Венок из скарабеев (джен)

Разгоралось весеннее утро, такое, которое называют чудесным, напоенным прохладой, юным. Риддл специально подошел к окну, чтобы отвлечься. Но смотреть на завитки тумана среди нежной зелени не получалось, глаза сами собой опускались на дрожащие руки. Он нервно хмыкнул: вёсен он видел много, а вот дрожь собственных пальцев наблюдает первый раз.

Бывало, что пальцы вздрагивали от предвкушения, неосознанно сжимались от злости, подергивались от боли. Но мелко дрожать... нет, никогда. До сегодняшнего весеннего утра.

Этого не было, когда он не справился с ритуалом, ведущим к бессмертию. Не было, когда магия начала истончаться и даже когда совсем утекла из его рук.

После этого ему стало «некогда» — так он это называл. Наверное, его сознание само выбрало такой термин. Это позволяло не сойти с ума, не задумываться о том, что жизнь, какой он ее представлял, закончена. Некогда думать о несбывшемся. И он действовал, действовал без остановки, заставив себя родиться заново — в третий раз. Это было даже немного забавно: сперва родился Риддл, потом Волдеморт, а потом, когда он... умер, да, это нужно было однажды признать, чтобы поставить точку в мареве боли от исчезнувшей магии, снова — Риддл. Совсем как феникс. Ну разве не забавно? Кроме того, аналогия с фениксом выводила на продолжение логической цепочки: кто должен возродиться, когда умрет очередной Риддл?

Вся его жизнь была восхождением на Самаргатху, не меньше. Каждый день в приюте — шажок, каждая неделя в Хогвартсе — шажок, каждый час, после того, как он стал пустым сосудом... не шажок, но движение вперед, ползком, с ободранными в кровь ладонями, к этой вечно недостижимой вершине.

Негромкий, но четкий стук в дверь. Руквуд. Риддл отвел взгляд от длинных бледных пальцев и повернул голову, готовясь слушать.

— Мистер Риддл, Лестрейнджи вернулись. Дело сделано.

Он и не сомневался. Зарвавшийся служащий этого захудалого восточноевропейского министерства магии был исключительно простой целью. Он бы командировал кого-то другого, не такого профессионального, как братья Лестрейнджи, если бы не их тяга самим убирать магов. Хотя бы так мстить за то, что в них магии не стало, а кто-то до сих пор носит ее в себе. Бессмысленные глупые людишки, которые только и могут, что подметать да трансфигурировать солонки с помощью волшебства, вместо того, чтобы стремиться к настоящей цели. Он их даже не ненавидел, только презирал. Однажды он все равно возьмет свое. Он уже почти взял. Даже без магии.

— Что Джагсон? — Риддл едва разомкнул губы для вопроса, но этого было достаточно, чтобы Руквуд мгновенно разложил на столе документы: текст телеграммы, вырезку из газеты, стенограмму аудиозаписи, карту.

Джагсон был невнимателен. Или, быть может, Моссад чересчур внимателен. Что ж, если Белле удастся вывезти этого остолопа в Британию, придется отстранить его от работы в поле. Две ошибки за два года — это слишком для безупречной репутации агентства.

«Киллеры мистера Риддла — настоящие волшебники», как говорил один из его заказчиков. Очередная ирония. Не настоящие — бывшие, хотелось исправить. Те, кого магия так же покинула, как и его. Почти все они, чистокровные наследники великих родов, собрались под его эгидой, чтобы вместе пройти через это настоящее к тому будущему, где магия снова заполыхает в их жилах.

Они стали киллерами. Не просто наемными убийцами — элитой криминального мира, его бриллиантами. Их сделал таковыми он, Том Риддл, сперва удивляясь сам, как просто бывшие лощеные чистокровки научились убивать за деньги, как легко они взяли в руки магловское оружие. По размышлении же это не слишком удивляло. Кто для них маглы — не более, чем животные. А маги? Ненавистные маги, в которых до сих пор жило волшебство! Убивать их по-магловски было особенно приятно, хотя и случалось так редко — заказы на волшебников были на вес золота. Вырученные же деньги давали возможность жить так, как они привыкли — в роскоши. Ибо наследная роскошь была им уже недоступна.

Тогда, в тот страшный год, похоронивший все мечты, Риддл поклялся, что не остановится в поисках магии. Он чуял нутром, что она не могла просто — пуф-ф-ф! — бесследно исчезнуть. Годами он искал хотя бы упоминание о подобном, хотя бы намек. Нашел — легенду. Или древнее пророчество, как окрестил эту смутную сказку переводчик с мертвого языка. Оно гласило, что однажды волшебство покинет тех, кто служил Тьме, чтобы возродиться в младенце с венком из скарабеев на челе.

Первая часть сбылась: магия утекла только из тех, кто практиковал Темные искусства. Оставалось найти это проклятое дитя и высвободить волшебство так, как описали древние. Видит Мерлин — он снова искал. Дважды казалось, что находил. Дважды совершал ритуал, поднимая и опуская кремневый клинок недрогнувшей рукой. И — ничего.

И вот это весеннее утро поставило перед ним такую задачу, которая вызвала дрожь. А ведь казалось, что его уже ничто не может напугать. Только вот... терять свое бессмертие два раза за жизнь — это слишком.

Когда часом раньше он зашел в детскую, Дельфи уже проснулась и весело бормотала. Кивком отпустив няню, он сел рядом с кроваткой и нажал на носик дочери, как на кнопку, вызвав бурное веселье. А потом... Потом...

Риддл снова уперся взглядом в трясущиеся пальцы, вспоминая.

Дочь так радовалась. Черные глазки сверкали, кудряшки разметались по подушке, щечки розовели, как утренняя заря. Его красавица, его маленькая королева, его наследница, его продолжение в этом дурном мире. Она вдруг села и потянулась куда-то ручками. Проследив за ее взглядом, он увидел гирлянду из разноцветных бабочек и начал вставать, чтобы дать малышке то, что она хочет. Он всегда будет давать ей все, что она попросит. Но вдруг гирлянда поплыла по воздуху и оказалась в цепких пальчиках Дельфи! Он замер, наблюдая стихийную магию дочери, как величайшее волшебство в мире.

— Каськи! — нежно прочирикала она, что на ее детском языке означало «букашки».

А потом бабочки стали меняться. Их спинки расширились, крылышки стали похожи на птичьи, засверкав лазуритом, бирюзой, сердоликом.

— Каськи!

И венок из этих уже не бабочек опустился на черные кудри Дельфи.

Он не помнил, как покинул детскую и вернулся в кабинет, где начал бессмысленно перебирать бумаги на столе, а потом безотрывно смотреть на антикварного древнеегипетского скарабея в стеклянной витрине. Эта безделушка всегда очень нравилась Дельфи...

Чтобы отвлечься, он подошел к окну. Там разгоралось весеннее утро, а у него впервые дрожали руки. Он нашел дитя из пророчества.