Похождения сливочного желе, или реинкарнация поневоле (джен)

— За попытку убийства малолетнего сына госпожи Кронах, в результате которого ребёнок восьми лет от роду получил тяжёлые повреждения кожи и костей головы, перелом руки и ключицы, а также ушиб спины, подсудимый приговаривается к пятнадцати годам одиночного заключения в Карандаре!

Зал одобрительно загудел, а затем судьи, переговариваясь, начали покидать зал. Вслед за ними вышли и пострадавший с матерью, высокой и тощей женщиной с длинным острым носом и высоким пучком жидких волос. Под конец в опустевшем зале остались только стражи, подсудимый — вернее, теперь уже осуждённый — и ещё одна женщина, сидевшая на свидетельском месте.

Вернее, не совсем так.

Не осуждённый.

Осуждённое.

Нежно-белое сливочное желе в форме ребристой горки с неровно отломанной верхушкой и куском бока время от времени робко и недоумённо попискивало и тихонечко, еле заметно вздрагивало. Конечно, оно не понимало, что происходит…

Свидетельницу, продолжавшую понуро сидеть на краю свидетельской скамьи, звали госпожа Ли, Аннабель Ли, и она славилась своими сластями на всю страну. Особенно были популярны её нежнейшие желе и мягкие, упругие и чуть тягучие мармелады, которые у неё раскупали в первые же часы после ежеутреннего открытия лавки, а многие так и вовсе заказывали заранее. Именно так и было создано сегодняшнее подсудимое: госпожа Кронах заказала его на день рождения сына ещё за неделю до праздника. Желе вышло на славу: восхитительно блестящее снаружи и матовое внутри, оно мягко подрагивало и совершенно изумительно пахло ванилью и сливками.

И голосок у него получился чудесный: нежный, тоненький, напоминающий тихое мелодичное мяуканье. Аннабель было даже немного жаль отдавать его маленькому Кронаху — мальчишки! Наверняка он сперва от души помучает несчастную сласть: будет тыкать в неё сначала пальцами, а потом и чем-нибудь острым. А то ещё на огне растопит. С него станется…

Аннабель в процессе готовки всегда успевала привязаться к своим изделиям, и поэтому потом всегда слегка их жалела. Нет, она понимала, что это простая — хотя не такая уж и простая — магия, и что на самом деле они все просто смесь молока, соков, сахара, яиц, муки, масла и пряностей. Но когда они, готовые, стояли на прилавке и тихонечко перепискивались и шебуршились в своих коробках, она ловила себя на мысли, что не хочет видеть, как их будут есть. И вообще — как её покупатели это делают? «С удовольствием», — иронично отвечала она сама себе, вручая кому-то из них очередное своё творение.

И всё равно немного грустила…

Но то, что произошло сегодня, заставляло её едва удерживать слёзы. Карандар! Самая жуткая тюрьма в мире. Для её восхитительного, нежнейшего, домашнего сливочного желе! Аннабель даже представлять не хотела, как оно будет там медленно усыхать, и как, в конце концов, от него останется только плоская мутноватая лепёшка. Правда, говорят, что там сыро, а если так, то оно отойдёт водой, растечётся беловатой лужицей, а затем обрастёт голубой или, того хуже, отвратительной чёрной плесенью.

Боги, ну зачем она вообще взяла этот заказ?!

Мадам Кронах не понравилась ей в тот самый момент, как только переступила порог её кафе вместе с сыном. Мальчишке было по виду лет восемь, и он не только не поздоровался с госпожой Ли, но и, даже не глянув на прилавок, начал слоняться по кафе, со скучающим видом хлопая ладошкой по столикам и пиная носком ботинка их ножки. Аннабель терпеть не могла таких детей — избалованных до пресыщенности и отчаянно ищущих развлечений. А ведь этот ребёнок не был волшебником — Аннабель была в этом совершенно уверена, и высказанная его матерью просьба при доставке упаковать всё поаккуратнее, «а то я не разбираюсь во всех этих ваших волшебных штуках» лишь подтвердила эти её подозрения.

Надо было им отказать. Вот просто взять и отказать, безо всяких объяснений. У неё волшебная лавка, и никто бы не потребовал с неё никаких объяснений — отказала бы, да и всё. В крайнем случае, дойди госпожа Кронах до самой Канцелярии, Аннабель могла бы сказать, что сочла свои волшебные сладости вредными этому конкретному мальчику — кто всерьёз стал бы разбираться в подобном деле? А за репутацию свою она не боялась.

А теперь…

Аннабель, всхлипнув, поправила свои совершенно растрепавшиеся тёмные локоны, от расстройства почти совершенно развившиеся, и, стирая платком со щёк слёзы, подошла к стражам, охраняющим подставку с осуждённым желе.

— Простите, — проговорила она хрипловатым от слёз голосом. — Можно мне попрощаться?

Стражи переглянулись, и один из них — тот, что ей показался постарше — кивнул коротко и сказал:

— Полминуты.

— Спасибо! — горячо проговорила Аннабель, повнимательнее вглядываясь в их лица, которые она постаралась запомнить. Если они как-нибудь зайдут в её лавку, надо будет чем-нибудь отблагодарить их. Например, подарить кекс с предсказанием — Аннабель всегда клала в них только что-нибудь хорошее или, по крайней мере, ободряющее: она знала, как сильна может быть вера в подобные вещи, и знала, что такая уверенность сама по себе может иногда совершать чудеса. Так зачем же предсказывать скверное? Ведь за тёмной ночью всегда приходит рассвет — всегда и для всех.

Только вот не для её желе. Его должны были просто съесть — радостно и быстро. С удовольствием. А теперь…

— Ты прости меня, — прошептала Аннабель, наклоняясь над блюдом и безо всякого стеснения касаясь своими мокрыми от слёз губами упругой белой поверхности. — Я никак не думала, что всё закончится так… Ну, — она всхлипнула, слёзы капнули на желе, и оно сочувственно пискнуло. Этот звук совсем расстроил Аннабель, и она, разрыдавшись, прошептала, погладив ладонью своё творение: — Я тебя всё равно буду ждать, вопреки всему. Знаю, это глупо… ну, прощай, — она, ещё раз шумно всхлипнув и ещё раз поцеловав желе, махнула стражам рукою и быстро вышла — почти выбежала из зала.

— Идём, что ли? — бросил первый из них товарищу.

— А его как — в руках нести? — спросил тот, задумчиво постучав затянутым в чёрную перчатку пальцем по фарфоровому блюду, на котором располагалось осуждённое. Желе жалобно и с явным испугом пискнуло и задрожало, а страж добавил: — Вот же дурь какая, а? Да я б сам этого маленького паршивца от души выпорол. Это ж надо — «попытка убийства»! Нечего было желе кидать на пол, если грацией пошёл в пентюха!

— Да, госпожу Ли жалко, — второй согласно кивнул. — Она женщина чувствительная — вон как распереживалась. А мы каждый год у неё торты на все праздники заказываем! — он вздохнул и добавил с досадой: — Вот недаром мой отец говорит, что все, кто без волшебного дара родился, нам завидуют!

— Все не все — а эти Кронахи точно, — первый скривился. — Помяни моё слово — попадётся он ещё нам лет через двадцать. А то и пораньше.

— Попадётся — арестуем, — с видимым удовольствием сказал второй. — Всё, пошли, — он достал из ножен волшебную палочку и повёл ею по краю блюда. Блюдо, оторвавшись от стола, плавно поднялось в воздух и поплыло к выходу. Желе, в ужасе задрожав, опять запищало, но никто, конечно, не обратил на это никакого внимания.

Если бы оно только знало, что его ждёт впереди, оно бы наслаждалось последними часами нормального существования — но оно ничего не знало, конечно. Не могло знать: ему было попросту нечем.

* * *

— Осуждённый где? — хмурясь, отрывисто поинтересовался дежурный тюремщик. Был он, как и все они здесь, в Карандаре, бледен, массивен и груб — даже с ними, со стражами.

— Осуждённое, — с подчёркнутой педантичностью поправил один из них и опустил прямо на стол большую, как для крупного попугая, клетку, накрытую тёмно-коричневой тряпкой с яркими красными и фиолетовыми полосами — такую же, как те, из которых шили одежду для арестованных, — доставлено. Печать, пожалуйста, — он протянул бумагу, на которой уже красовалась одна.

— Это что? — на суровом, будто рубленом лице тюремщика отразилось настоящее недоумение. Сдёрнув тряпку, он уставился на тоненько заскулившее и мелко-мелко задрожавшее под его взглядом желе, чей молочно-белый цвет приобрёл отчётливый голубоватый оттенок.

— Желе, — вежливо сообщил страж. — Осуждённое на пятнадцать лет заключения за попытку убийства и нанесение тяжёлых повреждений.

— Чего-о? — тюремщик неприятно сощурился. — У нас не в чести шутки, — сказал он, с хрустом сжав кулак.

— Скамьи и камни вас, значит, не удивляют, — хмыкнул, ничуть не испугавшись, страж. — Зимой же доставляли сюда последний.

— Так то камни, — возразил стражник. — А то эта дрыгалка, — он ткнул сквозь прутья клетки в желе пальцем, и тот вошёл внутрь почти что наполовину. Желе жалобно запищало и попыталось было отодвинуться, но, конечно же, не смогло — только скособочилось в противоположную от стражника сторону. — Им же только отравиться можно! — проговорил стражник с очевидным знанием дела. Желе возмущённо пискнуло в ответ, и тот, хмыкнув, вытащил из него палец и щёлкнул им по недовольному арестанту, из-за чего от него отлетел небольшой кусочек и шлёпнулся на стол. Тюремщик вторым щелчком отправил его обратно на блюдо и обтёр палец о штаны. — А тут сказано «тяжёлые повреждения». Это как?

— Поскользнулся он на нём, — не стал интриговать страж своего почти что коллегу. — Схватил в горсть, швырнул в мать, а потом побежал, поскользнулся, упал и башкой об угол стула треснулся, да ещё и опрокинул на себя полную утятницу — хорошо, что холодную.

— А, — тюремщик мигом потерял к желе интерес. Молча шлёпнув печать, он накинул ткань обратно и, проводив стражей, понёс клетку вниз.

В камеру.

* * *

Камеры здесь были разные — большие и маленькие, низкие и высокие, широкие и совсем узкие, но все — холодные и сырые, с поросшими где пушистой, где плотной и скользкой плесенью стенами. Желе выделили одну из самых маленьких — задвинув его туда вместе с блюдом, стражник закрыл дверцу, и оно осталось одно.

Не умеющее ни думать, ни, тем более, анализировать, оно, тем не менее, обладало способностью воспринимать окружающее — и сейчас ощущало, что вокруг пусто, сыро и холодно. Холодно — это было как раз неплохо, холод был приятен. Но вот всё остальное… Оно было создано для людей и, в каком-то смысле, любило их — если можно так сказать о желе. И сейчас, оставшись в одиночестве, оно, успокоившись, просто замерло, решив ждать.

Ожидание оказалось бесконечным. Оно чувствовало себя потерянным и ужасно, просто невероятно одиноким — и когда это ощущение становилось совершенно невыносимым, начинало жалобно и призывно попискивать.

Но его, разумеется, никто не слышал. В Карандар не так уж редко отправляли предметы, причинившие серьёзный ущерб как людям, так и животным (например, здесь и по сию пору, уже третий век, отбывали своё пятисотлетнее наказание балки рухнувшего под тяжестью перегоняемой через реку отары моста), и для них было выделено своё собственное крыло, где никто никогда не бывал. Лишь во время смены коменданта стражники обходили камеры, отмечая себе, если какие-нибудь из них вдруг освобождались (например, сгнивало окончательно дерево, что в стоящей здесь сырости не было редкостью), да они же приходили за тем, чей срок заключения выходил. Но такое бывало редко… почти никогда.

Время шло, и холод, поначалу так понравившийся желе, такой усыпляющий и уютный, совершенно перестал его радовать. Оно ощущало себя позабытым, совсем никому не нужным, и порой часами призывно попискивало, надеясь дозваться к себе хоть кого-нибудь. Но никто не приходил, и оно, подрагивая от тоски и печали, потихоньку сползало и сползало к самому краю блюда, до тех пор, покуда не оказалось у самой стены, покрытой густой и плотной, как войлок, чёрной плесенью.

Она была мягкой и даже более упругой, чем само желе — и живой. Это было настолько восхитительно — наконец-то ощутить рядом с собой пускай странное, но определённо живое нечто, что желе, негромко издавая радостные, похожие на птичье чириканье, звуки, потёрлось ласково, словно домашний зверёк, об это странное существо, и впервые с начала своего заключения задремало, ощущая себя почти счастливым.

Новый друг оказался на удивление привязчивым — настолько, что просто не захотел покидать желе, потихоньку окутывая его таким же плотным, похожим на складчатый войлок… собой. Правда, поначалу это «одеяло» был таким же белым, как и желе, но со временем оно утолщилось и приобрело приятный серовато-голубой цвет… которого, впрочем, всё равно никто не видел. А даже если бы и увидел, то вряд ли смог опознать в большом комке голубоватого войлока нежное сливочное желе Аннабель Ли.

Там, под этим голубым одеялом, больше было и не холодно, и не одиноко. Там внутри было хорошо — только… скучно. Это чувство было новым, и желе совсем не сразу его осознало — лишь когда голубой войлок, пронизавший его мириадами своих нитей, целиком почернел, а вокруг него образовалась ярко-жёлтая прозрачная лужица, оно ощутило, что скучает.

А ещё — что к нему никто не придёт. Никогда. И что если оно снова хочет быть с тем созданием, что дало ему жизнь, ему нужно сделать всё самому. Оно знало — точно знало, что создание его ждёт. Оно обещало! Та частичка сотворившего его создания, что попало в желе вместе со слезами Аннабель Ли, сохранилось в нём, собравшись крохотной каплей в самом его центре, и оттуда звало и тянуло куда-то — и однажды оно поддалось.

Карандар был тюрьмой волшебной, страшной, но очень старой, и теперь его камни прилегали друг к другу уже не так плотно, как это было когда-то. По крайней мере, так было здесь — в том крыле, где хранились, верней, содержались его неживые узники: смешно представлять побег колокола или балки. Но желе не было ни балкой, ни колоколом — оно было… живым. И хотя оно не могло ни видеть, ни слышать, оно замечательно могло ощущать — и совсем не чувствовало боли.

Щель оно отыскало быстро, а вот втиснуться в неё оказалось куда сложнее. Но оно сумело — и медленно, по чуть-чуть, «потекло» по ней, выпуская вперёд тончайшие щупальца-нити. Порой оно ошибалось и оказывалось в тупике — приходилось возвращаться назад, и тогда оно очень тихо скулило от усталости и разочарования. Ему было очень плохо здесь, в узких каменных щелях, где не было зачастую даже его родственников — плесень в этом месте не росла. Но потом отыскивался новый проход, и оно, попискивая с возродившейся вновь надеждой, ползло дальше.

А потом одно из щупалец провалилось в пустоту и буквально обожглось обо что-то. Из щели тянуло воздухом — настоящим живым воздухом, который желе ещё помнило. И помнило, что такое солнце, и знало, что оно — там.

Ползти вниз по старой стене оказалось куда проще, а вот внизу оно опять испугалось. Настолько, что едва не вернулось назад — потому что никакой земли там не оказалось.

Лишь вода — неспокойная и ужасно неприятная. Желе знало, что она опасна — но не возвращаться же ему было? Сила, что тянула его всё это время, теперь стала ещё ощутимее, и оно, пища и вздрагивая от ужаса, опустилось на воду и позволило той себя унести.

Как ни странно, «войлок» и его новый друг оказались не такими плохими пловцами — во всяком случае, никакая вода их не мочила. Вернее, она смачивала их, конечно, но каким-то образом оставалась снаружи, не касаясь того, что могло бы размокнуть. Так они и плыли — и если бы кто-нибудь увидел их сейчас со стороны, то последним, о чём он подумал бы, глядя на этот чёрный пушистый шар, больше всего напоминающий какого-то пушного зверька, плывущего в морских волнах, оказалось бы сливочное желе.

А потом вода вдруг закончилась. Продвигаться по суше оказалось совсем непросто — а главное, ужасно медленно. А ещё желе остро не хватало чего-то — будь оно человеком, оно могло бы сказать, что чувствует голод, но само оно ощущало это как собственное исчезание. Медленное и незаметное поначалу, постепенно оно становилось всё ощутимее. Силы кончались, но желе двигалось — оно спешило домой.

* * *

Каждое утро Аннабель Ли, выпив чаю с вчерашним печеньем, открывала дверь своей лавки, выходя на крыльцо с ведром и двумя тряпками — зачаровав одну, пускала её тщательно отмывать ступени и улицу перед домом, а вторую отправляла протирать окна и дверь.

Но сегодня на крыльце обнаружилось нечто очень странное — то, что Аннабель поначалу приняла за соседского кота, чёрного, пушистого и порой заглядывающего к ней за порцией утренней сметаны или сливок, которые она выставляла за дверь ещё с вечера. Сейчас миска была пуста, и Аннабель наклонилась привычно, чтобы почесать кота за ухом — но отдёрнула руку, взвизгнув и даже отшатнувшись назад, когда её пальцы погрузились в чёрное нечто, больше всего напоминающее густую и пушистую плесень.

…Это оказалось больно. И ужасно обидно. Оно так спешило! Оно выбралось из той каменной комнаты, оно переплыло большую воду, оно справилось с травой, песком и камнями, оно нашло ту, что его создала и пообещала ждать — и ждала… почему же тогда?!

— Боги, какая мерзость! — Аннабель отступила назад и ловким взмахом волшебной палочки накинула на ЭТО тряпку. — Откуда только взялось… может, наворожил кто? Ничего — сейчас я тебя сожгу, — пообещала она, направляя замотанный в тряпку ком в дом.

А желе не понимало… Оно чувствовало страх и брезгливость — и это было так больно, так несправедливо и так обидно, что оно съёжилось под спеленавшей его тряпкой и тоненько и отчаянно заскулило.

И ему повезло: Аннабель услышала. Этот звук она ни с чем не могла перепутать: он звучал у неё в ушах уже пятый год. Этот тоненький и нежный голосок, похожий на птичью трель…

Но как же…

Схватив самое большое блюдо, Аннабель лихорадочно опустила его на пол, уложила на него свёрток и развернула тряпку. И опять дотронулась до пугающего чёрного комка, на котором кое-где поблёскивали ярко-жёлтые прозрачные капельки — покрасневший и распухший мизинец, из которого она лишь вчера утром смогла вытащить застрявшую там третьего дня занозу, неприятно задёргало, но она не стала обращать на это внимание. И, почувствовав в ответ ощутимый толчок, услышала сменившее жалобный скулёж щебетание.

— Это ты? — недоверчиво проговорила она. — Но как… Что же… Как же… Ты не умерло, значит, — счастливо проговорила она, гладя странное, издающее нежные и мелодичные звуки чёрное нечто. — Тебя нужно спрятать, — решительно сказала она. За побег из Карандара ни тебя, ни меня не похвалят… Боги, это что такое, — ощутив на ребре ладони влагу, она посмотрела на разводы непонятной ярко-жёлтой жидкости на белом фарфоре, испачкавшей её многострадальный мизинец. Ох, отрежут его — теперь точно отрежут! Наверняка завтра он по-настоящему нагноится — нет, определённо придётся идти к целителю. Как же не любила их Аннабель! Помогали они, спора нет, хорошо (вот, к примеру, прошлой осенью вылечили её загноившийся на ноге палец, обёртывая его повязками, пропитанными чем-то неприятно-жёлтым), но и денег брали немало. А после имели отвратительную привычку время от времени напоминать о себе, заходя в гости и интересуясь здоровьем бывшего пациента. И вот как их было отпустить без подарка? Никак. Аннабель вовсе не была жадной, но подобное скрытое вымогательство её возмущало. Но теперь определённо придётся…

Впрочем, даже эти размышления не испортили ей нынешний день. К ней вернулось желе — её лучшее в мире сливочное желе! Пускай даже оно теперь совершенно его не напоминало, пускай стало сгустком жутковатой чёрной плесени — но это было оно. Её единственная серьёзная ошибка — которую она теперь могла, наконец, исправить. Нет, конечно же, она никогда никому его не отдаст! Она спрячет его в подвале — нужно будет отгородить там отдельный угол, непременно с продухом на улицу… или, может быть, поселить его на чердак? Да, пожалуй, чердак будет лучше — всё подальше от кухни: кем бы оно ни было, плесень рядом с продуктами точно ни к чему.

Так она, в конце концов, и поступила, отправившись вечером спать совершенно счастливой.

А когда проснулась, обнаружила желе — потому что это всё равно было её желе, и она не могла думать о нём иначе, как бы оно ни выглядело — рядом с собой, на соседней подушке, перепачканной чем-то жёлтым. Сонно протянув руку, она погладила его по пушистому чёрному боку и услышала в ответ тихое щебетание.

А потом поняла, что мизинец почти прошёл, и хотя покраснение ещё не сошло полностью, оно стало совсем маленьким, да и опухоль почти спала — лишь виднелись на коже следы жёлтой засохшей жидкости. Она поднесла руку поближе к лицу, недоверчиво разглядывая палец, и внезапно узнала запах: точно так же пахли те повязки, что накладывали ей прошлой осенью.

— Я не знаю, чем ты стало, — прошептала Аннабель, приподнявшись на локте и гладя щебечущее создание на подушке, — но мне кажется, что в тебе нет зла. И, в конце концов, я волшебница — почему бы мне не завести необычного домашнего любимца? Я тебя назову… — она задумалась — а потом просияла: — Кисточка. Ты пушистое, и ты вылечило мою руку. Будешь Кисточкой? — желе… если его всё ещё можно было так называть — издало радостный громкий писк, и Аннабель, снова его погладив, сказала: — Ну, здравствуй, Кисточка. Приятно познакомиться. Если ты не против, я буду звать тебя Пени. ⁽¹⁾ А меня зовут Аннабель.

1) Пени — сокращение от Penicillum, что означает «кисть» на латыни. От этого слова происходит название Пеници́лл, также пеници́ллий, пеници́ллиум (лат. Penicillium), — род грибов, относящийся к семейству Трихокомовые (Trichocomaceae) порядка Эуроциевые (Eurotiales).

Вернуться к тексту