные плиты принадлежали уже просто ярлам Виндхельма, когда тот перестал быть столицей. Нирания не раз слышала, что горожане ждут, когда же установят здесь плиту с именем Хоуга Истмаркского, Великого Медведя, но его сын Ульфрик почему-то не спешил этого делать, хотя отца его до сих пор хорошо помнили и любили в народе, даже местные данмеры отзывались о нём весьма хорошо.

На неё косились и оборачивались, кто-то пожаловался на вонь, а малышка вновь расплакалась, на сей раз громко. Многие вокруг зашикали и недовольно заозирались, так что пришлось протиснуться сквозь толпу в ближайшие врата. Впереди лежала длинная нарядная улица: с одной стороны громоздилась крепостная стена Королевского Дворца, с другой — сначала часть внутренней крепости, а следом высокие стены одного из богатейших особняков, за которыми шумели юной листвой высокие берёзы. На повороте вдалеке стоял стражник. Вскоре сквозь младенческий плач Нирания услышала:

— Эй, тюремная подстилка! Ты! Да, ты!

Она поспешно обернулась. Женщина растрёпанного вида быстро приближалась, и, едва подойдя, спросила:

— Это тебя только что помиловали, так?

— В чём дело?

Женщина с тёмно-синими глазами и золотистыми косами, молодая — не более тридцати лет на вид, хорошо одетая, чуть полноватая, с необъятной грудью, вскинула лицо, глядя сверху вниз — как это могли сделать почти все норды, потому что Нирания совсем не вышла ростом по сравнению с большинством альтмеров.

— Тебя. От кого ребёнок?

— Не знаю. Спроси тюремщиков в замке. Хотя они сами так и не определились.

— Не было ли среди них человека по имени Фридлейв? Он высокий, с рыжей бородой и со шрамом через щёку по правой стороне лица. Вспоминай.

— Не было, — уверенно ответила Нирания, не кстати вспомнив крепкие руки и глубокие жадные движения того самого Фридлейва, то, как он, взяв за волосы или ухватив за плечи, ставил её на колени или укладывал на живот, как тяжело придавливал, уткнув лицом в солому, и как она, не в силах сдержаться, стонала и всхлипывала под ним. — А зачем тебе?

Женщина мучительно скривила рот, сощурилась, потом выдала:

— Врёшь мне, вижу, что врёшь. Не стыдно тебе, эльфийке, родить от норда? Это же для вас, наверное, самый страшный позор, какой только можно представить?

Так и есть. Но они сейчас не на Саммерсете.

— Чего же не избавилась от своего позора? Только чтобы помиловали?

И кивнула на свёрток с младенцем. Нирания вздохнула тяжелее, чем хотелось бы, потом спросила:

— У тебя есть дети?

— Шестеро.

— А у меня только это дитя, хотя я намного старше тебя. И второго, наверное, уже не будет. Я едва доносила и чуть не умерла родами, если тебе любопытно. Только лечебная магия спасла.

Кажется, это немного уняло её. Потом она поджала губы и строго уставилась, явно ожидая ещё каких-то слов. Нирания продолжила:

— Не знаю никакого Фридлейва. Тюрьма в замке большая, народу там немало. И заключённых, и стражи.

В другой раз ей не пришло бы на ум разговаривать настолько вежливо и примирительно с этой обманутой женой. Но сейчас ссора посреди улицы в самом сердце города точно не принесёт ничего хорошего, скорее наоборот.

— Покажи дитё.

Нирания замялась, невольно представляя, как женщина выхватывает у неё младенца или, внезапно достав кинжал, бьёт. С занятыми руками не успеть ничего сделать, ни заслониться, ни ударить в ответ. Но всё же развернула свёрток. Женщина присмотрелась к личику малышки, потом ответила:

— Вот ведь! Кожа словно человеческая, да и глаза. Синие, надо же.

— У альтмерских младенцев глаза тоже синие, как и у человеческих. И кожа в точности такая. Со временем пожелтеет, — солгала Нирания. Неважно. У людей с возрастом глаза меняют цвет. Возможно, у её ребёнка тоже так получится? Да и кожа сделается медово-золотистой вместо людской розовато-бледной?

Наконец, женщина объявила:

— Не верю тебе, но ладно же. Вижу, не сознаешься, даже если это он и заделал тебе дитя. Очевидно было сразу, как тебя отправили в тюрьму, что покою тебе там не видать. Прощай. И славь ярла за подаренную жизнь.

Она развернулась и скоро скрылась в выпирающей с дворцовой площади на улицу толпе. А Нирания наконец сообразила, что забыла надеть пояс с сумками и всем остальным, да и кинжал до сих пор спрятан в узелке. Достав всё это, она подпоясалась и словно почувствовала себя увереннее.

Посомневавшись ещё, вернуться ли на площадь и попытаться урвать себе кусок хлеба и щепоть квашеной капусты или яблоко, Нирания всё же решила, что там скорее помнут рёбра, чем подпустят к столам — а то и ребёнка случайно ударят или придушат. Да и с чего она уверилась, что еду непременно будут раздавать сегодня?

Впереди лежали улицы знати, чистые, ухоженные, с ответственными внимательными стражами. Яркое полуденное солнце жарило сверху. Таково истмаркское лето — короткое, нестерпимо жаркое и душное. Зато уже к середине месяца Последнего зерна эти земли до самой весны укроет снегом.

— Как можно заметить, я наделила всех ОП-альтмеров еврейскими именами. В играх есть довольно много альтмерских имён, очень похожих на еврейские, не считая чисто еврейских, например, Нирии и некоторых других.

* * *

Довольно скоро в горле пересохло, голова заболела и закружилась, а ноги едва не начали трястись и подкашиваться. Девочка уже не могла плакать, только тихо хныкала. Нирания кинула на мостовую многострадальную шубу, рядом уронила узелок, потом опустилась коленями на порченый скатанный мех, достала маленькую Элисиф из одеяла и уложила перед собой. Немного повозившись с нею, попробовала кормить, но малышка, совсем ненадолго присосавшись, скоро выплюнула грудь и ни в какую не захотела взять обратно. Похоже, молока просто не осталось. Если она не поест или хотя бы не выпьет воды в ближайшие часы, то...

Совсем немного времени понадобилось одному из стражей, чтобы подойти к ней и потребовать убраться восвояси из столь чистого и приличного места. Она оглядела себя — да уж, вид, как у основательно потрёпанной бездомной нищенки — каковой она теперь и являлась. Причёсанные и убранные волосы всё равно выглядят как засаленная пакля, платье и передник изодраны и в пятнах, обуви вовсе нет, узелок и детское одеяло грязны и тоже заметно прохудились, да ещё и шуба эта облезлая... ужасно. Она побыстрее ушла — не хватало только привлекать к себе внимание.

С непривычки босые ноги разболелись, даже ступая по вполне ровным и гладким камням. Найдя скамейку в укромном месте среди берёз и кустов снежноягодника, она достала из узелка чулки, обмотала ими ступни, затем, подумав, оторвала две длинных широких ленты от одной из простыней и крепко замотала ноги ещё раз. Оставалось надеяться, что это немного поможет.

Впереди журчала вода. На небольшой площади перед особняком Жестокого Моря звенел заключённый в бело-розовый мрамор родник со статуей Мары над ним — простых колодцев здесь не водилось, только если в кухнях и во дворах за высокими стенами. Нирания достала из узелка кружку, не забыла сполоснуть, потом зачерпнула из родника и отчаянно приложилась к ледяной сладкой водице. Кажется, ничего вкуснее она в жизни не пробовала. Потом выпила ещё одну кружку и набрала под струёй полную флягу.

— Спасибо, милостивая Мара! Детка, вот у нас и вода появилась,— странно, за весь день она непривычно мало общалась с девочкой. Но утром говорить совсем не моглось, особенно когда рядом звенели ключами тюремщики, да и сейчас было не до того.

Пройдя мимо роскошных особняков за высокими оградами, мимо садов и по нарядным пустынным площадям со скамейками и цветниками — всё кругом напоминало о том, что здесь живут самые богатые и знатные люди владения, наивысшая скайримская знать, родичи ярлов и королей — Нирания добралась, наконец, до мест попроще. По пути ещё двое или трое стражей требовали шагать быстрее, снующие мимо слуги богатых господ то и дело оглядывались, а некоторые шумно, напоказ, принюхивались.

Нет, в таком состоянии ей работу точно не найти.

В ремесленных кварталах и рядом с рынками, вообще-то, стоит дюжина бань, где можно привести себя в порядок, но у неё нет денег и ценностей. Возможно, за кинжал или писчий набор пустят вымыться и постираться, а день ещё долгий, солнце ярко светит, ветры сильные — платье и детское бельё скоро высохнут, как и волосы.

Она поспешила прочь от неприступных особняков, прошла через купеческие улицы — здесь стояли дома попроще, хотя и обнесённые высокими заборами, окружённые садами, но слуги и господа по ним ходили и ездили в повозках не менее гордые и хорошо одетые, чем на тех, что остались позади. В здешние богатые, красиво обставленные бани её точно не пустят, хоть за сундук серебра.

Потом, ещё через несколько улиц, она остановилась, сама не понимая, что привлекло внимание. Повертела головой.

Кладбище. И большой древний, едва ли не ушедший в землю основанием Зал Мёртвых через дорогу.

Кладбище. А сейчас лето. Значит, там можно набрать цветов и трав на заброшенных могилах и вдоль дорожек.

В травницкой непременно купят цветы и травы, какие им надобны — может, даже по медной монетке за два или три десятка цветков. Или за сотню... Если только дети и нищие всё не обобрали, но кто знает?

Она подошла ко вратам. Ни привратника, ни смотрителя, ни жрецов Аркея в поле видимости, да и само скорбное место изрядно заброшено, будто люди не умирали в этом городе каждый день — как и в любом другом городе на свете. В Зале Мёртвых погребают лишь знатнейших, остальные довольствуются куском земли под открытым небом или местом в усыпальницах попроще.

Цветы и травы нашлись. Много печального сизо-алого паслена, вдоволь кустиков эльфийских ушей и морозной мириам, а ещё серебристой полыни, чернобыльника и совсем молодой пижмы, на которой лишь начали завязываться будущие соцветия. Похоже, в последние недели горожане были слишком заняты ожиданием и встречей ярла и войска, раз не пришли сюда оборвать все эти заросли.

Прежде чем заняться сбором, она посидела на одном из больших могильных камней недалеко от врат, развязав свою ношу и уложив ребёнка рядом. Напряжение и усталость в спине и ногах не пропали, но поутихли. Она налила себе ещё кружку воды, потом попробовала приложить малышку к груди, и та охотно присосалась. На открытом солнце в шерстяном зимнем платье вновь сделалось нестерпимо жарко, даже шёлковая рубаха не спасала, но ветер приносил и прохладу вместе с дорожной пылью.

Паслён ядовит, так что придётся немало осторожничать, чтобы не отравить ребёнка прикосновением перемазанных соком пальцев — да и себя тоже. У самой ограды росли лопухи. В их листья вполне можно будет завернуть ядовитые острые звёздочки паслёна, как и прочие цветы и травы.

Все облака разогнало ветром, так что солнце жарило беспощадно — небывалое дело для Истмарка. Пот катился по лицу и спине, а перед глазами плыли алые круги, и мелькала несуществующая мошкара. Пора уходить в тень, пока она не потеряла сознание, не ударилась головой об камень и не придавила собой ребёнка. Тогда уж им точно никто не поможет.

Скоро руки почти перестали слушаться, но она обмотала каждый свёрток ещё хотя бы одним широким листом и сложила в подол передника и подоткнула край за пояс.

У самых врат перед глазами поплыло и потемнело. Помотав головой и вздохнув поглубже, она хотела уже просить Ноктюрнал — покровительницу воров, Дочь Сумрака о милости, но вместо этого прошептала:

— Ауриэль, помоги мне.

Слёзы нежданно брызнули из глаз, а рот свело от напряжения. Горячие мокрые дорожки пролегли по щекам, голос сорвался в глухой плач. И нельзя смахнуть слёзы испачканными ядом руками. Маленькая Элисиф тоже захныкала, не в силах громко расплакаться.

— Потерпи ещё немного, детка. Ауриэль не оставит нас.

Следовало пойти в бани и выторговать мытьё за одну или несколько вещиц, а не выбиваться здесь из сил, вот что. Но дом Нурелиона совсем недалеко, всего через две или три улицы...

Совершенно не запомнилось, как они добрались. Кажется, по пути она набрала в одном подвернувшемся роднике кружку воды и выпила залпом, а вторую вылила себе на голову. Но это уже не имело значения, когда она стучала в двери лавки. Открыл ученик Нурелиона, почти совсем ей незнакомый.

— У меня цветы и травы на продажу. Возьмёте?

Тот посторонился, пропуская. Она прошла вперёд, взялась за подоткнутый за пояс край передника, чтобы раскрыть. Пальцы непослушно скользнули, ткань выпала, и всё свёртки попадали на пол. Нирания наблюдала за этим с равнодушной отстранённостью, зато ученик травника — как же его имя? — обречённо вскрикнул. Потом присмотрелся к ней, и, бормоча что-то невнятное, подвёл к ближайшему креслу, чтобы усадить. И принялся подбирать свёртки, почти каждый из которых просыпался или раскрылся, а Нирания вновь спросила:

— Вы купите эти травы?

— Да что с вами такое? Вы кто?

— А где господин Нурелион? Так купите?

Тот немного смутился, потом пролепетал:

— Мой учитель скончался почти год назад.

Подошёл к столу, ссыпал собранное в плетёную миску, потом взял ещё одну пустую и вновь принялся подбирать, достав для этого из поясной сумки длинные щипцы.

Запах здесь стоял тяжеловатый, густой и пряный, особенно сильно пахло полынью, лавандой и прочими летними цветами. Лавочка за полтора года как будто не изменилась: тот же травницкий стол в полном беспорядке, широкий деревянный прилавок, заваленный рогами, когтями, связками сухих и свежих цветов и трав, уставленный банками с грибами, со стрекозами, крылышками бабочек, жемчугом, перебранными листьями и лепестками, а также корзинками. Полки почти во всю дальнюю стену были так же плотно уставлены всевозможными баночками, мисочками, склянками, корзинками, книгами, стеклянными сосудами для варки зелий и мелкими безделушками. С круглых припотолочных вешалок свисало такое же множество трав и цветов, нанизанные на нити сушёные грибы, глаза, когти, связки перьев и всякое другое. Горел один из нескольких роговых светильников.

— Пожалуйста, вымойте руки с мылом несколько раз. Не то ребёнка отравите.

Она закивала и собралась уже подняться, чтобы подойти к стоявшему рядом с травницким столом умывальнику, но тут дверь отворилась.

— Квинт, представляешь, что там получилось на казни? Тех воров перевешали, как и положено, а вот Ниранию — помнишь, я упоминала про неё?..

И тут вошедшая оглянулась и проговорила:

— ...помиловали и отпустили. Ты уже здесь?!

Нирания отвечала на это:

— Здравствуй, Асенефа.

Дочь мастера Нурелиона, золотокожая, с янтарными глазами и светло-серебристыми косами, в дорогом тёмно-зелёном платье, в синем плаще с меховой опушкой, застёгнутым на драгоценные фибулы, нахмурила тонкие брови и поджала губы. Наконец, вздохнув, с заметной холодностью сказала:

— Здравствуй.

Потом прошла к прилавку, уложила на него сумку и развернулась:

— Что здесь происходит, Квинт?

Тот немного замялся, и Нирания ответила вместо него:

— Я пришла продать вам травы и цветы. Собрала на кладбище.

Асенефа внимательно оглядела её, потом обратилась к Квинту:

— Следи, дорогой супруг, чтобы она не утащила у нас чего-нибудь.

Ученик мастера Нурелиона женился на его дочери. Имперец женился на альтмерке. Довольно редкий союз, особенно в Скайриме. Но едва ли хоть кто-то из друзей и соседей вздумал бы осуждать их. Правда, ростом она была выше его почти на полторы головы, но кого это волновало?

Нирания, стараясь не цедить сквозь зубы, как можно ровнее ответила:

— Я поклялась Девятью на площади перед ярлом и всем городом, что больше никогда не совершу воровства.

Асенефа всплеснула руками:

— Разве эта клятва для тебя что-нибудь значит? Девятью поклялась, даже не Восемью?

— Ауриэлем, Марой, Стендарром, нашими саммерсетскими богами. И шестью людскими.

Асенет родилась в Скайриме и никогда не бывала на родине предков. Нурелион продолжал почитать альтмерских богов, а вот насчёт его дочери Нирания не знала, почитает ли она хоть кого-нибудь.

— И что с того? Знаешь, в каком расстройстве пребывал мой отец, узнав, что имел дела с воровкой, что покупал краденое? Подумай лучше, насколько ты виновна в том, что его здоровье оказалось окончательно подорвано! Это же надо! Квинт, ты ведь помнишь!..

Асенефа продолжала браниться, пока её муж мыл руки, и не унималась, пока руки мыла Нирания. Квинт суетливо повозился с весами и счётами, потом скрылся за горой трав и цветов. Ещё раз вымыл руки и принялся что-то собирать. Наконец, подошёл к Нирании и, сунув ей небольшой бумажный свёрток и бормоча извинения, проводил за дверь.

Дойдя до ближайшей скамейки, она размотала бечёвку и раскрыла тонкую жёлтую бумагу. Внутри оказались половина круглого хлеба и завёрнутые в кусочек кожи мелкие монетки, которых, возможно, хватит на обед в какой-нибудь дешёвой лавке. Что ж, не так уж и плохо для начала.

Идя по улицам ремесленников и высматривая бани, она раздумывала, чем расплатиться с банщиками. Похоже, выбор был совсем невелик.

Вообще-то, писчий набор из чернильницы, песочницы и перницы был из ворованных вещей, как и значительная часть её прежнего имущества. Когда скупаешь и перепродаёшь краденое, иногда есть возможность оставить себе кое-что из понравившегося. Красивые вещицы, медные с посеребрением, витиевато украшенные. Не хотелось бы отдавать их в первый же день на свободе. А хорошей ковки кинжал в совсем новых ножнах — уж тем более. Правда, чернила давно остались на шубе, перо поела моль, тряпичную перочистку тоже, а вот песок сохранился, где ему и положено.

Возможно, банщики пустят к себе и за какую-нибудь мелкую работёнку? Перед дверьми бани сидела на скамейке дородная, хорошо одетая женщина, назвавшаяся хозяйкой. Нирания поспрашивала её о мытье и возможности постирать и высушить вещи, о цене на всё это и на мыло с мочалками, но особенно о том, какую оплату с неё возьмут. Женщина засомневалась, однако появление в поле зрения изящных сосудов с крышечками и длинного тонкого стержня для перьев всё же возбудило её любопытство.

— Медь с серебром, надёжные крышки, и узор красивый. Взгляните, до чего тонкая работа и прекрасный рисунок! Я покупала это за два десятка золотых. Представляете, до чего приятно составлять письмо, пользуясь такой красотой?

Они сговорились на большой кусок мыла, мочалку, две кадки для стирки и даже на горячий травяной чай с мёдом, молоком и куском мясного пирога, и прекрасный писчий набор навсегда скрылся из виду. Хозяйка поспрашивала о причине столь неприглядного состояния, на что Нирания наплела чего-то, кажется, вполне вразумительного о долгом пути из Рифтена в Виндхельм и последних растраченных на еду деньгах. Женщина посочувствовала, и даже посюсюкала с маленькой Элисиф — похоже, хилость, золотисто-рыжие волосёнки и громадные человеческие глаза немало её растрогали. А шубу велела оставить во дворе, расстелить на земле, чтобы убить моль под солнечными лучами.

Мыло почти наполовину вышло, кружка с ложкой, нож с вилкой и прочие вещицы заблестели чистотой, а пелёнки, злополучные рубашка и кафтан Линви, её шёлковая рубаха, шерстяное платье и льняной передник, чулки и прочее бельё скоро полоскались под ветром на верёвке. Каждая вещь была изрядно прохудившейся и разодранной, а многие застарелые пятна так и не отстирались, да и запахи не пропали. Шерстяные платье и одеяло совсем нескоро высохнут, так что придётся подождать. После, в помещении с печкой и тёплой водой Нирания вымылась сама, вымыла малышку, и вместе с нею завернулась в банную простынь. Обрезала ногти на руках, очень пожалев, что не догадалась сделать этого заранее — половина обломалась при стирке. Затем подсушила и принялась разбирать волосы гребнем, наблюдая в окошко, как сохнут вещи. Усталость вновь навалилась, натруженные руки мелко дрожали, спина и ноги гудели и болели, даже зубы, и без того давно шатавшиеся, разнылись вдруг, но невозможно приятное ощущение чистоты всё перекрывало. Девочка тихо спала у неё на коленях.

Других посетителей в этот ранний час не было, так что хозяйка скоро пришла, даже удосужившись принести обещанные чай и кусок пирога, а также и немного козьего сыра. И внимательно смотрела, как Нирания ест. Неужели совсем редко видит эльфов? В торговых и ремесленных кварталах немало альтмеров и босмеров. На что же она тогда так пялится? На эльфийского младенца? Наконец, причина открылась:

— А ты красивая. Особенно как вымылась. Не видала альтмерок красивее, знаешь. Раз проблема с жильём, могу посоветовать пойти наняться в баню через две улицы в сторону мясного рынка, там у моей подруги, Рёгнвейг, трудятся девушки за хорошую плату. У меня работники обучены только на банные дела, ничего более, и лишних рук не требуется, а вот там учиться не надо, ты сразу сумеешь всё, что нужно.

Предложение было вовсе не внезапное, но от мысли об этом всё равно пробрала дрожь. Следовало солгать, что она замужем, просто муж... Нет, едва ли это избавило бы от такого предложения, к тому же у неё ни одного кольца на пальцах, да и ребёнок слишком похож на человеческого, что само по себе подозрительно.

Как можно вежливее она ответила:

— Спасибо, но это не по мне.

— С твоею красой ты быстро набрала бы денег, а затем подыскала бы что поприличнее.

Нирания помотала головой и отвернулась. «Поприличнее», скорее всего, означает непотребный дом богаче и с девицами искуснее и дороже. В другой раз Нирания по меньшей мере презрительно отчитала бы эту женщину за одно такое предложение, а скорее, хорошенько ударила бы её. Но сейчас придётся дождаться, когда высохнут вещи, так что лучше прикусить язык. Некоторое время они сидели в тишине, потом женщина встрепенулась:

— Как тебя зовут?

— Элеазар, — она назвала первое же вспомнившееся имя, хотя и мужское. — А дочку звать Дамарис.

— Красиво! А моё имя Гейрхильд. Самое обычное.

Потом Гейрхильд вздумалось поболтать о последних городских новостях. Нирания старательно делала вид, что о многом уже слышала, а кое-что даже видела своими глазами.

— Как брали Солитьюд, тебе уж верно известно? Сама каждый вечер тут узнаю новое, да с каждым разом всё более заковыристое. Народ любит придумывать.

Вообще-то, тюремщики много говорили о взятии столицы войском Братьев Бури, о том, как огромный дракон кружил над городом и дышал пламенем, о том, как выносили одни врата за другими, как захватывали улицы, крепостную стену и замки.

Нирании однажды довелось увидеть Солитьюд. Хорошо запомнились огромная устремлённая в небо скала, на которой, заключённый в ожерелье построенных на сиродильский лад высоких стен, лежал красивый чистый город, немыслимо древний, несчётно раз перестроенный, утопавший в роскоши. Несколько больших рынков, множество торговых лавок и трактиров, ювелирных, обувных, ткацких, швейных и прочих мастерских, кузниц, бань, школ, великолепно выстроенные особняки за нарядными оградами, знаменитая Коллегия Бардов, а также замки. Обнесённая отдельными стенами твердыня Имперского Легиона в самом сердце города, и дворец Верховных королей на вершине скалы.

Нирания всегда знала, что для воинов и боевых магов Альдмерского Доминиона нет ничего невозможного, да и сами норды страшны в своей силе и ярости, но, когда она смотрела на эти высокие крепкие стены и башни, казалось, что никакой силы и никаких ухищрений не хватит, чтобы повергнуть их и овладеть городом. Даже если войско Доминиона придёт сюда.

Но нет в мире стен, которые нельзя разрушить, и нет города, который нельзя взять.

— Некоторые болтают, словно бы Ульфрик затеял войну и убил молодого короля лишь чтобы забрать себе его королеву. И в самом деле женился на ней.

— Боги, какая чушь! — с неожиданной для себя резкостью ответила Нирания. — Те, кто так думает, просто глупы. Короли и ярлы по любви не женятся, для них их собственная власть важна, и ничего более. Элисиф ведь вдова предыдущего короля. Наверное, и понадобилась ему, чтобы надёжнее утвердить его власть в глазах остальных ярлов. Она всего лишь средство, не более.

Гейрхильд согласно кивнула:

— Это правда. Я уже и сказала этим сплетницам, что... Ну, не важно! А Элисиф-то красавица! Мельком видела её, как они ехали по главной улице к замку. Кожа — белый мрамор, глаза сияют, будто звёзды в небе! Уста словно розовые лепестки! А уж корона! И наряд — всё золотая да синяя парча, серебряные соболя да шёлк.

Богачи иногда заказывают безумно дорогих кукол с тонко расписанными лицами и глазами из хрусталя, с волосами из золотых нитей, в парчовых одеждах — в подарок детям или, например, для украшения покоев. А ещё бывают мраморные статуи с безупречными телами и лицами, и их тоже наряжают в роскошные ткани, чтобы они выглядели ещё дороже.

— Я тоже её видела, — отвечала Нирания. — Красивая женщина, действительно.

Гейрхильд всплеснула руками и принялась подробнее вспоминать впечатления от украшений, одежд и мехов всех тех, кто ехал во главе победоносного войска. Нирания кивала, делая вид, что тоже стояла в толпе и наблюдала всё это. Потом сходила проверить вещи. Одеяло и платье никак не хотели высыхать, так что придётся ещё наслушаться выдумок о жизни ярла и его окружения. То, что ей самой известно об обитателях Королевского Дворца Виндхельма, пожалуй, не стоило рассказывать — кто же поверит, что королева может оступиться и упасть на лестнице, спускаясь поутру из своих королевских покоев?

К счастью, Гейрхильд скоро отлучилась по делам. Время тянулось невыносимо медленно, но, наконец, они смогли покинуть уютную баню. Впереди лежали мясной рынок, улицы гончаров, ткачей, ювелиров, а следом вещевой рынок, на котором когда-то стояла и лавочка Нирании. Раз уж ей запретили торговать, то, возможно, получится наняться в помощницы к мяснику, гончару или в ткацкую? Прибирать в помещении после забоя, или месить и таскать глину, или красить ткани, например. Вряд ли, конечно — туда не примут просто так неизвестно кого, но попытаться стоит.

Хождение по мясным лавкам, гончарным и ткацким мастерским и впрямь ничего не дало. К ювелирам нечего и соваться — туда точно не возьмут незнакомку, да ещё в таком неприглядном виде и с младенцем на руках.

Далее следовал хорошо знакомый рынок. Она немного походила, сравнивая цены с ценами полуторагодичной давности, потом почти неосознанно вышла к тому ряду, где торговала сама. На том же месте стояла та самая палатка, и в тени серой холщины высокий крепкий незнакомец зазывал покупателей. На столе перед ним лежали во множестве деревянные и металлические ложки, кованые вилки и перочинные и обычные ножи в чехлах, стальные и железные противни, стояли медные миски, чашки, — точно такие же, как и на множестве столов с обеих сторон.

Захотелось поспрашивать его и других торговцев о ценах и источниках поставок, тем более что многие вокруг, судя по их взглядам, узнавали её.

Но не встретят ли её точно так же, как встретила Асенефа?

Плюнув на сомнения, она ушла. Монеты так и жгли кошель. Через две улицы она в чайной лавке купила кружку ежевичного чая с мёдом и молоком, а в соседней лавочке — пирог с ягнятиной и миску квашеной с морковью и клюквой капусты. И денег не осталось. От горячей сытной еды сил ощутимо прибавилось, хотя спина ныла, как и прежде, да и ноги продолжали трястись.

Потом Нирания устроилась на шубе под сенью молодых берёзок и осин, которым вздумалось вырасти посреди заброшенного пустыря на краю кузнечного квартала. Малышка вцепилась в грудь так, словно у неё тоже прибавилось сил, и ела, пока не насытилась. Довольно запищала, замахала ручонками. Проведя кончиками пальцев по её волосам и ушкам — таким же остроконечным, как и у любого альтмерского младенца — Нирания прошептала:

— Что же нам с тобой делать, Элисеб?

Та громко пискнула, потянулась ручкой к её ладони, и Нирания вложила указательный палец в крохотные пальчики. Хватка оказалась неожиданно сильной, и малышка залопотала, потом рассмеялась; Нирания невольно заулыбалась в ответ.

Синие глазищи неотрывно смотрели ей в лицо.

— Я найду работу, и мы устроимся, детка. Воровать мне теперь нельзя, даже ради тебя.

Да и не получится. Примеряясь стащить что-нибудь, она всякий раз замечала, как продавцы пристально следят за каждым её движением. Это не перепродажа краденого в собственной лавочке, не незаметное исчезновение товара на пристани, где от мешков, тюков и ящиков не протолкнуться, и никого, кроме счетоводов и владельца их сохранность не волнует. На рынке за карманную кражу или утащенный с прилавка товар поколотят и сдадут страже. У неё нет ни сил, ни ловкости, ни, тем более, свободы рук, чтобы попытаться. Да и брать на вещевом рынке особо нечего. Вот у кузнецов...

Ветер всё так же шумел в листве, густо цветущие высокие травы красиво перекатывались под порывами, а облака быстро бежали по яркому небу. В кустах снежноягодника щебетала пташка. Странно, что этот заросший уголок не обкосили, чтобы заготовить соломы на зиму. Наверное, те, кто мог это сделать, до сих пор не вернулись с войны. Или вовсе никогда не вернутся.

Убедившись, что рядом нет бродячих собак и случайных прохожих, Нирания улеглась на землю, насколько позволяла шуба, потом вытянула ноги. Прижала малышку к себе — совсем так, как укладывалась с нею в темнице, осторожно, чтобы не придавить и не удушить — и та почти сразу заснула. Глаза слипались, сознание на краткий миг то и дело словно проваливалось во тьму, так что приходилось постоянно мотать головой и закусывать губу. Нет, если она тут и впрямь заснёт, то последние вещи точно кто-нибудь утащит, а то и голодные собаки нападут. Так что скоро им пришлось покинуть приветливый тихий уголок.

Проходя по кузнечному кварталу, она, как и прежде, спрашивала у его обитателей, не нужна ли за самую небольшую плату или кусок хлеба и постель какая помощь в доме или в кузнице — что угодно, хоть прислуживать за столом, готовить, шить поддоспешники и подшлемники, рукавицы или штаны под броню, таскать воду или раздувать мехи и мести пол. Но всюду отказывали, обычно ссылаясь на то, что без должного опыта возле жаркой печи и наковальни слишком опасно, а шить поддоспешные вещи — дело непростое и тоже требующее хороших навыков.

Здесь в каждом доме полно детей и подмастерий, которые и так забесплатно или за еду выполняют множество обязанностей в кузницах, так что едва ли она найдёт себе место.

Да и, скорее всего, многие не доверяли альтмерке, заранее почитая за талморскую шпионку. К тому же, норды привыкли относиться с подозрением ко всем приезжим — это Нирания усвоила ещё в первое время пребывания в Скайриме.

Между кузнечным кварталом и частью внутренней городской крепости, а также дальше, по пути к главной улице, что проходила через весь город от врат и моста Исграмора до самого Королевского Дворца, сидели во множестве нищие. Кое-где попадались костры с котелками, хибарки и хлипкие домики, выглядевшие так, будто вот-вот развалятся. Если Нирания попробует присоединиться к сидящим вокруг огня или просить милостыню у местных на виду, её совершенно точно прогонят.

Перед трактиром на главной улице выступал Адонато Леотелли, ярко сияя под солнечными лучами своей лысиной. Рядом Луаффин играла на лютне, а окружающая толпа вполне доброжелательно внимала обоим.

Нирания приблизилась, когда вдохновенный рассказчик уже завершал:

— И это я прочёл в Королевском Дворце перед ярлом! Как думаете, добрые горожане, сочинить ли нечто подобное о сегодняшней казни презренных воров?

Ему в ответ прогудели:

— Сочини! С тебя не убудет.

Другой голос воскликнул:

— Поведай лучше, что тебе сказали во Дворце! Не отвлекай нас вопросами своими! Говорят, господа тебя высмеяли за книжку про Олафа! Правда же?

Адонато без малейшего смущения взмахнул руками:

— Молодая госпожа изволила сказать, что ей весьма понравилась моя книга об Олафе и посоветовала съездить в Драконий Предел. Ведь там недавно вновь изловили дракона.

— Ну и поезжай!

— Говорят, Элисиф велела в Солитьде сжигать чучело Олафа чуть не каждый день.

— Раз в неделю, уж не каждый день! Да теперь, верно, не сжигают.

— Так высмеяли или нет?

— Ульфрик и сам умеет говорить по-драконьи, как и Олаф.

Голова вновь разболелась, так что Нирания, стараясь не слушать эту весёлую болтовню, поскорее протиснулась к нужным дверям.

Трактир под названием «Очаг и свеча» стоял здесь уже несколько столетий, если не тысячу лет. Во всяком случае, выглядел он очень древним, построенным по-старинному. Красивое крепкое здание, совсем не изящное, тяжеловесное, холодное — сердце этого города, такое же недоброе и мрачное, словно билось в самих этих стенах. Более полутора сотен лет назад скорбящий сын зажёг над очагом свечу в память о погибшем отце, и с тех пор свеча эта горела, не угасая. Так всегда говорили. Хотя Нирания и не очень верила в это странное предание, но невысокая свечка действительно стояла на большом очаге в зале второго этажа, и никто не думал убирать её оттуда.

В небольшом нижнем зале навязчиво пахло яблочным пирогом, жареной рыбой и ещё чем-то запеченным и невероятно вкусным. Каменные стены были кое-где отделаны дорогим деревом. Широкая лестница на второй этаж начиналась почти от самого входа, и оттуда доносились весёлые голоса — всё же кто-то не пожелал слушать Адонато. А напротив двери у дальней стены за прилавком возилась с кружками владелица заведения, Эльда Ранний Рассвет.

Нирания подошла к прилавку, вновь, как и много раз до того, спросила о работе. Эльда, презрительно оглядев её, чуть ли не сквозь зубы процедила:

— Нет работы. Для воров уж точно.

— Я поклялась Девятью, что не совершу никакого преступления, особенно воровства.

— Это я слышала. Но откуда мне знать, может, скоро окажется, что ты служишь Талмору, а под пытками и меня обвинишь в соучастии? И кого-нибудь из моих постояльцев в придачу. Да и ребёнок плачем наверняка отвадит посетителей.

— Не хочешь нанимать — не надо.

Нирания собралась уйти, но Эльда и не думала останавливаться:

— Ярл наш слишком уж милостив к ворам, вот их и расплодилось. Впрочем, будь, например, Брунвульф на его месте, он бы тоже тебя освободил.

Нирания потянулась к дверной ручке, и тут Эльда окликнула:

— Но постой! Занятие и постель для тебя найдутся, как это я не подумала. Если захочешь.

Не ожидая ничего хорошего, она всё же обернулась.

— В город только что прибыло множество воинов, и сейчас они весьма охочи до женщин. Альтмерка привлечёт особенно много внимания, так что...

Не желая дослушивать, Нирания плюнула на пол и вышла, громко хлопнув дверью. Раздалась брань Эльды, но это уже не имело значения.

Адонато продолжал вещать перед внимательными слушателями, и Луаффин всё так же играла рядом. Многие полагали её родственницей Эльды. О той все хорошо знали, что она терпеть не могла данмеров, однако же, держала у себя певицу-данмерку. Точно никто не ведал, кем они приходятся друг другу. Двоюродными бабушкой и внучкой, или родными тёткой и племянницей, а, может, и двоюродными сёстрами. Или никем.

Луаффин вовсе не походила на человека, но кожа её была гораздо светлее, чем у большинства данмеров, да и тёмно-рыжие волосы напоминали скорее нордские. Целиком багровые глаза с особенной мрачностью выделялись на серо-голубоватом лице.

Несколько тысяч данмеров вот уже две сотни лет как осели в Виндхельме. Полукровок и потомков от смешанных союзов здесь было предостаточно и среди данмеров, и среди нордов, хотя большинство из них никогда не признаются в своём сомнительном происхождении

Нирания вновь прошла через толпу, попутно раздумывая, куда направиться теперь. До Квартала Серых отсюда было далековато, а солнце уже клонилось к вечеру, так что следовало поспешить.

Очень не хотелось идти в сторону юго-восточной стены — туда, где стоит дом, в котором она когда-то жила, где все её помнят, где непременно скажут, что воровке в приличном месте делать нечего. Вообще-то, на тех улицах стоят и небогатые поместья с прислугой, и довольно обеспеченные дома, куда тоже могли бы принять на работу — но уж, наверное, не её.

Не придумав иного, она зашагала по одной из тех широких оживлённых улиц, что вели к восточным вратам и пристани.

Наконец, перед глазами предстал великий порт Виндхельма. Здесь могло поместиться не меньше сотни больших судов. Вон корабли под знаменем Расколотого Щита — их не меньше двух десятков, и ещё с десяток сейчас в плавании, а вон — Жестокого Моря — тоже не меньше пятнадцати-двадцати, и многие отсутствуют сейчас. Их мысы со звериными и драконьими головами тянулись, насколько хватало глаз в обе стороны. Суда Восточной Имперской Компании, коих здесь было куда меньше, печально качались на волнах у самого края. Прочие корабли и лодочки почти терялись, но и их здесь нашлось бы немало.

Пахло рекой и рыбой, пряностями и переспевшими раздавленными овощами.

Нирания шла мимо, невольно наблюдая, как суетятся аргониане и данмеры на кораблях, как таскают туда и обратно тюки с товаром, как телеги и крытые повозки отъезжают и подъезжают. Это происходило не более чем возле четырёх или пяти кораблей, потому что близился вечер, но, оказываясь слишком близко от очередной повозки или орущих рабочих, она ускоряла шаг и вертела головой — как бы не задавили по невнимательности.

На каких-то из этих кораблей доставили шкуры меха, кабанью кость и клыки, мясо и морровиндские овощи с Солстхейма, на других — кость мамонтов и хоркеров, китовый ус, солонину, пряжу, шерсть и меха с Белого Берега и из Винтерхолда, на третьих — сласти и пряности, ковры, разноцветные шелка, драгоценности и напитки из Сиродила, Хай Рока и Хаммерфелла. Но солнце уже висело не так высоко над крепостными стенами, так что скоро рабочие разгрузят и погрузят последнее, да разойдутся по домам или питейным и непотребным заведениям. Портовые девки уже выползли из своих обиталищ — среди них было не меньше половины аргонианок, много данмерок и босмерок, но и нордки попадались тоже.

На небольшом рынке между стеной и пристанью торговали свежепривезёнными товарами, в основном поделками из кости, вяленым и копчёным мясом, южными сластями, овощами и фруктами, дешёвыми тканями, пряжей, коврами, и множеством других вещей. Редкие покупатели ещё ходили между пустеющих рядов, а продавцы в основном уже сворачивались, хотя некоторые до сих пор, кажется, зазывали на свой товар.

Скоро сюда в поисках пропитания подтянутся бродячие собаки и нищие.

В конторе клана Расколотый Щит шумел народ, и густо пахло благовониями, южными пряностями, потом и дымом. Посреди просторного зала на возвышении, устланном дорогими коврами, в высоком кресле за большим столом ценного дерева, украшенным затейливой резьбой, заваленным толстыми учётными книгами, заставленным золотой посудой, масляными светильниками и дорогими писчими принадлежностями сидела управительница. Её громкий властный голос вольно разносился над залом, а худое тёмно-серое лицо с густо-багровыми глазами и чёрным рисунком через нос и лоб выражало всю ответственность её положения.

Перед столом на одном из простеньких стульчиков сидел мужчина и возмущённо размахивал руками. Потом, будто бы не договорив, резко поднялся и поспешил к выходу. И, проходя мимо, едва не задел Ниранию плечом. А когда двери захлопнулись, она сообразила, что это был Амбарис Рендар, хозяин «Нового Гнисиса».

Она постояла у входа, осмотрелась, потом приблизилась к самому столу, и лишь тогда Суварис Атерон соизволила заметить её.

— Доброго вечера, Суварис.

— Да, очень доброго. Как там тебя... а! Это тебя сегодня, что ли, освободили на казни?

— Меня. И я ищу работу. Есть что-нибудь?

— Очень многие ищут работу, особенно на пристани. Но не все находят, — она захлопнула одну книгу, пододвинула к себе другую, потом взяла стопку бумаг и принялась перебирать. Не дожидаясь разрешения, Нирания села на один из стульев перед столом. Никакого ответа не последовало. Недолгое время спустя к Суварис подошёл один из работников, они коротко переговорили, потом она вновь углубилась в свои бумаги.

— Похоже, не всем получается угодить, даже если справляешься с доставками.

Суварис оторвалась от бумаг:

— А? Ты про этого крикливого? Опять задерживается его личная доставка с Солстхейма. Ну и заказывал бы у имперцев, или у самоходов. Совсем ничего не получил бы в итоге.

— Он и так не очень добр, насколько помню.

Суварис вздохнула:

— Амбарис — дурак, каких мало. Двести лет тут прожил, денег не скопил, зарос грязью, да скоро уж совсем захлебнётся в своей ненависти к нордам и всему скайримскому. А уж после того, как в этой его вонючей забегаловке обнаружили имперские доспехи и скуму, да как отсидел за это в тюрьме, так и вовсе, кажется, умом двинулся. Теперь ест только солстхеймские продукты в знак любви к утраченной родине, одевается только по-морровиндски. Ну и всякое ещё подобное. А в зале неметено, в комнатах, говорят, тоже, знамёна под потолком уж в лохмотья превратились, вонь, пыль и грязь кругом. Смех один! Как только к нему до сих пор кто-то ходит? Он и раньше-то был изрядно двинутый, и пятьдесят лет назад, как помню...

— В тюрьме его держали в одной из соседних с моею темниц. Крикливый, в самом деле.

— Ну, в любом случае, ничего не могу тебе предложить, у нас и так слишком много народу. К тому же, из-за войны непонятно, что станет с торговлей с Сиродилом. Вся надежда, что Братья Бури всё же разгонят Восточную Имперскую Компанию, и мы вздохнём, наконец, свободно.

— Как это ничего? Прибирать здесь не нужно? А помощь в счётных делах? Я читать-считать умею, и занималась...

— Что? Да кто же доверит воровке вести дела, обезумела ты? Что я скажу господину Торбьорну сегодня, как приду с дневным отчётом? Так и так, господин, приняла на работу со счетами и учётом ту самую воровку, которую ваш уважаемый двоюродный шурин и наш ярл утром помиловал? Госпожа Това меня за такое хорошенько отчитает, а тебя велит выдворить — и будет права.

— Мне с ребёнком совсем некуда пойти.

— Нечего было раздвигать ноги невесть перед кем.

— Я... Неужели и впрямь никакой работы не нужно? А тебе, Суварис, не надобно прислуги в дом? Я и прясть и ткать умею, шить, иглой вяжу.

Она чуть сощурилась, потом проговорила:

— Прислуга у меня и так есть, хорошо обученная меня не раздражать. Но моим братьям ты наверняка понравишься. Хм... точно понравишься! Фарил сейчас за городом, в поместье госпожи Болфриды — огородные работы в самом разгаре, а вот Авал злой и скучный в последнее время. Надоел! Тебе он очень порадуется.

— Нет.

— Ну как знаешь. Или сегодня ты спишь в его постели, или на улице. Мы, пожалуй, и ребёнка потерпели бы. А еды на моей кухне вдоволь даже для прислуги. Сегодня как раз доставили с Белого Берега по-особому копчёную оленину и хоркерятину, из Сиродила на днях привезли цветочные чаи разные, помидоры, груши, летнюю ежевику, коловианский бренди, из Хаммерфелла эти их мудрёные острые сыры, земляные орехи, сласти всякие. Скоро пойдут апельсины, арбузы, а к зиме мандарины.

Очень захотелось копчёного мяса, сыра, помидоров и груш. Сочного пахучего мяса с хорошим дорогим сыром в острых прожилках, с дольками спелых помидор. И мягких душистых груш, что тают во рту. И ещё чего-нибудь сладкого, сиродильских ягод и хаммерфельских изощрённых сластей из шоколада и орехов со специями, например. И горячего пряного вина. Или хотя бы молока с хлебом. Челюсти свело, рот наполнился слюной, живот мучительно сжался. Сглотнув, с глубоким вздохом она запрокинула лицо к потолку, потом мотнула головой.

— А если я ему не понравлюсь? У меня не все зубы на месте, совсем худая, и рёбра торчат. Да и после нордов...

— Ах, в самом деле! Но, вообще-то, можно не уточнять, откуда ты взялась. На казни он не ходит, сплетен не слушает, а ребёнка и не заметит, если тот не примется вопить в его присутствии.

Нирания опустила взгляд, покрепче прижала к себе свёрток с младенцем; а челюсть вновь свело — теперь от подступающих слёз. Уж лучше голодать на улице, чем лечь под данмера. Или не лучше? Работу она, может, и найдёт завтра-послезавтра, а вот дочка переживёт ли нынешнюю ночь?

Суварис же принялась распоряжаться:

— Итак! Подожди здесь, я почти закончила на сегодня. Поедем на моей повозке, а то сама не доберёшься. Авал поздно приходит, будет тебе время вымыться, причесаться, малыша покормить. Что там ещё? Накраситься. Подберём тебе платье. Тут у меня отложены платки для госпожи Товы, один как раз хотела оставить. Да! Тебе пойдёт зелёный с золотом, пожалуй.

— Нет.

— Что «нет»?

— Я не могу. Извини, я пойду.

— Куда ты пойдёшь? Никто не возьмёт тебя кроме как в непотребный дом, и не рассчитывай. Там девиц держат впроголодь, если только не в самом дорогом заведении. И ребёнка оставить не дозволят.

Нирания поднялась, подхватила вещи и направилась прочь. Суварис вслед сказала:

— Ну, как знаешь. Ничего не найдёшь — приходи. Мой дом стоит в центре Квартала Серых, рядом с базарной площадью.

В конторе Восточной Имперской Компании оказалось куда как малолюднее и тише. То ли большинство работников уже разошлось, то ли здесь трудилось не так уж много народу. В просторном пустоватом помещении царил едва разгоняемый роговыми припотолочными светильниками полумрак. Нирания уже очень засомневалась в правильности решения искать место на пристани, да ещё в вечерний час — здесь если и наняли бы, то никак не с ночёвкой и ужином. Скоро все разойдутся, на ночь едва ли кто-то останется, кроме как на кораблях. Но местной начальнице, возможно, понадобится прислуга?

За большим столом, обставленным намного скромнее, чем у Суварис Атерон, сидела седовласая женщина с остатками красоты на измождённом усталом лице. Нирания когда-то помнила её имя. Да, Аделаиза Вендиччи, родом из Сиродила.

Раньше в городе говорили, что корабли Восточной Имперской Компании сильно страдают от нападений морских разбойников. Возможно, за полтора года тех разбойников прогнали или истребили? Хотя, судя по виду этой конторы, едва ли положение изменилось — всё кругом говорило о запустении и весьма незавидных делах.

Аделаиза сразу обратила на неё внимание:

— Приветствую. Желаете заказать доставку?

Нирания поздоровалась и спросила о работе в конторе, и не нужна ли Аделаизе в дом прислуга. Та оба раза ответила отрицательно. Нирания вновь оглядела тускло горевшие светильники, шкафы со множеством приходно-расходных книг, выглядевших так, будто их давно не касались, мусор и пыль по углам, усталых рабочих в потрёпанной одежде.

— Кажется, дела у вас идут неважно?

— Да, это так.

— Теперь, с победой Братьев Бури в войне, станет совсем нелегко?

— Да дело не в этом. Далеко не только в этом. Суварис Атерон пару лет назад заобщалась и договорилась с морскими разбойниками, чтобы те не вздумали брать и грабить суда под знаменем Расколотого Щита. И, представьте себе, договор до сих пор в силе! Зато наши корабли часто терпят нападения и разграбление. Никому до того дела нет, а людей у нас не хватает, чтобы защититься. О договоре Суварис известно, кажется, всем, кому это только может быть любопытно — ярл точно посвящён. Да и здесь, на пристани, едва ли кто-то не знает. На днях я ходила к ярлу, просила отрядить воинов на защиту честных торговцев и на истребление разбойников, но он посоветовал обращаться к Виттории Вичи. Виттория в Солитьюде, жива-здорова, но едва ли в её силах нам помочь. Возможно, как они поженятся с Асгейром Снегоходом, так помощь к нам придёт, но пока не знаю. Скорее уж, придётся свернуть всю деятельность, увести корабли и покинуть Виндхельм.

— Неужели нет работы хоть на несколько дней?

Аделаиза мотнула головой:

— Да что толку вам у нас наниматься? Ещё поколотят и забьют ногами, или чего похуже. Ребёнка затопчут. Мне и ещё нескольким нашим работникам уже доставалось, и немало. А тут альтмерка на службе у имперских купцов. Окажетесь для некоторых здесь, словно мясная кость для голодных псов. Осторожнее на обратном пути. Скоро начнёт темнеть, так что смотрите внимательно и сторонитесь любых подозрительных прохожих. Слыхали или видели, наверное — сегодня утром повесили семерых ваших соплеменников на площади перед Королевским Дворцом. Уже одно это может послужить поводом к нападению.

— Шестерых повесили. Я должна была стать седьмой, но меня помиловали.

— О, надо же, — Аделаиза не без удивления вздохнула, а Нирания добавила:

— Раз нет работы, я пойду.

И покинула неприветливую контору. Ну уж нет, не станет она просить милостыню и побираться.

Тень от крепостных стен накрыла уже не только всю пристань, но и значительную часть русла Белой, хотя далёкий противоположный берег пока ярко освещался солнцем. Рынок между стеной и пристанью почти опустел — кажется, только нищие ползали между рядов в поисках съестного, а моряки и работники расходились с пристани — и многие вместе с непотребными девками в их обиталища.

Нирания невольно ускорила шаг, но всё равно нашлись трое моряков, которые преградили дорогу, и один из них весело спросил:

— Эй, красотка, куда спешишь? Не хочешь повеселиться?

Что за недоумки? Неужели не видно, что у неё при себе младенец и куча вещей? Уж скорее её можно принять за переселенку, что только что прибыла на одном из кораблей, чем за уличную девицу, неужели нет?

Раздражённо фыркнув, она обошла моряков, и те отпустили вслед несколько шуточек и смешков. Она постаралась не ускорять шаг, но, ещё немного пройдя, переложила шубу с правого локтя на левый, освободив одну руку, чтобы при необходимости быстро зажечь в ладони Пламя. Только бы вид боевого заклинания, на которое осмелилась одинокая альтмерка, не разъярил тех, кто, возможно, ещё вздумает привязаться. Но у неё и кинжал есть.

Проходя мимо дверей конторы Расколотого Щита, она всё же заторопилась — очень не хотелось, чтобы управительница увидела её. Нарядная повозка подъехала к конторе — наверное, та самая, про которую упоминала Суварис.

Между рыночных рядов копошились нищие. Нирания прошла и мимо них, и мимо ворот в город. Вдалеке, не доходя до аргонианских домишек, высились ещё одни — те, что вели в Квартал Серых.

На полпути Ниранию нагнала повозка Суварис Атерон. Та окликнула ещё издалека, велела вознице ехать медленнее, и, когда они поравнялись, спросила:

— И что же ты надумала?

— Пойду в Квартал Серых, там у меня оставались знакомства.

Суварис мотнула головой и прищёлкнула языком:

— Как знаешь, девочка.

Потом велела вознице ехать быстрее.

Раньше Нирания говорила о данмерах Виндхельма, что они слишком горды и наивны, не понимают, как устроена жизнь, и потому живут настолько плохо, скудно, и не в ладу с нордами. Теперь, похоже, данмерка, что прожила здесь две сотни лет, и до того жила в Морровинде, уже её, Ниранию, называет наивной дурочкой. Ну и наплевать.

— Да сколько угодно, — прошептала она вслед удалявшейся повозке

Прежде чем ступить под сень печальных врат, она постояла в раздумьях. Если бы дозволили покидать город, можно было бы попробовать наняться на огородные работы и сбор урожая в одно из пригородных хозяйств, хотя бы даже к Хлаалу. Но нет. Потом не без труда припомнила, где стоит дом Ревина Садри.

Ей всегда здесь не нравилось. Грубые стражи, заваленные мусором мрачные улицы, забитые вонючей грязью сточные канавы, заколоченные двери и окна в полуразвалившихся домах.

На долгий громкий стук в дверь лавки никто не отозвался. Может, Ревин ушёл по каким-то торговым делам? Или в гостях? Или вообще давно уехал прочь из Виндхельма, как много лет собирался? А осталась ли здесь его сестра Идеса?

Но дом вовсе не выглядел заброшенным. Она позаглядывала в окна. Внутри просматривались знакомые очертания просторной комнаты с длинным высоким прилавком, полками во всю дальнюю стену и множеством товаров. Красивая сиродильская посуда, синяя с золотистым рисунком, серебряная или посеребрённая и разноцветная, морровиндские кувшины и бутыли, целые полки разноцветных бутылочек для зелий, ворохи одежды, плетёные корзины, стопки книг, оленьи черепа с ветвистыми рогами, ковры и многое другое — всего не разглядишь. Очевидно, Ревин до сих пор живёт и торгует здесь.

Когда-то он несколько раз выспрашивал о её поставщиках и возможности познакомиться с ними, и она, веселясь, намекала, что работает с источниками не совсем законными. Ревин то ли не понял, то ли и впрямь совсем не прочь был поговорить с этими дельцами, но они с Ниранией так и не условились. Возможно, её заключение и приговор отвадили его от желания вязаться с мошенниками, а, возможно, теперь именно он занимается в этом городе скупкой и перепродажей краденого через Гильдию Воров?

И в том и в другом случае он, скорее всего, не захочет вновь иметь с нею дело, чтобы не навлечь на себя хоть даже малейшие подозрения. Да, как она раньше о таком не подумала? Тем более Идеса работает на клан Жестокое Море — уж они не потерпят Ниранию поблизости от себя. Хотя Торстен и сам связан с рифтенскими ворами, но он слишком знатен и богат, чтобы хоть как-то пострадать, даже если это выйдет на свет.

Проклятье, да и кто с ними не связан?..

Она пошла дальше. Через несколько улиц показались рынок и обшарпанное здание забегаловки. Солнце щедро освещало их, беззастенчиво выдавая все недостатки, показывая грязь и трещины на стенах, выбитые стёкла, изодранные кое-где холстины на палатках и прочее тому подобное.

Рыночные ряды успели опустеть, но днём здесь торговали, кроме напитков, утвари, тканей, кож, хитиновых панцирей и поделок из хитина ещё и овощами, цветами и травами с Солстхейма. Посуду местные гончары выкручивали в основном по-морровиндски, ткани делались и красились тоже старинными данмерскими способами. Овощи на Солстхейме росли и впрямь неплохие, хотя и слишком непривычные на вкус.

Устроившись в укромном, относительно чистом местечке недалеко от рынка, Нирания выпила воды и покормила малышку, которая уже начинала беспокоиться и хныкать. Тени быстро сдвигались к востоку, а солнечный свет наливался золотисто-медовым — скоро начнёт темнеть, так что следовало поспешить.

Немного повозившись с малышкой, она дождалась, пока та уснёт, и направилась к дверям забегаловки. Ревин, возможно, там отыщется, как и кто-нибудь ещё из старых знакомых.

Здание «Нового Гнисиса» мрачно нависало над мостовой аж тремя этажами, и в узких оконцах отражалось ослепительное солнце. Слышались весёлые голоса. У Нирании едва достало сил, чтобы налечь на тяжёлую дверь и распахнуть её. Внутри тускло горели напольные роговые светильники, и лучи золотистого света прошивали помещение насквозь, едва, впрочем, разгоняя густой дымный полумрак. Мусора на полу и впрямь хватало — это сразу почувствовалось, когда Нирания ожидала ступить на чистый деревянный или каменный пол или на слой тростника.

Посетители курили, отчего и висела в воздухе сизая дымка, пахло благовониями и чем-то протухшим, мужским данмерским потом и морровиндскими напитками. Народу оказалось довольно много — кажется, свободных мест было меньше половины, что за столиками, что у прилавка.

Лежал посреди зала облезлый поистрепавшийся ковёр, а над потолком легко колыхались изодранные полотнища неопределённого цвета.

Ревин действительно отыскался тут. Высмотрев его, она подошла:

— Здравствуй, Ревин. Узнаёшь меня?

Тот едва не отпрянул от изумления, потом улыбнулся, хлопнул в ладоши и приглашающе взмахнул рукой:

— А, Нирания, здравствуй! Вот и увиделись.

Нирания села напротив. Рядом располагались двое незнакомцев, приветствовавших её кивками. Ревин порасспрашивал о жизни и условиях в тюрьме, о здоровье, с улыбкой взглянул на ребёнка, но, как только речь зашла о возможной работе, тут же заметно похолодел. Нирания так ничего и не добилась, кроме заверений, что предложить ему ей нечего. Но, кроме этого, он достал и положил на стол перед нею стопку монет:

— Возьми. Должно хватить на ночлег и трапезу.

Нирания предпочла бы не брать, но Ревин ухватил её за руку и вложил подарок в ладонь. После недолгих сомнений деньги всё же отправились в кошель. А Ревин произнёс:

— Как состоялся суд над тобой, долго не мог поверить, что это всё правда. Не могла ведь ты работать с ворами и мошенниками.

— Ох, Ревин! Спасибо за помощь. Я пойду.

Эта знакомая наивность внезапно разозлила, и Нирания встала из-за стола. Не зная, куда ещё направиться, отошла к прилавку и заняла одно из свободных мест. Очень не хотелось общаться с Амбарисом, особенно памятуя о соседстве в тюрьме и о том, что совсем недавно говорила о нём управительница Расколотого Щита.

Тот довольно скоро подошёл:

— Работу, что ли, ищешь? Ты ведь только что приходила наниматься к нордам на пристани. Точно, видел тебя. Неужели не взяли? Сначала выпустили из тюряги, а потом не приняли на службу, какая жалость. Разве ж норды помогут эльфам? Разве Суварис Атерон, столь преданно прислуживающая нордам, поможет?

— Просто ответь, найдётся ли для меня что-нибудь? Мыть полы, посуду, помогать на кухне? Может, выткать новые знамёна под потолок?

Амбарис снисходительно хмыкнул:

— Работа для тебя найдётся, но вовсе не на кухне. Развлекать посетителей здесь в зале, а особенно в комнатах. Ты это очень хорошо умеешь.

— Ну уж нет, я не за тем сюда пришла.

Она собралась встать, но он вдруг крепко ухватил её за запястье. Она рванулась, но он и не думал отпускать.

— Слышишь, я ухожу! Убери руки!

— Оставайся! Что же ты?..

— Я не какая-нибудь шлюха. Уйди прочь! — наконец закричала она, пытаясь освободить руку. Малышка развопилась от резкого движения и криков.

— Шлюха самая настоящая! Эй! Народ, знаете, когда я сидел в нордской тюряге, то каждый вечер слышал из-за стены, как её жахают стражники, по двое-трое за раз, представляете? Ей это нравилось, ой как нравилось!

Посетители уже все уставились на них, кто-то, кажется, рассмеялся.

— Я не звала их к себе!

— Звала-звала! Тебе тогда уж живот мешал двигаться, а ты всё равно визжала...

Она резко привстала, подалась вперёд и плюнула ему прямо в глаза. Тогда он, вскрикнув, отпустил её и схватился за лицо. А она что есть сил ударила его по уху, потом кулаком в челюсть. Ожидая, что окружающие сейчас подбегут и схватят её, а то и повалят на пол, развернулась, подхватила шубу, узелок и быстро зашагала к выходу, а малышка у груди вновь зашлась громким криком. Но никто не двинулся с места. Перед нею даже распахнули двери. Полоснув взглядом по незнакомому тёмно-серому лицу с алыми глазами, она, не найдя слов, развернулась на громкие голоса. Трое мужчин удерживали Амбариса, который рвался следом за ней и орал. Напоследок выплюнула:

— Ты всегда твердишь, что ненавидишь людскую вонь. Но воняет в этом городе только от тебя.

Потом кивнула открывшему двери незнакомцу и вышла прочь. Когда дверь захлопнулась, приглушив гневные голоса, она кинулась бежать настолько быстро, насколько позволяли болтавшийся в руке узелок и злосчастная шуба, которую очень хотелось бросить. Но впереди холодная ночь.

Очнувшись через десяток домов, она припала к стене. Сердце заходилось болью, руки мелко тряслись, колени едва ли не подгибались. Девочка притихла, наверное, уже не в силах кричать, только всхлипывала и попискивала. Мимо проехала телега, прошли, оглянувшись, двое или трое прохожих, а кровь всё билась в висках и колотилась в горле. Мостовая, кажется, ходила ходуном, потом принялась широко раскачиваться.

Примечание к главе:

На Фандомной Битве некоторые странные читатели почему-то решили, будто главный сюжетный ход, ради которого этот текст и сочинялся, это, оказывается, безобоснуйный внезапный рояль в кустах, над которым следует всячески удивляться. Надеюсь, здесь читатели будут более внимательны и поймут главную авторскую задумку.

* * *

Небо сделалось непроницаемо-голубым, а на юго-западе зацветал холодный жёлтый закат в тонких пёрышках сизых облаков, и слепящее злое солнце медленно катилось вниз, к холодной земле. Завтра будет ветрено. Из-за дальних крыш проступали башни и шпили Каменного Квартала, и чёрная громада древнего замка вспарывала, кажется, самое небо, а из нескольких высоких труб валил дым и стелился над городом.

Самое время обратиться к Дочери Сумрака, Императрице Теней, ведь скоро наступит её час. То есть, нет. На закате в силу вступит Азура, Лунная Тень, Королева Ночного Неба, ведь она царствует над сумерками, над рассветом и закатом... Владычицы Даэдра, похоже, никак не могут поделить между собой нравящееся им время суток, или просто красивые имена, которыми должны называть их смертные почитатели. Нет, это здесь, в обиталище тёмных эльфов, стоят в каждом доме жертвенники Азуре, Боэтии и Мефале, это их божества, не альтмерские вовсе, не говоря уж о Ноктюрнал, капризной и непостоянной дарительнице удачи, которой поклоняются лишь воры, плуты и мошенники.

И она прошептала:

— Ауриэль, Великий Дракон, не оставь нас, слышишь?

Слёзы вновь покатились по щекам, совсем как днём на кладбище. Ну да пускай. Всё равно никто не увидит. Разве только привяжется стражник или какой-нибудь пьяный дурак, а то и выскочит из-за угла вор или убийца.

Пора уходить отсюда. Прочь из этой грязной помойки, обиталища нерадивых нытиков и неудачников. Сами эти стены прокляты, пропитаны горем и ненавистью. Но ноги настойчиво не хотели идти, она никак не могла заставить себя отлипнуть от холодной шершавой стены и сдвинуться с места.

А в доме Атеронов сейчас, наверное, едят лососёвую икру, душистое пряное мясо, помидоры с сыром, ягоды и груши со сливками, и запивают золотистым бренди или каким-нибудь самым дорогим ценным вином или мёдом, какой только можно купить в этом городе.

Неважно.

Она помотала головой, вздохнула, потянулась к фляге. И тут издалека раздалось:

— Эй! Эй, слышишь? Альтмерка! Как там тебя?..

Повозка Суварис Атерон катилась мимо, быстро замедляя ход. Да, она ведь живёт где-то рядом...

— Ну, иди уже сюда, раз явилась.

Нирания не двигалась. Скоро к ней подошёл один из сопровождающих Суварис и повёл под руку. Когда её заталкивали в двери дома Атеронов, она только и прошептала:

— Нет... Я не пойду.

Суварис ответила:

— Сама ты уж точно никуда не пойдёшь. Посмотри на себя. Тихо. Отдай. Сухой?

Суварис вытащила детский свёрток из одеяла и перехватила настолько непринуждённо и естественно, будто все свои двести с чем-то лет только и занималась вознёй с младенцами. Потом позвала кого-то. А Нирания почти неосознанно потянулась свободной от вещёй рукой к свёртку, на что Суварис коротко рассмеялась и отвернулась от неё, потом вновь позвала:

— Да чем вы там заняты? Гудлауг! Самия!

В дверях прихожей показались две служанки — нордка и, кажется, босмерка. Одна из них забрала ребёнка у Суварис, другая подкатилась к Нирании и, оглядывая её, залопотала:

— В чём дело, госпожа Суварис? На стол накрыто. Что это за усталое создание?

— Самия, искупай и спеленай немедля этого младенца. Пришла наниматься к нам сегодня в контору. Там некуда пристроить. Поживёт здесь. Займитесь, приведите в приличный вид. Похоже, без зелий не обойтись. Да брось ты эту шубу! И узелок, ну!

Служанка-нордка забрала у неё вещи и просто кинула на пол. Ухватила её за плечи, провела ладонями по рукам, потом принялась ощупывать грудь, приговаривая:

— Миленькая, откуда ты? А худа! Одни кости. Хоть ела сегодня? Чем же ты кормишь?

— Я обошла весь город за этот день...

Суварис отстранила служанку, чтобы самостоятельно развязать, скинуть с её плеча и отбросить на пол одеяло.

— Не так уж и плохо. Волосы чистые, причёсаны, платье стираное. Подберём тебе новое.

— Днём я мылась в бане. И выстирала...

— Вот и хорошо. Сейчас вымоешься ещё раз,— она провела ладонью по её волосам, потом вдоль лица.— Красавица. Это ж надо!

Затем повернулась к прислуге:

— Накормите, для начала. Едва на ногах стоит, — уложила руки ей на ворот платья, потом пригладила лямки передника. — Красавица! Как это тебя выпустили с Саммерсета, понять не могу! Или это твой четвёртый ребёнок?

— Первый.

— Ну, ладно! Займитесь.

Потом обратилась к своим телохранителям, что ждали у входа:

— Чего застыли? Помогите вознице, ужинать позже явитесь, — и направилась к дверям в соседнее помещение. — Да они там на островах разума лишились. Вымирать собрались, не иначе!

Потом её привели на кухню и усадили за стол. Из соседней комнаты доносился младенческий плач. Судя по остальным звукам, малышку купали. Наверное, там помещение для стирки, готова тёплая вода в кадке или бадье.

Повариха почти сразу поставила перед Ниранией кружку с чаем и влила туда сливок чуть не до краёв. Разом выпив половину, Нирания поставила кружку на стол и немного осмотрелась. Небольшая, очень хорошо обставленная кухня с крепкими столами, новой сплошь медной и стальной посудой, свежевыбеленными стенами, потолком и печью. Свисали с круглых потолочных вешалок душистые венички лаванды, мяты и прочих трав, свежий кролик в блестящих брызгах крови со словно ещё живыми глазами и тушка дичи. Пахло яблочным пирогом и жареной рыбой, пряностями, острым сыром и чем-то тёплым и уютным.

Служанка забрала с собой полный поднос еды — очевидно, расставить перед хозяйкой за её столом, а когда вернулась, они с поварихой коротко пообсуждали, чем накормить Ниранию. Вышло, что одной лишь кашей, козьим молоком и варёной козлятиной.

С отчаянием, которого никак от себя не ожидала, Нирания прошептала на это:

— Дайте рыбы. Пожалуйста. И чего-нибудь сладкого.

Повариха весело хмыкнула, хлопнув себя по необъятным бокам, а служанка по имени Гудлауг строго сказала:

— Лучше бы не хватать, чего попало, ты ведь понимаешь. А то дитя захворает. Что ты ела сегодня?

Нирания отмахнулась, потом всё же ответила:

— Мочёное яблоко, кашу, кусочек сыра... больше не помню.

Перед нею всё же поставили тарелку с тремя кусками румяного парящего лосося, и она едва сдержалась, чтобы не наброситься на еду, как дикий зверь. Скоро тарелка опустела, и добрая повариха тут же наполнила её горячей кашей и даже не поскупилась на ломоть хлеба. Похоже, прислуга здесь и впрямь себя ни в чём не ограничивает, как и хозяева.

— Моё имя Рунафрид. Откуда ты взялась? Будешь помогать мне с готовкой и уборкой? Странно. Вроде не собирались никого нанимать. Как тебя зовут хоть?

— Нирания. Я... да, я хотела наняться в конторе на пристани, но... — язык едва ворочался от усталости, глаза по-прежнему слипались. Она помотала головой, потом допила чай. — Но госпожа Суварис решила, что понадоблюсь здесь.

Наверное, следует попросить зелье восстановления сил, не то она не сможет ровно сидеть и внятно разговаривать, когда это понадобится. Впрочем, зачем ей вообще сидеть и говорить, если достаточно будет просто лечь и молчать?

Доедая кашу, она начала придумывать, как бы забрать девочку и незаметно ускользнуть — или просто извиниться и уйти? Не станет же Суварис насильно удерживать? Но, судя по доносящимся из столовой распоряжениям, она так и собралась сделать:

— Сожгите все эти гадкие пелёнки. И одеяло тоже. Спеленайте младенца во всё новое. И чтобы она успела покормить, пока Авал не пришёл. Гудлауг, потом, как вымоется, подберём платье, и ты причешешь её красиво.

Рунафрид с пониманием хмыкнула и внимательно уставилась на Ниранию, но та сделала вид, будто не слышит слов хозяйки. Рунафрид зашептала:

— Значит, тебя привели для господина Авала. А ребёнок не от него?

— Нет. Не знаю, от кого.

Рунафрид промолчала, но потом всё же поведала:

— Днём на рынке рассказывали, как сегодня на казни воров ярл помиловал одну женщину, альтмерку. И у неё был младенец, рождённый в заключении, от тюремщика.

Ровным голосом Нирания уронила:

— Это имеет какое-то значение для тебя?

Та пристыжено замахала руками:

— Нет, конечно, нет!

— Вот и хорошо. Благодарю за еду.

С непривычки она больше не смогла съесть. Глаза слипались, дышалось часто и тяжело. Вело куда-то в сторону и вниз. Заметив это, она уложила руки на стол, чтобы не упасть.

Потом, кажется, бесконечное время спустя, её привели в комнатку с такими же выбеленными стенами и потолком, посреди которой стояла большая глубокая бадья, а на столиках и полках с вешалками располагались разномастные кадки, черпаки, мочала и миски с разноцветным душистым мылом. На низеньком очаге стоял огромный казан с водой, рядом на полу — второй такой же.

Забравшись в пустую бадью, она смогла вдоволь натереться пенным мочалом, и служанка облила её из черпака. Вода оказалась очень горячей — очевидно, готовили к мытью хозяйки. Подавая полотенце, Гудлауг вновь оглядела её:

— Что за мраморная роза! Хочешь, поразминаю спину? Ступай вон туда.

Она села, куда указали — на табурет с парчовой подушкой перед столиком, на котором, кроме витого подсвечника и зеркала в широкой драгоценной с каменьями оправе стояли разноцветные бутыли для масел, всякие мисочки и чашечки с крышками. Гудлауг налила немного масла из алой с золотыми и белыми прожилками бутыли себе на ладонь и принялась растирать Нирании плечи и спину. Сильно запахло розами.

— Раз уж ты — красивый цветок, умастим тебя соответственно.

Нирания промолчала. Она, наконец, пришла в себя настолько, чтобы вновь начать прислушиваться. Ребёнок затих, Суварис и её вторая служанка — тоже. Упоминалось что-то про новое платье — значит, бессмысленно надевать собственные вещи и идти разыскивать посреди незнакомых комнат ребёнка, если он заснул.

Гудлауг же вновь вылила масла на ладонь и провела ею по шее Нирании и дальше — по груди и к самому низу живота. Нирания дернулась на это и схватила её за запястье.

— Не надо.

— Почему же? А хотя да, ты ведь ещё не кормила.

Нирания собралась отстранить её и подняться, но тут явились Суварис со второй служанкой — последняя несла небольшую охапку одежды.

— Мои вещи тебе должны прийтись в пору. Бельё, рубахи, платье — всё совсем новое, едва сшитое.

Нирания отвечала:

— Извини, я не могу. Спасибо за трапезу, за остальное, но я пойду.

Суварис хлопнула в ладоши:

— Вот ещё! Куда ты пойдёшь? Ночь скоро! Думаешь дожить до утра в этом городе?

— Как подзаработаю денег, верну тебе за еду, за чай...

Суварис отмахнулась и невозмутимо подошла к ней:

— Одевайся. Примеришь сейчас платье с поясом. Покормишь. Затем причешем тебя.

— Нет. Я всё же пойду, — Нирания встала и собралась шагнуть, но Суварис ухватила её за плечи:

— Одевайся. И сразу покормишь своего малыша.

— Это девочка, — немного невпопад ответила Нирания.

— Ты ведь хочешь, чтобы она росла в тепле и сытости, так?

Она послушно надела бельё и украшенную кружевом и тонкой вышивкой шелковую рубаху — та оказалась до пят. Неужели Суварис выше её ростом?

— Ну вот, в самый раз! — Суварис оглядела её, расправила кое-где кружево, потом наклонилась к её уху. — Ничего страшного не случится, так ведь? Не робей. А то что это ты словно невинная дева перед свадебным ложем, м?

Нирания опустила взгляд, потом кивнула. Терпеть объятия данмера — это разве хуже, чем принимать каждый вечер одного или нескольких нордов? Про данмеров говорили, что они неутомимые и изобретательные любовники. Можно просто закрыть глаза и... А возможно, ей понравится, и она скоро привыкнет? Хотя, скорее всего, с ним будет нестерпимо жарко — ведь серая, словно пепел, кожа тёмных эльфов заметно горячее, чем у кого угодно другого, и пот, наверное, тоже. К тому же тут в комнатах хорошо натоплено, а окна, судя по духоте, держат закрытыми.

Наконец, после недолгих суетливых приготовлений Гудлауг привела её в небольшую комнату на втором этаже. Здесь стояла сплошь дорогая резная мебель, стены и пол прятались за роскошными коврами, на каждом кресле лежали пышные шёлковые и парчовые подушки, а с потолка свисали алые и багряные с жёлтым рисунком знамёна. Горели жаровни. Гудлауг кинула в одну из них щепотку благовоний, потом явилась вторая служанка с целым подносом кушаний, и они вдвоём принялись накрывать на стол.

Нирания, чувствуя скребущее беспокойство, теребила на шее золотое со светло-зелёными узорчатыми каменьями ожерелье. Малахит, как и в длинных золотых серьгах, что оттягивали уши непривычной тяжестью. Суварис выдала и замысловато разукрашенный платок — только не зелёный, а багрово-рыжий, с тонкой вышивкой. И сама повязала его на голову Нирании, долго прилаживала, потом закрепила маленькой фибулой. Кажется, ей просто понравилось возиться с нищей оборванкой, приводя её в приличный вид, наряжая, словно красивую маленькую девочку или дорогую куклу.

Как она пришла в себя, в груди проснулось некое тянущее беспокойство — точнее, это чувство, как она, поразмыслив, поняла, давно скреблось внутри, незаметное за другими тревогами и голодом. Словно ни в коем случае нельзя здесь оставаться, нужно идти дальше, искать ещё кого-то в вечернем полумраке. Наверное, у неё просто уже помутился разум, или краткая разлука с малышкой так действует — ведь с самого рождения она почти не выпускала её из рук.

На стол поставили небольшую супницу и ещё несколько прикрытых крышечками мисок и тарелок, блюдо с нарезанным хлебом и корзинку с грушами, потом принялись раскладывать ложки с вилками и полотенца для рук. Принесли кувшин с вином и кубки, а также чайник и чаши к нему.

Скоро двери отворились, впуская хозяев, и Нирания наконец увидела Авала Атерона. Обычное данмерское лицо, уже явно не молодое, жёсткое, в морщинах, с усиками и небольшой бородкой. Глаза светлее, чем у сестры, ярко-багровые.

Служанки испарились, а хозяева заняли свои места за столом. Авал почти не отрывал взгляда от лица Нирании.

Да, в точности это он — один из тех, кто сидел рядом с Ревином. Она сделала вид, что не узнала его. Зато он, похоже, её узнал, и вовсе не собирался этого скрывать:

— Сестра, и кого ты мне привела? Эту женщину сегодня освободили на казни. Это ты, так ведь? А где ребёнок?

Нирания глянула на Суварис, собралась уже ответить, но та опередила её:

— Авал, с чего ты решил вдруг...

— А с того, что Амбарис сейчас на весь зал во всех подробностях расписывал, чем она занималась с тюремщиками каждый вечер, как стонала и визжала, и как те трудились над ней, а потом смеялись и обсуждали каждое её движение.

Повисла тишина. Нирания с долгим вздохом закрыла глаза, а горячая кровь бросилась к лицу, забилась в висках. Челюсть свело от подступающих слёз, в носу защипало. Она вновь прерывисто вздохнула и изо всех сил закусила губу, потом прикрыла рот ладонью — только бы не отвернуться и не расплакаться. Наконец, Суварис всплеснула руками:

— А с чего вдруг этот недоумок так разболтался? Совсем никакого стыда!

— Она плюнула ему в глаза и заехала кулаком по роже, вот с чего. И тут же ушла, а он принялся рассказывать — и никак не мог заткнуться, пока ему вновь не помогли, на сей раз оплеухой и крепким словом.

Суварис растеряно хмыкнула, затем повернулась к Нирании:

— Ну и зачем ты, милочка, потащилась в «Новый Гнисис», а? Кем, кроме шлюхи, ты собиралась там работать? Но какое бесстыдство! Ни у кого в зале не хватило совести заткнуть этого дурака поскорее? Да его следовало не дважды ударить, а как следует уделать, чтобы и встать не мог. Так зачем ты туда пришла?

— Разыскивала Ревина Садри.

— Ревин ни за что с тобою не свяжется. Его несколько раз хорошо трясли с тех пор, как накрыли Саммерсетских Теней — и ещё потрясут.

— Да я поняла уже.

Голос дрожал, едва ли не срываясь на рыдания. Она вновь прикрыла рот ладонью и опустила глаза.

— Ну-ну, милая, прекрати. Не вздумай расхныкаться тут.

Суварис сунула ей в другую руку чашу с горячим чаем, потом отыскала среди посуды мисочку с шоколадом и поставила перед ней. Нирания залепетала:

— Нет. Мне же этого нельзя, молоко испортится, — хотя пальцы почти неосознанно потянулись к тёмному с кусочками орехов, сушёных фруктов и ягод кушанью.

— Да ешь уже, горе.

Пока Нирания ела, никто не ронял ни слова. Авал продолжал поглядывать на неё, попивая вино и заедая копчёным мясом и икрой, Суварис просто хмурилась и вертела в руках кубок — серебряный, изукрашенный тонким рисунком и каменьями.

Она съела лишь пару кусочков шоколада, затем быстро опустошила миску куриной похлёбки с морковью, луком и полосочками вкусного белого мяса.

Потом Суварис придвинула к Нирании блюдо с варёной козлятиной в золотистой подливе. Обратилась к Авалу:

— Что ещё он орал? Опять насчёт Братьев Бури? Про ярла что-нибудь?

— Под конец, вроде, что-то такое сказал, да... Щадят не тех. Альтмерам больше милости, чем нам.

Суварис фыркнула:

— И правда, хороша милость! Шестерых повесили — по заслугам, впрочем, а седьмую выкинули без ничего на улицу. Милость была бы, когда б её оставили при замке хоть на самой чёрной работе, но с куском хлеба, а не так. Но это всё неважно. Авал, давно пора заткнуть его, не то он всех нас приведёт на погибель. Поговори с друзьями насчёт его речей, и я обговорю, с кем следует. То имперскую броню на виду разбрасывает, то скуму, то ещё что-нибудь.

Авал устало прогудел:

— Он ведь служил в Легионе, ты знаешь.

— Да неужели? А кто не служил? Сам Ульфрик, почти все его Клинки Бури, все его таны, да половина нынешних ярлов. И что с того? Об этом теперь не принято вспоминать, а за измену или связи с имперцами могут не только этого дурака повесить, но и всех нас перерезать, слышишь?

О ней совсем позабыли. Нирания доела мясо и хлеб, допила чай, не переставая дивиться запутанности отношений между эльфами Квартала Серых. Беспокойство по-прежнему скреблось внутри, тревожно звенело на краешке сознания. Когда хозяева ненадолго смолкли, она сказала:

— Я всё же пойду.

Суварис удивлённо вздохнула:

— Куда ты пойдёшь? Темно на дворе. Оставайся. Авал?

— Что? Я с нею не лягу. Да она и не хочет. Но нечего её выпускать в ночь, разумеется.

— Нет, я пойду... Где мой ребёнок? Ничего не возьму у вас, видите? Я не воровка. Только ребёнка заберу, — она встала, принялась вытаскивать серьги из ушей, потом расстегнула фибулу, сняла платок и ожерелье. Наконец, когда сложила всё это перед собой на стол, Авал накрыл горячей серой ручищей её ладони:

— Довольно, дитя. Не суетись. Раз уж тебе так неймётся, можем обыскать, как будешь уходить утром.

Ей досталось место в комнате прислуги. Малышка спала в глубоком корытце рядом, спелёнутая во всё новое. Несмотря на усталость, сон долго не приходил. К тому же, она беспокоилась, как теперь обойтись без сожжённых одеяла и простыней. Рубаху Линви тоже успели сжечь, а вот кафтан оставили.

Но утро пришло, и Нирания покинула дом Атеронов, неся малышку в перекинутом через плечо одеяле, кажется, ещё более древнем, чем прежнее. Служанки отыскали для неё и разношенные ботинки, и ветхую наплечную суму. Суварис изумлялась этим вещам, уверяя, что знать не знала, что в её доме такое запрятано, но милостиво дозволила всё это забрать, а также велела накормить гостью в дорогу.

Светило радостное тёплое солнышко, быстро бежали по небу пышные облака, ветер трепал красные и рыжие знамёна на стенах домов Квартала Серых. Вчерашнее неизъяснимое беспокойство поутихло, но не пропало. Нирания постаралась не думать о нём, однако, когда обиталище тёмных эльфов осталось позади, причина странного чувства нашлась сама собой.

Двое, мужчина и женщина, подошли к ней. Оба в дорогих кожаных доспехах, с мечами. Женщина без лишних слов объявила:

— Нирания с Саммерсета. Узнала тебя. Это тебя вчера помиловали на казни, так?

— Да. Это я.

— Долго мы тебя искали. Ускользала каждый раз. Господин Брунвульф едва не разгневался на нас вчера.

— Я не понимаю.

Брунвульф? Тан Истмарка, герой войны, один из известнейших и самых уважаемых обитателей Скайрима? Нет, наверное, какой-то другой Брунвульф...

— Покажи дитя.

Нирания откинула край простыни, скрывавший лицо маленькой Элисиф, и женщина чуть наклонилась к ней:

— Девочка с синими глазами, светлой человеческой кожей и острыми эльфийскими ушками. Верно. Это должен быть тот самый ребёнок.

— Разумеется, это мой ребёнок! Девочка, так и есть, — Нирания невольно рассмеялась.

Женщина же подхватила её под руку:

— Идём. Ни о чём не беспокойся. Мы уж думали, ты или нашла себе место, или погибла. Но среди трупов, которые свозят утром со всего города, никого похожего сегодня не нашлось.

— В чём же дело? Ты совсем не объяснила.

— Господин Брунвульф вчера велел разыскать ту самую альтмерку, которую отпустили на казни. Не уточнял, почему именно ты ему понадобилась. Но уж наверняка не для чего-то дурного, правда же?

Мужчина добавил:

— Сказал обходиться вежливо при встрече, накормить, если попросишь. Идём. Он сейчас в трактире у Эльды.

Нирания неопределённо хмыкнула, продолжая удивляться. Но, похоже, дальнейшие расспросы окажутся бессмысленны, пока она не предстанет перед тем, кто её искал.

В трактире стояла тишина, не слышалось ни музыки и пения, ни весёлых голосов. Пахло теплом и уютом. Хозяйка где-то пропадала. В большом зале на втором этаже сидели лишь Адонато и Луаффин за дальним столиком, да крепкий широкоплечий мужчина в дорогой одежде и с громадной седеющей бородой — за одним из ближних. В самом деле, Брунвульф Зимний Простор, тан Истмарка и прославленный воин.

Спутники Нирании коротко поведали о встрече с нею на выходе из Квартала Серых. Брунвульф взмахнул рукой, приглашая садиться:

— Госпожа Элисиф вчера много беспокоилась о женщине по имени Нирания, которую помиловали на казни Саммерсетских Теней. Рассказала, как подошла взглянуть на её дитя, но не догадалась подать денег. Хотя монет у неё при себе всё равно не было.

Как же такое диво возможно — у облачённой в золото, парчу и жемчуга королевы нет при себе денег? С другой стороны, ей ведь вовсе не нужно платить за трапезу и жильё — в её честь устраивают целые пиры, и ей принадлежит весь Королевский Дворец Виндхельма со множеством слуг, что только и стараются во всём угодить.

Нет, Дворец принадлежит ярлу, который взял приступом и разграбил город, где она правила, и привёз её сюда, едва ли спросив согласия.

— Госпожа на втором обеде попросила разыскать тебя и помочь устроиться в городе или хотя бы дать денег на первое время. Ведь более ни с кем здесь она не знакома, вот и обратилась ко мне. А я вернулся из пригорода вчера лишь ко второй половине дня. Отправил людей на поиски, и те несколько раз едва не догоняли тебя, судя по расспросам прохожих. Но всё равно ускользнула. А вечером госпожа Това упомянула за столом, что её управительница отказала тебе в работе на пристани, и ты направилась в Квартал Серых.

Слёзы вдруг покатились из глаз. Захотелось хоть разрыдаться навзрыд, завыть громко, словно ветер зимней ночью, но она сдерживалась, стискивая зубы, кривясь и морщась. Потом срывающимся голосом прошептала:

— Добрая госпожа Элисиф. Чем же я заслужила её внимание?

Вместо ответа Брунвульф вытащил из сумы на поясе перстень с ярким камнем и протянул Нирании:

— Элисиф отдала мне это, когда просила найти тебя. Не хотел брать, но она настаивала. Мне, в общем-то, ни к чему. Возьми.

Нирания, помявшись, всё же взяла. Искусно сделанный тяжёлый золотой перстень тускло переливался в пламени светильников, и огромный сапфир в обрамлении тонкого рисунка играл слепяще-яркими многоцветными огоньками. Сколько же эта вещь стоит? Наверное, больше, чем всё прежнее имущество Нирании, вместе взятое.

Но насколько же Элисиф Солитьюдская не доверяет никому и ни в чём, раз, прося о небольшой помощи известного своей безупречной честностью человека, уговорила принять за эту помощь драгоценность в подарок?

— Добрая госпожа... Знаете, я даже назвала дочку в её честь. И словно чувствовала вчера весь вечер, что меня кто-то ищет. Да, в самом деле, это было то самое чувство.

Брунвульф коротко улыбнулся, потом отпил из своей кружки. Вернул ту на стол:

— Ты, говорят, уже успела разругаться с Эльдой из-за работы. Если хочешь, приму тебя на службу. Отдохнёшь несколько дней и приступишь. Подумаем, чем тебе заняться.

— Всем, чем вы прикажете. Могу хоть прибирать за лошадьми на конюшне. Не думайте, я не воровка. Только скупала и продавала краденое. Но у вас не возьму ничего, знайте.

Разумеется, за ней будут следить, и туда, где можно что-то украсть, просто так не допустят. Брунвульф же вновь улыбнулся:

— Хорошо-хорошо. Эльда отругает меня, конечно, за такую нежданную доброту, но, думаю, у тебя получится не показываться ей на глаза достаточно долго, чтобы она позабыла.

Нирания рассмеялась в ответ:

— Да, несомненно, получится.