Валька (джен)

Я часто ее вспоминаю, хотя она, может быть, и не слишком того достойна.

Мое детство прошло в коммуналке. Не в такой, какие я видела только в кино, — специально задуманной именно в этом качестве, с длиннющим коридором и множеством комнатушек. Нет, это была обычная четырехкомнатная квартира в ведомственной «сталинке», поделенная на трех хозяев. Нам принадлежали две комнаты «паровозиком», в третьей жила старушка божий одуванчик, Марья Васильевна, в общем-то незлобивая, но сильно подверженная чужому влиянию (позже, когда она стала единственной нашей соседкой, мы жили вполне мирно и собирались за одним столом на праздники). А в четвертой размещалась она, Валька. Точнее, Валентина Афанасьевна. Хтонический ужас моего детства.

* * *

Из-за нее пришлось отдать мою собаку Ремку неведомому фотографу в хуторе Пухляковском. Собака не доставляла Вальке никаких проблем — у Вальки не было аллергии, собака была тихой, чистенькой, небольшой, в общем коридоре не бродила. Но однажды Валька узнала, что есть такой закон: в коммунальной квартире собаку можно держать только с разрешения всех жильцов. И подала заявление в милицию — потому что имела право, отчего бы и не. Просто из чистой, незамутненной вредности.

Мою бабушку вызвали к следователю повесткой. Я увязалась за ней. Следователь разъяснял бабушке суть закона, говорил о том, что правда на стороне соседки и что собаку придется отдать, и смотрел на меня грустными глазами.

Когда собаку отдали, я рыдала двое суток без перерыва на сон и еду. А потом моя старшая подруга Яна сказала: «Она добивалась именно этого. Чтобы ты плакала. Не радуй ее».

И мне как-то удалось законсервировать в себе этот темный нарастающий комок, мешающий дышать. Я думала о том, что Ремка теперь бегает по собственному двору фотографа, а не сидит в комнате, что ей теперь можно лаять сколько влезет, что никто больше не будет грозиться ее отравить...

Потом мы сидели с другой подружкой во дворе и орали на мотив «Большой Крокодилы»:

Скотина-Валентина

Собаке запретила

Валяться на ковре

И писать во дворе!

Выражали, так сказать, через искусство социальный протест против насилия. Валька много раз обещала «набить нам мордасы», но дело ограничилось только украденной у меня куклой, которая вернулась таинственным образом через несколько дней без глаз и с раздерганными волосами.

* * *

Тащила Валька все, что плохо лежало. А иногда тащила и то, что лежало хорошо. Что-то она просто утаскивала в личное пользование, что-то портила и подкладывала обратно.

Поэтому, когда в один непрекрасный день моя бабушка обнаружила пропажу купленных недавно калош, вопроса «Куда же они могли подеваться?» не возникло ни на секунду. Ясно куда. А калоши были — не просто какие-то черные гладкие калоши с красным нутром, о нет! Это было чудо отечественного обувестроения — коричневые резиновые туфельки с ребристым рисунком, на небольшом кокетливом каблучке. Бабушка успела один раз сходить в них на бывшую работу — недели за две до того, — произвести фурор, вызвать зависть у всех теток из отдела. А тут опять дождь, можно было бы повторить дефиле — и вот на тебе, пропали...

А бабушка моя, надо сказать, занималась академическим вокалом (колоратурное сопрано), очень любила романсы и различные песни из кинофильмов, знала их величайшее множество — и пела на общей кухне во время готовки.

И вот волшебная сила искусства снова пошла в ход.

Бабушка помешивала борщ — и звенела верхним «до»:

«Пропали калошки, калошки мои...

Они убежали в чужие краи...»

Бабушка лепила пельмени — и выводила:

«Нехотя вспомнишь и время былое,

Вспомнишь калошки, давно позабытые...»

Бабушка заворачивала голубцы — и выдавала крещендо:

«Не укради мои калошки!

Пылает гнев в моей груди!

Ты хуже самой драной кошки!

Не укради, не укради!»

Этот фестиваль импровизации продолжался несколько месяцев. Валька слушала, хмыкала, пожимала плечами, бабкам на лавочке во дворе торжественно сообщала: «У Ирки-то, у Ирки совсем крыша поплыла...» — но калошки не отдавала.

А потом бабушка полезла что-то достать из внутреннего ящика дивана — и обнаружила там пропажу. И вспомнила, что сама же их туда спрятала после первого выхода в свет. Чтобы Валька не украла...

* * *

«Да я бы тоже могла стать балериной! — говорила Валька на кухне Марье Васильевне. — Тоже мне работа: махай ногами туда-сюда!»

«Диссертацию я бы за три дня написала. На любую тему! Эти ученые возомнили о себе больно много — а все потому, что слов умных напихали в свои диссертации, никто ни черта не понял, вот и посчитали их за мудрецов и грамотеев. Тоже мне труд: пробирки переставлять да писать черт знает что. Дармоеды!»

«...И тут она такая кричит: "Бегите, бегите!" — а еще интеллигенция! Представляешь? "Бегите". Это ее в институте научили так слова коверкать?»

Валька обладала комплекцией типа «прикроватная тумбочка», образование имела восемь классов, работала судомойкой в больнице (по другой версии — в детском саду). Дом наш принадлежал Гидрохимическому НИИ, первоначально квартиры распределялись между научными сотрудниками. Некоторые потом оттуда переехали, но большая часть соседей была именно теми «учеными, возомнившими о себе». Сведений о том, как в этот дом попала Валька, история не сохранила.

Я представляла себе Вальку в балетной пачке, сидящую посреди пробирок и колб и пишущую диссертацию о происхождении слова «бежите», — и хрюкала от смеха.

* * *

Однажды я проснулась от звуков какого-то абсолютно нечеловеческого плача, с причитаниями и вскрикиваниями. Оказалось — плачет Валька. Ее любимый племянник погиб в автокатастрофе на спуске Герцена (там все время бились машины, очень крутой спуск, водители часто не справлялись с управлением), отказали тормоза. Моя бабушка приносила Вальке воду, гладила по руке, давала нюхать нашатырь. Потом бабушка с Марьей Васильевной организовывали поминки, строгали и варили лапшу, мыли посуду, наливали пришедшим водку. Валька была непривычно тихой, говорила «спасибо» и «Ирочка». Мне было жаль Валькиного племянника, хотя я его ни разу не видела. И еще — было очень странно видеть Вальку такой. Я спрашивала у мамы: «А что, Валька теперь будет хорошая?» — но мама уклончиво отвечала: «Ей плохо сейчас, надо помочь».

Еще недели две после поминок продолжалось перемирие. Потом все вернулось на круги своя.

* * *

Смутно помню историю с кошельком. Это был такой специальный кошелек, в котором при открытии лопался пакетик с краской и обрызгивал открывшего, а смыть эту краску можно было только волшебным раствором, который имелся исключительно в отделении милиции. Откуда мама этот кошелек взяла — не знаю, да мама и сама вряд ли вспомнит. Он был подложен на видное место в коридоре — таким образом пытались уличить наконец Вальку в воровстве и призвать хоть к какой-то ответственности. Но та, то ли почуяв подвох, то ли просто по стечению обстоятельств, кошелек не тронула.

* * *

Я училась во втором классе, когда приключилась со мной пренеприятнейшая история. В школе — почему-то днем, сразу после уроков — было родительское собрание. Пошла туда бабушка, мама была на работе. Там выяснилось, что чья-то мама из родительского комитета заболела, а именно она должна была сегодня вести детей из моего класса в бассейн. И моя бабушка вызвалась их сводить. Меня же отправили домой (в бассейн я не ходила из-за аллергии на хлорку). И тут-то я поняла, что впереди несколько часов свободы. Пока бабушка доведет группу, пока там пройдет часовое занятие, пока они дойдут обратно, пока она вернется домой... Часа два у меня точно было. И я решила провести их с толком — а именно пойти к тете Вере, маминой знакомой, с которой мы совсем недавно поменялись квартирами.

Наша старая квартира была в двухэтажной халупе без удобств, с туалетом во дворе, за водой нужно было ходить с ведром в колонку через пять домов. Бабушка недавно перенесла сложную полостную операцию, прабабка была уже очень пожилой, мама работала допоздна, мужчин в семье не было... Поэтому, когда тетя Вера предложила маме обмен — на меньшую площадь (две комнаты вместо трех, да еще в коммуналке), но зато с удобствами и центральным отоплением, мама не раздумывала ни минуты. Потом уже тетя Вера созналась, что одним из поводов к переезду куда угодно, хоть в нашу халупу, стала Валька. Ибо было невыносимо.

Так вот. Я отправилась смотреть, как там живет тетя Вера в нашей квартире. Не сломала ли чего, не перекрасила ли стены в детской, а то мало ли, от этих взрослых всякого можно ожидать, даже такого. Мы мило общались (несмотря на то что стены оказались все же перекрашены), пили чай, я внимательно следила за временем, чтобы вернуться домой раньше бабушки. И выдвинулась в обратный путь загодя, внутренне гордясь собой от осознания, как здорово я все продумала и просчитала и какая я самостоятельная и ответственная.

Когда я пришла, дверь мне открыла Валька. Осмотрела меня с ног до головы, захохотала и радостно проорала: «Явилась? Ну заходи, заходи... Сейчас бабка-то тебя и прибьет!».

Оказалось, что по пути в бассейн группа во главе с моей бабушкой встретила другую родительницу из комитета, и та перехватила инициативу, а бабушка пошла себе домой. И, придя, не обнаружила там меня, мда. И все это время, пока я чаевничала у тети Веры, бабушка бегала по улицам в надежде меня найти.

Что было дальше — Шахерезада, пожалуй, умолчит.

* * *

Когда мама развелась с отчимом и «двушка» отчима превратилась в две однокомнатные, Вальке было предложено поменяться. Отдельная однокомнатная квартира — в обмен на ее комнату. Без всяких доплат. Она долго ломалась, кочевряжилась, выдвигала разные нелепые условия, но в конце концов согласилась. Понимала, что второго такого шанса у нее не будет.

Потом, приходя в гости к Марье Васильевне, она жаловалась: «Хорошо, конечно. Все мое, собственное. Но скуууучно...».

А ее комната стала моей. Первой моей собственной комнатой. И там мне было хорошо — как, наверное, нигде и никогда больше. Сейчас там давно живут чужие, не знакомые мне люди. Я так и не смогла в это поверить.

* * *

С тех пор прошло очень много лет. Я не знаю, что потом стало с Валькой, не знаю, жива ли она еще. Давно уже умерла Марья Васильевна, давно нет на свете моей бабушки, квартира продана.

Мама избегает разговоров о Вальке, суеверно опасаясь неких неприятностей, которые должны последовать за ними. А я вот вспоминаю... И потому, что это тоже мое детство, именно такое, и другого не будет. И потому, что слишком часто узнаю ее, Вальку, сейчас, на просторах сети. Она, как истинная ведьма, приняла другое обличье, омолодилась, клонировала сама себя бессчетное количество раз, спряталась за миллионом масок и ников, но все продолжает гнуть свою линию: «Да такое кино и я могла бы снять!», «Ниасилил, многабукв!», «О, драчка! Запасаемся попкорном...», «КГАМ, я ниче не понял», «Самадуравиновата, неча было короткую юбку надевать». И вместо калош (ну ладно, не калош, не калош — ложек, кастрюль, игрушек, украшений) — крадет время, силы и настроение напрямую, уже без материальных посредников.

И когда я в очередной раз на это напарываюсь, само собой возникает в памяти давно забытое:

«Отвори потихо-о-оньку калитку

И войди в мокрый сад ты, как тень...

Не забудь потемне-е-е-е накидку

И калошки на но-о-ожки надень...»

И я смеюсь тогда. Потому что — ну а что еще делать-то?