Ночные колокола (джен)

Когда начался бой ночных колоколов, Кейт была в полном одиночестве.

Ночь всегда наступала бесшумной тенью. Она вставала в полный рост где-то вдалеке на горизонте, распахивала чёрные крылья и падала на Равнину как пловец баттерфляем — мгновение будучи длинной тенью в воздухе, ровно на то время, на которое можно задержать дыхание, — а затем рушилась на землю, как вода, мгновенно заливающая всё на своём пути.

Всего колокола били пять раз. Первый бой означал, что ночь начинает поднимать тёмную голову, а последний будет означать, что последняя полоска света, если вам ещё удаётся её видеть, сейчас исчезнет.

Не стоит оставаться с ночью один на один — это знали все, даже маленькие дети. Наверное, это было первым воспоминанием Кейт: рука матери, указывающая на столб ночи, глухое бом-бом-бом-бом-бом, а затем — густая вязкость, забирающаяся в глаза и впитывающаяся в кожу, и её не отмыть, не оттереть.

Свет возвращал способность видеть, омывал и очищал, а жизнь вновь обретала смысл, когда начинаешь общаться и что-то делать не только на ощупь. Кейт помнила, как прикосновение матери и её сестры ночью возвращало ей воспоминания о том, что она ещё жива.

Когда ты один, ночь застывает на ресницах тяжёлым цементом, сковывает холодом, разрушить который ты сам не в состоянии. Шли разговоры о том, как погибали люди, кого ночь застала на Равнине в одиночку. Иногда Кейт и сама видела застывшие статуи с гримасами боли на лицах, смотрела на них во все свои детские голубые глаза, когда как взрослые проходили мимо, обратив взгляды к земле, словно дорожная пыль вперемешку с соломой внезапно стала превыше всего.

Кейт, пока путешествовала по Равнине с матерью и сестрой, почти привыкла к другим группам людей. Чаще всего их было четверо-пятеро, редко когда больше. Они шли по бесчисленным дорогам, боязливо трущиеся друг к другу, с грязными усталыми лицами. Дети попадались редко, а когда они всё же встречали их — обычно те прятались за мамины юбки или отцовские колени, не желая знакомиться.

Иногда приходилось вступать в контакт с другими — например, когда вас оставалось двое. Если погиб бы один, то участь второго — встречать ночь в одиночку — тоже была бы решена.

Сейчас Кейт понимала, какую глупость она совершила. Бой ночных колоколов — гром среди ясного неба — просто-напросто подписал ей приговор. Мать умерла в одну из ночей, когда они с сестрой, крепко обнявшись, уснули. Кейт до сих пор закрывала глаза и видела её лицо — обречённый укор, последняя эмоция их матери.

Когда они встретили новую группку людей, Кейт провела с ними пару месяцев, а потом, решив, что у неё всё ещё есть время до новой ночи, ушла. Прошлой ночью она сжимала руку сестры, а та сжимала руку мужчины, который потерял свою жену.

Кейт решила, что она им не нужна. Её до сих пор изнутри ела ночь, когда она — или сестра — выпустила руку матери.

Она не помнила. Или же её мозг услужливо помог ей забыть.

А теперь ей придётся расплачиваться — но за что? Видимо, за гордость, вместе с которой, высоко подняв голову, она ушла. Или за глупость, застелившую густой пеленой горькую реальность.

Реальность была такова: ещё четыре удара колокола, и она умрёт.

Бом.

Ещё три.

Времени осталось чуть меньше, чем возможно задержать дыхание.

Тогда она увидела на горизонте одинокую тень.

* * *

Тому не терпелось двинуться в путь. Милли и Боб уже упаковали свои немногочисленные пожитки, солнце стояло высоко, Равнина приветливо дышала на них весенней травой.

Девушка и парень весело смеялись, а Том едва поспевал за ними, нагруженный тяжёлым рюкзаком с торчащей из-под клапана сбоку сковородкой. Боб частенько посмеивался, что сковородка может когда-нибудь спасти Тома от шальной пули, но тот не придавал этому никакого значения — ружья остались лишь в книгах, вместе с войнами и грустными некрасивыми девушками, в которых влюблялись очень богатые и высокородные мужчины.

Также Том думал, что и для предательства место осталось в книгах, но только до того пробуждения на Равнине под сенью дряхлого вяза в полнейшем одиночестве.

Он понимал, что Бобу и Милли иногда нужно уединение, и он его им предоставлял. Вёл себя сдержанно и... совсем не ожидал, что они оставят его со скудным пайком и сковородкой одного в Равнине. Когда через несколько миль его настиг бой колоколов, он в полной мере осознал, что вместо друзей сегодня ночью за руку его возьмёт смерть.

* * *

Кто-то тоже остался совершенно один перед наступлением ночи? Кейт не хотелось верить в свою удачу. Скользкая это дорожка — верить в хорошее, если постоянно живёшь на грани полного исчезновения, когда наступление тьмы может просто стереть все твои поступки и твою жизнь за единственную ночь.

Наверное, это кто-то из самоубийц, таких сейчас предостаточно. Специально отбиваются от остальных, не в силах получить от жизни то, чего хотят — хотя, чаще всего, такие люди даже понятия не имеют, чего же именно.

Кейт и сама испытывала этот голод — то, что время от времени брало над ней верх — тщетность такого бытия. Неспособность и нежелание создать что-то, что было бы важно не только для неё самой. Она слышала о том, что люди когда-то находили тех, кто мог разделить их чаяния и мечты, но она верила в это примерно так же, как верила в Бога. Кто в здравом уме мог создать Равнину? Создать полигон для страданий? Долину для мучений?

С другой стороны, возможно, что этот самоубийца — её последняя надежда. Говорили о тех, кто хотел свести счёты с жизнью, но когда начинался ночной бой часов, они бежали обратно к родным, крича, прося спасти их, и чаще всего не добегали.

Но она... может спасти этого человека.

Но есть ли в этом смысл? Она не переживёт, если бросится вперёд, тратя последние силы, протянет к нему руку, а он отвернётся от неё с презрением, и она умрёт с лицом, переполненным болью от того, что последний, кого она увидела в жизни, оттолкнул её, перекосившись от отвращения. Она испортит его лицо, которое, возможно, могло бы превратиться в воплощение спокойствия и надежды для путника, оставшегося в одиночестве, лицо, говорящее о том, что на той стороне нечего бояться.

Бом.

Ночь не ждала, она уже наплывала сверху как огромный плоский скат, только всё его тело — это жаждущий поглотить её и Равнину чёрный рот.

* * *

Том побежал. Тень вдалеке могла быть миражом, он достаточно времени уже не ел и не пил, чтобы видения начали приходить к нему, но эта надежда, пусть даже призрачная, давала ему сил.

Кейт видела, что одинокая фигура бросилась к ней, и поняла, что, скорее всего, этот самоубийца передумал. Броситься ему навстречу? Или же самой постараться стать тем оплотом спокойствия для случайного путника? Но взрослые не смотрят на мёртвых...

Она ускорила шаг.

Бом.

Том бежал изо всех сил, слёзы текли по его лицу. Пожалуйста, пожалуйста, будь реальной! Возьми меня за руку! Спаси меня от этого тёмного мёртвого одиночества! Я больше не хочу быть один! Я не хочу закрыть глаза навсегда! Если есть в этом мире какая-то справедливость, если мне было суждено родиться, я не хочу умирать просто так, ничего не успев сделать! Я буду бежать изо всех сил, даже когда ночь начнёт вливаться в мои нос и рот, даже если я ослепну навеки, я всё равно не остановлюсь, никогда!

Бом.