Как я курила с бомжом (джен)

Вообще-то я не курю. Ну, так, пробовала по юности лет, но на этом всё. Но сейчас в сумке у меня лежит пачка сигарет. Я купила её год назад, прошлым летом. Тогда всё навалилось как-то одновременно — закидоны начальства, скандалы в семье, проблемы с деньгами... Казалось, сделай я один неверный шаг, и мне прилетит сверху на голову кирпич. В общем, хотелось уже либо самой расшибить себе лоб о стену, либо выйти в окно. Обычно в такие моменты помогает душевный разговор с близким человеком, но чаще почему-то случается так, что озвучивать кому-то то, что у тебя внутри, совершенно бесполезно. Поэтому проще напиться, а то и закинуться ещё чем-то нелегальным, чтоб отключить голову и заглушить боль в сердце. Так получилось, что алкоголь я не пью, а где взять дурь — не знаю. Поэтому просто решила купить сигарет.

Потом пошла в самую глушь городского парка, где меня никто не сможет потревожить, и выкурила три штуки подряд, одну за одной. Мне полегчало. Дым будто выжег часть боли из моей груди, а мысль затуманилась и перестала разрывать мозг. Я, наконец, вздохнула свободно и увидела мерцающие над головой звёзды.

После этого я закинула начатую пачку в сумку и забыла о ней.

Прошёл год, снова стояло лето, я шла по улице города, когда вдруг услышала чей-то голос:

— Закурить не найдётся?

Голос доносился откуда-то снизу. Я оглянулась и заметила сидящего прямо на мостовой у стены дома замызганного бомжа. В тёплую погоду многие из этого подвального сброда вылезают погреться на солнышке.

Бомж сидел на каких-то засаленных пальтушках и настойчиво буравил меня взглядом. Я вздрогнула и замерла перед ним.

Вообще-то, я могла просто отдать ему ненужную мне пачку и идти дальше, но я этого не делала. Что-то меня останавливало.

Бомж продолжал молча вопросительно смотреть на меня.

— Я не могу, мне жаль твоего здоровья, — изрекла я. Мне, большой стороннице ЗОЖ, никак не позволяла совесть одарить человека порцией яда.

Бомж ухмыльнулся.

— То есть себя ты спокойно травишь, а меня оберегаешь? — скривил он в усмешке губы.

— Я не травлю. Она мне вообще не нужна... Так получилось... — зачем-то начала оправдываться я.

— А к чему беречь тело, если до души никому нет дела? Посмотри на меня — моя душа давно убита, на кой охранять тело? — продребезжал бомж.

Я смотрела на него в замешательстве.

— Ты ведь этой сигаретой тоже душу себе жгла? — продолжил он.

Я нервно заходила взад-вперед перед ним. Какого чёрта вонючий бомж видит мою душу лучше, чем все близкие мне люди?

— Что тебе надо от меня? — рявкнула я ему.

Бомж опустил голову, и я вдруг увидела, что он плачет. Я опустилась перед ним на корточки и положила руки на плечи:

— Ну, ладно, извини, я не хотела...

Он вдруг замер и будто перестал дышать.

— Меня ещё никто так не обнимал, — сказал он, поднимая на меня глаза.

— А что такого? — пожала плечами я. Бомж, конечно, был грязен, но отчего бы и не прикоснуться к нему?

— Я ведь тебе противен, — робко проговорил он.

— Мне без разницы, — мотнула головой я. Вообще-то я предпочитаю чистоту, но, судя по тому, что сейчас происходило, я не была так уж брезглива. Человек как человек.

Он в свою очередь отважился и приобнял за плечи и меня. А потом произошло странное… Он раскрыл свои объятья, а я потянулась к нему всем телом и прижалась к его груди. Он оказался таким тёплым, мягким, будто родным... Его запах? Был ли он? Я не ощущала, да и вообще в ту минуту мыслей о гигиене никаких не было. Но меня будто захватил мощный поток чего-то невероятно нежного и горячего, бьющего из его сердца. Я растворилась в нём и почувствовала, как из моих глаз сами собой полились слёзы. Мне стало как-то неловко — это же бомж, бездомный нищий человек, у которого ничего нет, но одаривает меня он, и одаривает тем, чем не может одарить никакой самый богатый человек.

Он отпустил меня и, будто не замечая моих слёз, заботливо расправил полу лежащей на земле пальтушки и предложил присесть. Я уселась рядом, привалившись спиной к стене дома, украдкой смахнула слёзы и стала с интересом его рассматривать.

— Как тебя зовут? — спросила я, тщетно пытаясь определить его возраст. Покрытое то ли грязью, то ли густым загаром и заросшее щетиной опухшее лицо порождало предположения в диапазоне от сорока до шестидесяти лет.

— Андрей, — ответил мой новый знакомый. — Так курить будем?

Я достала пачку из сумочки и протянула ему.

— Дамские, — усмехнулся он. — С ментолом. Так гламурнее? Не люблю дамские с ментолом, мне бы чего попроще да подешевле.

— Какие есть, — безразлично пожала плечами я. За другой пачкой для него я точно бежать не собиралась.

Он поглядел на меня и зажёг сигарету.

— Ну и дрянь, — поморщился он. — Никакого кайфа.

Я не слушала его ворчание, а жмурилась от тёплых лучиков солнца, и мне было отчего-то очень хорошо.

— Ты домой не хочешь вернуться? — спросила я его.

— Куда? Нет у меня дома, — прогудел он.

Я села и посмотрела ему в глаза.

— Куда делся? Пропил?

— Не пропил.

— Что тогда?

— Решил проэкспериментировать — как оно без дома жить, — задумчиво ответил Андрей.

— Зачем? — продолжала пытать его я.

— Не зачем, а почему. Так честнее. Никто тебе мозг не имеет, и с тебя взять нечего, ты всё отдал.

Он смотрел куда-то вдаль, сквозь здания магазинов и кроны деревьев, и от него исходила какая-то лёгкость. Мне подумалось, что так, наверное, смотрит человек с абсолютно чистым сердцем и совестью.

Но для чистой совести он сам был грязноват, да и не выглядел святошей.

— А чего спиваешься тогда? Раз мозг никто не имеет? — не отставала я.

— А зачем жить? Вот ты зачем живёшь? — снова начал буравить меня глазами он.

Я немного смешалась и раздражённо бросила:

— Зачем все живут, затем и я. Ты хоть что-то в своей жизни построил, чтобы судить, кто зачем живёт?

Он помолчал и неспешно стал рассказывать:

— Инженером я был, самолёты мы строили. А до этого и в космос кой-чего запускал. Знаешь, сколько там барахла на орбите сейчас болтается? Из тех штук, к которым я самолично руки приложил, ого как много. Как их назад убирать, правда, мы как-то не подумали. Как сделать так, чтобы самолёты не падали, тоже... Один из самолётов, который я строил, упал. С детьми, с семьями. Нет, ты не подумай, поломки там никакой не было. Хороший был самолёт, я за него отвечаю, как и за всё, что делаю. Но просто иногда они падают. Тогда гроза была сильная, сильнее, чем ожидали... И ветер… От всех случайностей ведь не застрахуешься. А они летели все... Куда летели? Всё спешили, на самолёте быстро... Домой, на отдых, снова домой... Всем жизни яркой хочется, удовольствий, всё успеть... Денег заработать, красиво потратить. Вот жизнь "стоп" сказала, а они всё продолжают. Новые самолёты, новые отдыхи, семьи, спешки... Всё перегружено, а они всё летят, им всё надо...

Я смотрела на него, слушала, и к горлу подступал комок... Как это — быть человеком, который построил ТОТ самолёт?..

Внезапно в голове застучало воспоминание, которое я много лет старательно гнала от себя. 2006 год, рейс 612 Анапа — Санкт-Петербург. 612… Я помню эти номера рейсов, будто работала с ними только вчера, хотя уволилась из авиакомпании более десяти лет назад. Базы данных, списки пассажиров… Я проверяла эти списки накануне вечером, согласовывала типы питания, подтверждала бронирование счастливчикам с листов ожидания. Я помнила даже многие фамилии, они особенно хорошо запоминаются, когда повторяются по нескольку раз — мужская, женская, две детских. А на следующий день я стояла дома у радиоприёмника и не верила своим ушам — самолёт, выполнявший рейс 612 из Анапы в Санкт-Петербург, разбился. Как? Но ведь я только вчера…

Это был мой выходной, я не знаю, что творилось в тот день на работе. Но я была на работе, когда разбился другой наш самолёт, несколькими годами ранее. Возвращался пустым из Шереметьево в Санкт-Петербург, упал на взлёте. Я сидела в диспетчерской перронной службы аэропорта, когда по рации поступило сообщение о том, что борт номер такой-то больше не прилетит. У всех шок, слёзы… Авиация — это одна большая семья, у кого-то среди членов экипажа был муж, у кого-то жена или родственник. Но на переживания нет и нескольких минут — работа аэропорта кипит, самолёты готовятся к вылету и прибывают, огромные потоки пассажиров идут и идут, промедления невозможны. По рации уже поступают новые сообщения, диспетчер обрабатывает их, службы продолжают работу, а в голове стучит мысль о том, что борт номер такой-то больше никогда не прилетит…

В мою следующую смену на работе ничего не изменилось. Те же компьютеры, те же базы данных, те же действия и — бесконечные ленты фамилий пассажиров… Будто ничего и не было… Конвейер крутился, как и обычно. В рабочую тишину отдела то и дело врывались назойливые телефонные звонки от особо ушлых пассажиров с листов ожидания, в сотый раз пытающихся узнать, не появилось ли свободное место. Им очень нужно было лететь. Я подтверждала очередной заказ и думала о том, что я, конечно, никаким образом не причастна к крушению какого-либо самолёта, но я — часть этого процесса, я — один из винтиков системы, благодаря которой пассажиры получают свою возможность лететь.

— Знаешь, отчего я пью? — продолжал Андрей. — Не от того, что те разбились... Они на моей совести, на моей душе, я к этому самолёту руки приложил. Но это всё не то. Я перестал, я остановился, я больше их не строю. А они... продолжают лететь... Те, другие самолёты, куда хуже, менее надёжны. Я бы такие не выпустил в небо под свою ответственность. И все об этом знают. И не только их владельцы, но и сами пассажиры. Они же каждый раз молятся, чтобы долететь. Боятся, молятся, но — летят. Зачем? Зачем, чёрт дери, им это надо? Почему это так необходимо людям?

Несмотря на пронзительность истории, его вопрос почему-то возмутил меня. Да, они падают, эти самолёты, но это же не повод отказывать себе в хорошем отдыхе.

Гроза, сильный боковой ветер, техническая неисправность, ошибка пилота или диспетчера — этих случайностей миллион… Ну да, и я как-то молилась, когда самолёт с трудом заходил на посадку из-за сильного ветра. Да, правда, молюсь каждый раз, когда эта металлическая громадина с кучей сложных механизмов, неизвестно как работающих, утаскивает меня в небо. В тот же год после падения Анапского рейса я сама отправилась в очередной отпуск на море по воздуху. Отпуск короткий, на море хочется побыть подольше.

— А что ты предлагаешь? Всем спуститься в подвалы и спиваться там? — бросила я.

Он посмотрел на меня и ничего не ответил.

— Нет, ну, правда. Что теперь, не выходить из дома, ничего не делать, всем жить по своим углам? — мне нужен был его ответ.

— Я не могу тебе ответить на этот вопрос, — тихо проговорил он.

Я сидела и ощущала, как у меня внутри борются два чувства. И одно из них, щемящее сердце, было вызвано тем, что Андрей прав. Меня возмущала эта правда, но она была за ним. Никто не может дать гарантий, что тот или иной рейс пройдёт успешно. Все эти заверения авиакомпаний — фикция. Они ничего не могут гарантировать потому, что не властны над стихией, обстоятельствами, случайностями. Но они красиво улыбаются и твердят о высокой безопасности их полётов. А пассажиры внушают себе чувство спокойствия и — летят. И всё это держится на одном сплошном самовнушении — и не более того. И, когда очередной самолёт падает, все вновь заламывают в горе руки и вопрошают небеса: "За что нам такое?!" А потом снова бегут за очередными путёвками. Этот порочный круг не разорвать.

Но я не додумала свою мысль, я посмотрела на Андрея, и мне стало безумно его жалко.

— Слушай, ну ты же не виноват, что люди выбирают то, что выбирают. Зачем гробить из—за этого свою жизнь? Ты мог бы... — я осеклась.

Я смотрела на него и понимала, что мне нечего ему предложить лучшего. Всё иное будет тем же самообманом. Жить и делать вид, что всё идёт, как надо... Но нет, оно не идёт, как надо. И он просто вышел из этого колеса, он решил прекратить заниматься самообманом и лицемерием.

— Ты не переживай, я думаю об этом, — вдруг он сам начал успокаивать меня. — Нельзя просто так отбирать у человека наркотик, нужно предложить ему что-то взамен. Мир без падений самолётов, без ядов, без хлама. Такой мир, в котором людям было бы хорошо жить. И я думаю о том, как это сделать. Я редко пью, ты не думай. Я хочу что-то исправить, я не хочу, чтоб всё оставалось так. Я — инженер, я отвечаю за безопасность, и я исполню свой долг.

— Ты не можешь спасти мир, — горько улыбнулась я. — Он слишком огромен.

— Но я могу хотя бы придумать решение, и найдётся хоть кто-то, кто тоже захочет его со мной разделить! — живо возразил он мне. — Мы хотя бы попробуем.

Я усмехнулась. Этот мечтатель, романтик-бомж был так наивен.

— Может, тебе денег дать или одежды какой принести? — спросила я. Очень хотелось сделать для него что-то хорошее после такого откровенного разговора.

— Да... Вернее, нет... Не знаю... У меня всё есть, — как-то растерянно проговорил он. Он, видимо, был уже весь в мыслях о своём проекте спасения мира.

— Я оставлю тебе сигареты, — протянула я ему пачку.

— Эту гадость? Кури сама, как захочешь душу прижечь, — поморщился он.

Я пристально посмотрела на него и медленно взяла из его рук пачку. Я знала, мне ещё придётся жечь боль в своей душе.

Вокруг суетливо куда-то спешили люди. Дети пытались привлечь внимание родителей и что-то требовательно у них выпрашивали. Взрослые напряженно думали о своих делах. Пешеходы или пассажиры... Куда летит наш самолёт, и мы вместе с ним? В какой момент придёт тот порыв ветра, с которым он не сможет справиться?

Я улетала, улетала в очередной рейс с этой толпой, мимо ярких витрин магазинов и деловых иномарок. Но я оборачивалась и искала глазами того бомжа, его маленький островок непонятного спокойствия. Он всё ещё здесь? Он всё ещё думает о том, как защитить мир, за который он несёт ответственность? И мне хотелось снова сесть на его засаленные пальтушки и думать, думать вместе с ним о том, как сделать счастливым и безопасным для всех этот странный и такой непостижимый мир.