Академия (джен)

Каждый раз, когда ядовитые зубы хлыста Вирны впивались в спину мальчика, он громко желал смерти какому-нибудь наземному эльфу. Навязанная ненависть редко бывает разумным чувством.

Роберт Сальваторе, «Отступник»

Ненависть непобедима. Ненавидь всем сердцем, и ты тоже станешь непобедим.

SpellForce 2 Dragon Storm

После окончания занятий в стенах Серой Академии наступила тишина. Вымотавшиеся ученики-первогодки спали мертвым сном, не обращая внимания ни на неудобство — от холодного каменного пола их отделяла лишь тонкая подстилка из соломы, скуднее даже, чем у школьных рабов — ни на боль от побоев и травм, полученных во время уроков, ни на вечный голод, никогда не утоляемый полностью. Усталость была так велика, что все это не имело никакого значения.

Тал’шин затаил дыхание, почувствовав приближение дежурного наставника — тот ходил абсолютно бесшумно, словно кошка или призрак, но любой из учеников не ошибся бы, кожей ощущая присутствие мучителя. Эта наука уже была прочно вбита в них его палкой… Выдать себя нельзя ничем — стоит наставнику заметить, что кто-то не спит, и все отправятся снова на тренировки. Любой из мастеров-ассасинов оценил бы умения мальчика, если бы увидел — ни дрожания ресниц, ни учащенного сердцебиения, Тал’шин ничем не отличался от спящих товарищей. На мучительно долгое мгновение наставник замедлил шаг, совершая обход, но не заметил ничего подозрительного и двинулся дальше. Исполнив свою обязанность, он покинул комнату, больше похожую на тюремную камеру. Тал’шин еле сдержал вздох облегчения и позволил себе открыть глаза лишь после того, как окончательно стало ясно, что дежурный не вернется.

Он лежал, глядя в потолок, тщетно пытаясь отыскать на гладком камне прожилку или трещинку, хоть что-нибудь, нарушившее бы идеальную строгость их темницы. Никакого освещения в комнате не было, лишь сквозь узкое зарешеченное окно проходили крохи лунных лучей, но любой темный эльф от рождения мог видеть в темноте. Вокруг него раздавалось мерное ровное дыхание спящих детей, изредка — шорох соломы, если кто-то поворачивался, или слабый стон — только во сне будущие ассасины могли забыть о необходимости стойко переносить страдания и пожаловаться на свою боль в пустоту, не рискуя получить новый удар. Но пройдет еще три-четыре часа, и они снова вернутся к реальности. Было очень большой роскошью позволять себе бодрствовать, каждая минута отдыха — драгоценность. Ученики и без того с трудом восстанавливали силы, а недосып означал еще большую усталость и медлительность на завтрашних занятиях, а значит — неизбежное наказание. Но Тал’шин не мог заснуть, тяжесть на его душе была такой же массивной и давящей, как потолочные плиты.

Воспоминания о прежней жизни, горько-сладкие, не давали ему покоя. До семи лет он жил дома, в кругу родных, ничуть не думая ни о какой Академии… Воспитанием ребенка занимались мать и две старшие сестры — отца Тал’шин видел реже. Тот постоянно был занят, но если появлялся дома, непременно находил время пообщаться с сыном, рассказывал о военном величии, о славе народа Норкейн, показывал приемы обращения с мечом, разрешал трогать — разумеется, осторожно — оружие и доспехи. Тал’шин слушал с горящими от восторга глазами, и мечтал тоже стать воином, как отец. Он сам вырезал деревянный меч и не выпускал его из рук, воображая себя великим полководцем, ведущим армию Норкейн в бой против Светопоклонников (которых представлял себе очень смутно — туманные безликие фигуры. Ему доводилось видеть людей-рабов, но связать их, измученных и забитых, с образами тех коварных и жестоких врагов, о которых говорил отец, он не мог), и, конечно же, всегда побеждал. Светопоклонники, выжившие в кровопролитном бою, падали ниц и просили пощады… здесь он всегда запинался, не представляя, что делать с ними. Убивать? Но какой интерес в противнике, который бросил оружие, жалком и беззащитном? Брать в плен? А куда их деть потом? Поэтому туманные фигуры просто растворялись в воздухе, не мешая доблестному воителю фантазировать дальше. Тал’шин сам возвращал в мир бога-повелителя своего народа, Серебряного Ткача — это место ему нравилось больше всего. О религии он имел такие же сумбурные и смутные понятия, как о Светопоклонниках, но преданному всеми Нору, истории о котором слушал с раннего детства от матери вместо сказок, сочувствовал от всей души. Все бросили ночного бога: и братья с сестрами, и простые смертные, забывшие его учения… Попытавшись представить себя одного — без родителей, без сестер, без друзей — Тал’шин содрогнулся и понял, как, наверное, было тяжело и тоскливо ренегату. И, когда восходила луна, подолгу смотрел на серебряный диск и шепотом обещал Нору вырасти и прийти за ним, просил только немного подождать. Уж он-то не поступит, как эти отвратительные Светопоклонники!

Своими фантазиями Тал’шин делился с другими детьми, которых встречал на улице, выходя погулять. И за это был весьма ценим товарищами — почему-то именно из его рассказов всегда получались лучшие идеи для игр, хотя упоительные мечты такого рода имелись почти у каждого. Дети сражались, не щадя деревянных мечей и рук — с воображаемыми противниками, потому что играть за Светопоклонников не хотел никто. Но не всегда оружие свистело только в воздухе: нередко случались между юными бойцами и разногласия, и драки — как, впрочем, и у взрослых Норкейн, хотя дети еще не были посвящены в сложную систему отношений между кастами. Может, именно поэтому будущие маги и воины, утерев разбитые носы, в конечном итоге все же мирились, редко затягивая вражду на хоть сколько-нибудь значительный срок, и переводили дух соперничества в более мирное русло, соревнуясь в ловкости, лазая по статуям и деревьям, или же в беге (порой это приходилось совмещать, когда появлялись взрослые и прогоняли нарушителей общественного порядка, не давая им свернуть шеи или же испортить древние памятники).

Если игры надоедали, мальчишки отправлялись в гавань — поглазеть на изящные корабли под темными парусами, похожие на хищных птиц, или к кузнице, где подолгу слушали звон молота, надеясь хоть одним глазком посмотреть на работу мастера. Как знать, может, и кто-то из них когда-нибудь встанет к горну и наковальне — создавать оружие и доспехи было не менее почетно, чем носить… А если везло, они встречали отряды воинов, суровых и непреклонных, марширующих вперед, или горделивых жрецов в длинных мантиях. Спрятавшись за углом какого-нибудь здания, дети, затаив дыхание, следили за этими процессиями, пока те не скрывались из вида окончательно, и каждый представлял себя шагающим в строю — поскорее бы вырасти и найти свое место в обществе!

Набегавшись по улицам города, Тал’шин в положенное время возвращался домой, приведя перед этим себя в порядок (в его возрасте уже стыдно было не уметь следить за внешним видом), но до конца скрыть последствия игр не всегда получалось. Мать молча лечила его синяки и царапины, прижигая зельем, которое составляла по рецепту, изобретенному ею лично; в ее глазах при этом таилась странная тоска, о причине которой сын так ни разу и не осмелился спросить, и предчувствие какой-то беды. Притихнув, Тал’шин терпел — воин должен стоически переносить любую боль. Но что он тогда знал о боли!

При воспоминании о матери сердце ныло гораздо сильнее, чем обработанные ею разбитые локти. Она была в его глазах чуть ли не богиней — высокая даже для темной эльфийки, хотя других женщин своего народа, кроме сестер, Тал’шин никогда не видел, и сравнить не мог; с глубокими печальными глазами, похожими на две синие бездны; с тонкими, но очень сильными и невероятно чуткими руками. Раньше, когда Тал’шин был еще слишком мал, чтобы ухаживать за своими волосами, густыми и растущими очень быстро, мать сажала его рядом с собой и расчесывала роскошные пряди, доходящие почти до пояса — их не обрезали, жалея красоту прически. Гребень осторожно и плавно скользил в волне волос, похожих на шелковое покрывало; это затягивалось надолго, но Тал’шин мог сидеть так часами, блаженно жмурясь — от прикосновений матери по всему телу разливалось приятное тепло. Потом она заплетала волосы в косу, если было время, но чаще подоспевали сестры. Это Тал’шину нравилось куда меньше — они вечно тренировались на нем составлять сложные женские прически, не обращая внимания на протесты; стоило мальчику только вывернуться из цепкой хватки, он немедленно распускал плоды труда сестер, сердито косясь на них и строя планы мести. Но вдвоем они только потешались над гневом младшего, и снова хватали его, щекоча и щипая до тех пор, пока он не прощал мучительницам все выходки, задыхаясь от смеха — долго злиться Тал’шин не умел. После этого воцарялся мир, а запутавшиеся во время борьбы волосы приводились в порядок еще до возвращения матери…

Если на улице лил дождь, из дома Тал'шина не выпускали — он не возражал, порой до самого вечера оставаясь в женских покоях вместе с матерью и сестрами. Ему нравилось сидеть рядом с ними, слушая, как мать читает вслух (случалось такое нечасто: книги, пригодные для этого, можно было пересчитать по пальцам — Норкейн не жаловали литературу для развлечения, и в маленькой домашней библиотеке хранились старые трактаты по воинскому и магическому делу, пара молитвенников, да исторические труды), или наблюдая за работой. Иглы быстро мелькали в руках девушек, будто маленькие клинки, шуршала ткань, черная, как ночное небо, или фиолетовая — любимый цвет матери, та постоянно носила такие платья; негромко стучали ткацкие станки. Изредка мать что-то тихо говорила, поправляя работу дочерей. Незаметно Тал'шин начинал дремать в тепле и покое родного дома, все еще воспринимая происходящее, но будто сквозь плотную завесу, скрадывавшую звуки и приглушавшую ощущения… Когда приходило время ложиться, старшая сестра, хитро прищурившись, но сохраняя серьезный вид, будила его, щекоча или легонько дергая — в зависимости от настроения — чувствительное ухо. Тал’шин всегда знал, когда прохладные пальцы коснутся его, но не отодвигался и не возмущался — это была игра.

А в другие вечера, когда приближалось полнолуние, вся семья собиралась на молитву в особой комнате — маленького домашнего храма в их доме не было, для этого отец был недостаточно богат, а городской могли посещать только взрослые. Тал’шин повторял за всеми слова молитвы, смысл которой еще не мог понять до конца, но монотонные голоса близких наполняли его сердце умиротворенностью. Он смотрел на луну, на коленопреклоненных родственников, освещенных ее бледными лучами, и с особенной ясностью понимал, что счастлив. Ведь и завтра все будет так же…

Но однажды мирной жизни настал конец. Отец позвал Тал’шина к себе и сообщил, что настала пора начать обучение:

— Ты уже достаточно вырос для того, чтобы постигать искусство битвы, сын. В школе ассасинов ты познаешь, что такое быть воином-Норкейн, и, когда закончишь учебу, встанешь на защиту страны, как когда-то я. Не опозорь имя нашей семьи, Тал’шин.

Тал'шин подчинился этому решению, хотя без радости — покидать дом ему вовсе не хотелось, даже для того, чтоб стать воином. Он знал, что будущие ассасины не могут видеться с родными до выпуска, и учеба опасна и тяжела… Но Тал’шин помнил о своей мечте, и утешал себя тем, что школа — путь к ее осуществлению, пусть и нелегкий. В конце концов, все рано или поздно встают на этот путь — ни один Норкейн, будь то Дракон, Архонт, Синистрим или же простой темный эльф, не может начать приносить пользу обществу, не пройдя обучение. И за каждого, чем тот будет заниматься в жизни, решает глава семьи…

В назначенный день отец отвел его в Серую Академию. Мать прощалась с ребенком отстраненно, с той же тоской, как в те дни, когда он возвращался с улицы. Казалось, она даже стала ниже ростом — гордая осанка сильно сдала. Или Тал’шин сам стал выше за это время?

— Прощай, сын, — сказала она. — Слушайся наставников и веди себя почтительно… — ее голос был лишен эмоций, словно у механической куклы, повторявшей единственные фразы, вложенные создателем.

— Я вернусь, матушка, — пообещал ей Тал’шин.

— Конечно, — но было похоже, что она не верит в то, что говорит. — Ты вернешься взрослым и сильным… истинным воином нашего народа. — В последние слова она вложила какой-то особый смысл, которого Тал’шин не понял. Зато понял отец, бросив на нее тяжелый взгляд.

— Я знала, что это случится, — вдруг сказала мать. — Теперь я больше никогда тебя не увижу — таким, как ты был до этого дня…

— Замолчи, — бросил ей отец. — Возвращайся к своей работе.

Оборвав фразу на полуслове, она безропотно подчинилась и исчезла в покоях, куда для Тал’шина больше не было хода. Мальчик бросил последний взгляд на закрывшуюся дверь и последовал за отцом — прочь из дома. Он не осмелился спросить, что имела в виду мать, и гадал об этом про себя, не замечая привычных улиц…

Серая Академия оправдывала свое название — строгое здание школы, облицованное гранитом и обнесенное высокой стеной из того же камня, отличалось от типичных для поселений Норкейн черных обсидиановых и ониксовых построек, изящных и замысловато украшенных. Никаких излишеств — только самое необходимое. Долгие годы, которые Тал'шин должен был провести здесь, показались ему вдвое длиннее…

Стража у ворот придирчиво осмотрела их, лица охранников выражали не больше чувств, чем камни мостовой. Взгляды, холодные и цепкие, едва не заставили Тал'шина поежиться, но он сдержался и прошел в ворота, выйти из которых сможет очень нескоро. Если вообще сможет — ходили слухи, что далеко не все ученики доживают до выпуска.

Во дворе Академии происходило кое-что поинтереснее — тренировались ассасины, уже почти взрослые, готовые вот-вот закончить учебу: они карабкались по высокой стене, абсолютно гладкой на первый взгляд, но их скорости позавидовали бы и пауки, восьминогие слуги Нора; или метали ножи, будто не целясь вообще, но неизменно поражая мишень. Тал’шин бы охотно посмотрел на их ловкость подольше и поближе — увиденное краем глаза уже впечатляло, неужели и он так сможет? — но понимал, что глазеть по сторонам неприлично, да и отец ничуть не замедлил шаг, нельзя было отставать.

Они прошли в здание, миновали сеть длинных темных коридоров, и, наконец, возле двери, лишь немного выделявшейся на фоне серой стены полустершимся узором, отец жестом приказал подождать и вошел. Через некоторое время он снова выглянул и позвал Тал'шина. Но, как заметил Тал’шин, в его присутствии не особенно нуждались: суровый темный эльф, глава Академии, лишь скользнул по нему, согнувшемуся в почтительном поклоне, взглядом — вроде бы не особо внимательным, но, уж конечно, от этого ледяного взора ничто не могло ускользнуть, Тал’шин почувствовал себя не то что раздетым, а словно разобранным на мельчайшие части — и продолжил беседовать с отцом. Сам же будущий ученик стоял поодаль, смирно опустив голову и не напоминая о своем существовании ни малейшим звуком — эту науку быстро осваивают все дети Норкейн, в каких бы условиях ни росли. Узор на полу в том кабинете врезался ему в память прочно — несколько переплетающихся темных линий на сером фоне, складывающихся в сложные многоугольники, образующих нечто вроде причудливой паутины. А больше ничего не получалось вспомнить — ни обстановки кабинета, ни лица главы Академии, ни даже содержания беседы, хотя речь шла о нем.

Когда наконец судьба Тал'шина решилась, отец попрощался с ним — холодно, словно со случайным попутчиком, к тому же назойливым, но Тал’шин ничуть не удивился этому, так как проявлять хоть какие-то чувства здесь было попросту невозможно. Да и все сказано еще дома… К тому же слабости не к лицу будущему воину.

Оставшись наедине с главой Академии, кому был теперь поручен, Тал’шин не успел ни смутиться, ни растеряться: тут же вошел еще один Норкейн, как выяснилось — один из наставников его группы. Наставник (еще безымянный — обращаться к нему следовало «господин учитель», и назвать имя не удосужился никто, а спросить мальчик не решился) отвел новичка в комнату, предназначенную для первогодок, где уже собралось около двух десятков сверстников Тал’шина. Безмолвный жест, который можно было расценить и как «располагайся», и как «оставь наконец меня в покое» — и наставник ушел, не забыв прикрыть дверь.

Так Тал’шин остался в одиночестве, пусть и среди таких же детей, приведенных на учебу. Он не знал никого из них и чувствовал себя неловко. Завести беседу ни с кем не получилось — остальные были так же погружены в свои переживания, как он сам, и разговаривать не хотели, и Тал’шин, устроившись на ближайшей подстилке, осматривался вокруг, сплетая что-то из подвернувшихся под руку соломинок, чтобы не сидеть совсем без дела. Но зацепиться взгляду было не за что, а соломинки быстро сломались, потянулось долгое и мучительное ожидание… Наконец снова вошел наставник, ведя за собой другого новичка — Тал’шин набрался смелости и спросил, когда же начнется учеба, за что немедля получил хлесткий и жестокий удар. Он не проронил ни звука — причиной тому скорее был шок, чем стойкость — и даже не прижал больное место рукой, и взгляд учителя чуть смягчился, насколько может смягчиться черный алмаз:

— А из тебя, может, и выйдет толк… Если запомнишь, что со старшими нельзя заговаривать первым.

Тал’шин про себя признал правоту наставника, но щека все еще горела. А в душе свернулось нечто вроде обиды, смешанной с удивлением: дома никто даже не повышал на него голос, не говоря уж о побоях. Нет, там тоже существовали строгие ограничения и правила поведения, и наказания, но далеко не такие — самым суровым был запрет на выход из дома, но это применялось редко. Матери было достаточно слегка нахмуриться, и Тал’шин, понимая свою ошибку, немедля раскаивался…

…Как выяснилось позже, тот удар стал лишь первым в длинной череде побоев. Со следующего дня началось их обучение, и скидки на возраст детям не делал никто. За каждую ошибку наказание приходило тут же, с быстротой жалящей змеи. Плохо выполненное задание, недостаточная почтительность к учителям, просто неосторожный взгляд — и палка наставника находила себе применение.

А еще тренировки — жестокие, после которых болело все тело, и каждая мышца звенела, как туго натянутая струна, готовая вот-вот оборваться. Учителя говорили, что до настоящих занятий еще далеко, и нагрузка идет даже не вполсилы — сначала нужно как следует подготовить тело, чтобы в полной мере освоить науку обращения с мечом, но и этого было более чем достаточно; сейчас покоренные когда-то во время уличных игр вершины казались детской забавой. Теперь Тал’шин знал, как достигается та сверхъестественная даже для темного эльфа гибкость и ловкость, поразившая его в первый день в Академии. Каждый успех ученика был полит потом и кровью: переломы, вывихи, растяжения и разрывы связок — обычное дело на тренировках, хотя по-настоящему не покалечился еще никто. Конечно, целители тут же приходили на помощь, чтобы ученики могли возвращаться к занятиям как можно скорее, но магическое лечение приносило не меньше страданий, чем сама травма, и даже после него боль не уходила еще долго.

Но не все время будущих ассасинов занимали только физические упражнения. Дети подолгу молились Серебряному Ткачу, простаивая на коленях порой ночи напролет, нараспев повторяя слова, которые осознавали еще с трудом, но религиозный пыл, пусть и вызванный исступленностью, сглаживал этот недостаток. Многие впадали в транс, Тал’шин и сам иногда едва удерживался в здравом рассудке, поддаваясь общему порыву. Рассказывали им и об истории народа, преимущественно заключавшейся в бесконечных войнах — против людей, светлых эльфов и гномов, реже — орков и троллей, а также китаров, полуразумных растений и прочих чудищ, водившихся в джунглях Ксу и Ургата; но такие уроки запоминались плохо — мешала усталость, остатки сил уходили на то, чтоб не заснуть прямо на ученической скамье; в ход шли ухищрения вроде острых щепок и булавок, вгоняемых в кожу и хоть немного позволявших прояснить ум, за которые, заметь только учитель, ждала жестокая порка. Впрочем, наставники не сильно беспокоились о качестве знаний, остававшихся в головах слушателей — юные ассасины все-таки делали нужные выводы из уроков, и на вопрос о том, кто главный враг Норкейн, отвечали не задумываясь.

Один из учеников, самый слабый, вскоре умер. Это было ожидаемо — как случайно обмолвились наставники, обсуждая происшествие друг с другом, отец и привел его сюда только для того, чтобы избавиться от неудачного сына. Мальчик заснул, когда пришло время отбоя, и больше не проснулся — сердце не выдержало и перестало биться.

После этого Тал’шин тоже начал слабеть. Не то чтоб они были близки, для дружбы у учеников не хватало свободного времени, да и отношения ближе товарищеских не поощрялись, но этот случай что-то надломил в нем. Наверное, потому, что он первым нашел тело. Нет, Тал'шин не испугался — для темного эльфа бояться трупов попросту смешно; его поразило другое — навсегда застывшее на мертвом лице спокойное и безмятежное выражение, какого не бывало у учеников Академии, ожидающих очередного издевательства, даже во сне. Теперь он свободен по-настоящему, и больше уж наставники его не достанут. Счастливец!

Тоскуя по дому и воле, Тал’шин не спал ночами, так же, как сегодня, глядя в потолок. Усталый слух даже различал голоса тех, кого здесь не было и быть не могло — мать и сестры снова переговаривались между собой, и слова смешивались со стуком ткацких станков, образуя монотонный гул. Иногда Тал’шину удавалось поверить, что это происходит на самом деле, что он дома, и просто задремал и увидел кошмар — Академию. Но такие мгновения становились все реже и реже, а воспоминания понемногу бледнели, выгорая, как неосторожно забытая под солнечными лучами ткань — Тал'шин упорно пытался вновь придать им цвет, раз за разом воскрешая в памяти давно отлетевшие дни. Конечно, после этого он не мог показывать хорошие результаты на тренировках, хотя раньше считался одним из лучших — по крайней мере, был бит реже. А теперь суровые окрики в его адрес не смолкали, и палка свистела беспрестанно, но он даже почти не чувствовал боли. Тал’шину урезали дневные порции еды, заставляли подолгу стоять на коленях на остром каменном крошеве. Наставники если и удивлялись такой перемене, то разбираться с ее причинами не желали — хватит сил, значит, выживет и станет еще сильнее, нет — туда и дорога, слабакам не место среди ассасинов. Сверстники тоже мало интересовались его бедами — они сами страдали не меньше.

Но в этот день к Тал’шину, наказанному в очередной раз, подошел старший учитель, Дракон Ардул Ни’рат. Когда-то он был полководцем, но лишился в бою правой руки и, несмотря на то, что левой владел не хуже и еще мог сражаться, ушел из армии, чтобы тренировать подрастающие поколения. В Академии Ардул занял почетную должность по праву — несмотря на то, что он ни разу не поднял руку на ученика, дисциплина и успеваемость на занятиях была потрясающей. Он никогда не выходил из себя — его лицо неизменно оставалось невозмутимым и хладнокровным, что бы ни происходило. А дети повиновались одному взгляду и негромкому слову Ардула лучше, чем палке других наставников…

— Что с тобой происходит, Тал’шин?

— Я не знаю, господин учитель, — ответил мальчик, опустив взгляд. Он знал, что лгать нельзя, но не мог сказать правду.

— Вижу, порядки Академии тяжелы для тебя.

Тал’шин промолчал. Оба ответа — и «да», и «нет» — повлекли бы кару, будь на месте бывшего полководца другой наставник: первый — за признание в слабости, второй — за явную ложь. Как и молчание, но это было легче для него самого. Но Ардул Ни’рат ничуть не разгневался — видимо, он и не нуждался в ответе — и продолжил развивать свою мысль:

— Я и сам хорошо знаю, что это такое — когда-то я тоже был таким, как ты, и учился в не менее суровых условиях. И голод, и холод, и унижения — все пришлось испытать. Сейчас тебе трудно понять, но без этого не выйдет хорошего воина. Разве в походах солдату легче? Пойми, никто не желает тебе зла.

— Благодарю, господин учитель.

— Тогда что тебя гложет?

— Я хочу домой, — не выдержал Тал’шин, несмотря на то, что такое признание уж точно было слабостью.

— Домой? — чуть приподнял бровь Ардул. — Вся Империя теперь — твой дом. А воины — братья. Чем они хуже тех, с кем ты жил до прихода в школу?

Тал'шин снова остался безмолвным. Возразить на это было нечем, только с особенной ясностью вспомнились прикосновения гребня к волосам — впервые с того дня, как его остригли в Академии. Волосы так и не отросли, им не хватало питания, и вместе с ними сгинула и память о материнской ласке, будто это происходило не с ним, а с кем-то другим. И когда? Месяц назад, год, сто лет?

— Твоя слабость не в теле, а в сердце, — констатировал Ардул, словно прочитав мысли ученика. — Если ты позволишь ей подтачивать себя и дальше, то умрешь. Изгони ее, впусти ненависть — она укрепит тебя и придаст сил. Именно этому ты должен научиться здесь, а не только владению оружием…

— Ненависть к кому? — тихо спросил Тал’шин. В стенах Академии возненавидеть можно было бы только наставников, но и этого сделать он не мог — слишком опустошенной была душа.

— К Светопоклонникам, — и снова учитель не то проигнорировал невольную дерзость, не то счел искренним непониманием. — Ты думаешь, что мы сами по себе становимся жестокими и беспощадными? С самого момента появления нашей расы на свет мы должны были бороться за свою жизнь. Мир уже принадлежал Светопоклонникам, и для нас места в нем не нашлось, как и для нашего бога.

— Они отвергли Нора, — кивнул Тал'шин. Это было хорошо ему знакомо — теперь не только по рассказам матери, но и по урокам в Академии. — А Светлые боги после войны Шести Народов заточили его. Несправедливо…

— Да, именно так. Поэтому мы должны быть сильными, чтобы не только цепляться за собственную жизнь там, где смогли укрепиться, но однажды и освободить Нора, восстановив тем самым справедливость.

— Я с детства об этом мечтал, — признался Тал’шин.

— Однажды твоя мечта исполнится, — взгляд Ардула стал почти ласковым. — Если ты будешь достаточно сильным для этого.

Его последние слова звучали в ушах Тал'шина до сих пор. В голове роились мысли — слишком тяжелые для ребенка, мучимого болью и усталостью. Что-то в словах учителя было не так, несмотря на всю их мудрость, какая-то неправильность мешала ему согласиться окончательно. Но чем больше он думал, тем сильнее запутывался в своих чувствах, и без того смятенных. Может быть, никакой ошибки и нет, а он просто еще слишком мал и глуп, чтобы понять.

Настала пора оставить детство — так говорил и отец, и учителя. Не могут же все они ошибаться… Он должен стать воином, как предназначено, что бы это ни означало. Но Тал’шин чувствовал: для этого придется пожертвовать чем-то очень важным, чем-то, что и так ускользало от него. Сможет ли заменить утраченное даже исполнение детской мечты? Тал'шин не был уверен, хотя такие мысли — святотатство, близкое к отступничеству. Разве мало объясняли жрецы, что служение Нору — единственная цель и счастье для любого темного эльфа? И Ардул говорил то же самое, хоть и другими словами.

Наконец сон все-таки подступил к нему, сковывая все тело незримыми, но тяжелыми цепями. Медленно проваливаясь в забытье, Тал’шин надеялся увидеть во сне мать, ее бледное напряженное лицо, каким оно запомнилось ему в час прощания — только так он мог встречаться с ней.

Но в эту ночь он не увидел ничего — лишь тьму, всеобъемлющую и непобедимую.