Шайбу, шайбу! (джен)

— Шайбу, шайбу! — скандировал народ под голос Гришеньки, нашего бессменного комментатора всех хоккейных матчей, проходивших в Лукошкино.

И не зря скандировал. Завершался матч между сборной отделения милиции и царскими стрельцами. Счёт ещё не был открыт ни той, ни другой командой. До окончания матча оставались считанные секунды, а ведь от результата зависело, кто войдёт в сборную Лукошкино в первом звене — наши милицейские стрельцы или царские.

Да, да, вы не ослышались. Сборная Лукошкино по хоккею. Моя вторая зима в сказочном мире ознаменовалась грандиозным событием, затеянным царём Горохом. После ошеломительного успеха местного чемпионата по хоккею прошлой зимой множество стран, имеющих посольства здесь, изъявили желание в нем поучаствовать. После чего на спешном собрании, присутствовали на котором только двое: я и царь, было решено организовать сначала местный турнир для выявления лучших игроков, а потом — первый международный чемпионат по хоккею в Лукошкино.

Местный чемпионат, подогретый словами царя Гороха о том, что лучшие игроки из всех команд войдут в сборную, проходил очень жёстко. Не раз и не два мне приходилось вмешиваться не только в работу судьи Шмулинсона, но и в разборки фанатов той или другой команды. За эти дни поруб ни на одну ночь не оставался пустым, самых рьяных приходилось отдавать даже в царские казематы, когда места в порубе не хватало.

И вот наконец финал, куда ожидаемо вошла сборная отделения милиции и новичок чемпионата — царские стрельцы. Конец третьего периода, счёт — ноль-ноль. Скорее всего, если в оставшуюся минуту игрового времени никто не забьёт, будет дополнительное время.

Кстати, позвольте представиться: Ивашов Никита Иванович, старший лейтенант Лукошкинского отделения милиции и временно — главный тренер сборной отделения милиции и общей сборной Лукошкино. Лукошкино — это такой столичный город, на тридцать тысяч душ населения. Стоит в сказочной Руси, у речки Смородины, среди лесов да полей, во времена славного царя Гороха.

Нет, царь у нас действительно неплохой. С закидонами, тараканами, натура холерическая, увлекающаяся, где-то самодурствующая, но вполне себе отходчивая. Его ещё, конечно, царица цивилизованным манерам учит. Лидия Адольфина у нас из Европы, бывшая принцесса Австрийского правящего дома, но за Россию на танки пойдёт, решительная женщина.

А я попал сюда прямо из Москвы, во время плановых учений. Влез в подвал в заброшенном деревенском домике, а вылез уже здесь, в тереме Бабы-яги.

Бабка у нас хорошая.

Это рекомендуется запомнить и повторять как мантру, а не то съест! Шучу...

Яга на редкость прогрессивная и понятливая старушка, глава нашего экспертного отдела. Мы без неё как без рук — здесь ведь в любом преступлении колдовства и чародейства порой как вшей, хоть горстями выгребай. Вот в этом смысле равных нашей бабуле нет, а ещё она мужское враньё насквозь видит, представляете? С женским у неё сложнее, ложная солидарность мешает.

Да, а ещё я женат! Целых полгода уже. Пока мы вдвоём живём в моей комнате, на втором этаже терема Бабы-яги, да и съезжать как-то уже не хотим. Нет, финансы вполне себе позволяют снять отдельное жильё, просто негде и не у кого. Гостиничный бизнес в Лукошкине не особо развит. Все приезжие, как правило, селятся по своим: в Немецкую слободу, армянское подворье, азиатский караван-сарай, купеческие дворы, ну а кто победнее, те в доходных комнатах при трактирах и кабаках.

Антисанитария там, конечно, аховая, всех удобств — на пять квадратных метров четыре лавки с рогожей, туалет на улице, за забором, завтрак за свой счёт — горбушка хлеба да жидкий чай. Государь, конечно, сразу же подарил нам с Олёной терем в честь женитьбы, только его ещё построить надо теперь.

Но не это основная беда на мою голову. Основная беда — вон, на воротах стоит. Митька Лобов, младший сотрудник отделения. Здоровенный парень, всем Шварценеггерам сто очков вперёд даст. Но ума, прости господи, в обратной пропорции ему отсыпали. Хотя за два года службы в отделении он поумнел, увлёкся психоанализом, но увольнял я его уже множество раз: за неполное служебное. Хотя когда он в воротах стоит — любо-дорого посмотреть. Ни одна шайба мимо него не проскочит, ведь за ним и ворот не видно.

Да, ещё у нас в отделении служит стрелецкая сотня под командованием Фомы Еремеева. Хороший мужик, немногословный, но дисциплинированный, своих ребят в кулаке держит и в субординации разбирается. Даже не вспомню, сколько раз мы с ним и лаялись, и спасали друг друга. Он сейчас капитан сборной отделения, и, скорее всего, я его на капитанскую должность и Лукошкинской сборной поставлю.

Вы уж простите, что я все время на хоккей сворачиваю, но им пока что все мысли заняты. Зимой обычно преступники здесь в спячку ложатся, не куролесит никто. Хотя прошлой зимой один нехороший австрийский посол дал нашему отделению весёлую работёнку. Целых три преступления! Первое — кража царского кубка, пожалованного им на первый чемпионат Лукошкино по хоккею, надеюсь, в этом году такого не будет. Хотя все равно на душе неспокойно. Ведь, скажу по секрету, наши кузнецы по царскому приказу золотую шайбу сковали! Тяжеленная, с полпуда, наверное. Не всякий, кто на неё позарится, далеко унесёт. Ладно, об этом позднее. Второе преступление австрийского посла было таковым — покрал он гетманскую булаву, что атаман Хмельницкий в дар послал Гороху; казаки, кстати, обещались быть к чемпионату. Команда у них сильная. В прошлый раз мы с трудом вырвали у них победу. Блин, я опять не о том. Ну и третье, самое страшное и главное: нескольких невест царя нашего Гороха были отравлены ядом заморским, волшебным, через яблочки наливные. Отравлены, да не совсем — колдовство заморское в Лукошкино по-иному сработало. Все невесты забылись сном беспробудным. Разбудить их получилось только через поцелуй самого отравителя, когда его, наконец, припёрли к стенке.

Ладно, хватит воспоминаний. Давайте послушаем юродивого Гришеньку, кажется, вот-вот мои подопечные гол таки забьют.

— Прорываются, стрельцы милицейского воеводы Никиты свет Иваныча, прорываются, да за ради Христа и Святой Богородицы, до ворот стрельцов царских. Любо-дорого посмотреть, как они клюшками лёд скребут и шайбу туды-суды гоняют. Что хотят, то и делают, словно всех их перед игрой Боженька в лоб отчмокал. Шайба у Фомы, командира милицейского, грозного, но справедливого. Он мне вчерась, поклонясь, булку отдал свою последнюю. Святой человек, хоть и гадам всяким спуску не даёт. Почитай, как вчера своей грудью широкой оградил он от нападок Митяя — вон он в воротах вертится да зевает — капусту отменную, квашенную, тётки Матрёны; кстати, советую, она же меня ей угощала: прям тает во рту, Божье угощение, и чего сыну милицейскому не нравится…

Я только тихо вздохнул на этих словах. Да, тётка Матрена — воистину классовый враг Митьки: как только он на рынке появится, сразу к ней шествует. И сколько раз ему я уже говорил о нарушении субординации и недостойном милицейского мундира поведении — все как об стенку горох. Ему дай волю — он капусту эту, Матренину, объявит на весь рынок Кощеевым злодейским промыслом. Кстати, давненько мы о нем не слышали. О Кощее, конечно. Наверное, с той поры, как он умудрился покрасть жену мою, жену царя и бабушку нашу Ягу да сплавить их Горынычу, брату своему преступному старшему, названому. Ох и дело тогда было. По сию пору иногда снится обугленный череп Кощея, да Митька, волк, его грызущий…

Пока я размышлял, Фома, судя по крикам толпы да возгласам Гришеньки, вышел-таки один на один с вратарём. Пригодилась ему моя учёба, смог он обойти всех защитников… Но давайте вновь послушаем Гришеньку, у него шибче все рассказывать получается.

— Ах, святые архангелы, Божьи отцы и бабушки, что меня кровью Христовой по воскресеньям потчуют, вышел Фома-богатырь с вратарем царских стрельцов один на один. Закрутил, завертел защитников, аж голова у меня, да и у всех, почитай, зрителей сей игры бесшабашной вскачь понеслась. Обманул Фома ложным манёвром царских стрельцов, да простит ему Господь сию невеликую хитрость, и выкатил на чистый лёд, ведомый гласом серафимов. Размахивается он, размахивается… И клюшка, как и он сам, на лед падает, видно, сраженная песнью тех серафимов по самые уши. А вместе с ним и обе команды легли, только Митяй стоит, шатается… а нет… и он оземь грохнулся, я аж подпрыгнул…

Что?! Услышав последние слова Гришеньки, я обомлел и, только когда над толпой пронёсся вздох, начал пробиваться к ледовой площадке. Все было, как юродивый и сказал: все десять игроков и вратари обеих команд лежали на льду — бездыханные и словно мгновенно окоченевшие. Первым я проверил Митяя и еле успел отдернуть руку, чтобы не обжечься — такой холодной была его кожа.

— Аккуратней, милок! — раздался надо мной голос Яги. Я повернулся к ней и спросил:

— Что здесь произошло?

— А, чай, не видишь? Замерзли они все враз.

— Как это — замерзли? — удивленно переспросил я. — Не может быть, чтобы двенадцать здоровых мужиков в один миг вдруг обморозились до смерти.

— Да тьфу на тебя! — в сердцах воскликнула Яга, подбоченясь. — Да кто тебе такое сказал, что они померли?

— Вы, только что, — слегка оторопело ответил я. — Разве не так?

— Ты чем слушаешь, воевода милицейский? Я сказала «замерзли», а не «померли». Разницу чуешь?

— Не-а, — покачал я головой.

— Да тьфу ты, как женился, совсем разуму лишился.

— Эй, полегче, не наговаривайте! — возмутился я. — Так вы утверждаете, что они живы?

— Конечно, — пожала плечами Яга, словно и не видела никаких причин констатировать насильственную смерть двенадцати хоккейных молодцов.

— Но как же! Дыхания нет, вроде и окоченели…

— Вот именно! Не бывает так, милок, чтобы человек померший враз закоченел. Колдовство это. Ты уж поверь моему мнению экспертному.

— И кто же на такое сподобился? — задумался я.

— А это мы всяко скоро узнаем. Только дам тебе одну подсказку: кто у нас тут горазд на колдовство темное да на лиходейство безграничное? И кто на тебя из преступников зубы точит?

— Кощей? — мгновенно догадался я. Только у этого преступного элемента, почитай, на всей Руси были возможности такое провернуть. Да и претензии он к нашему милицейскому отделу имел немалые. Я же его несколько раз сажал уже за эту пару лет.

— Ты прям белке… — начала было Яга, но осеклась под моим строгим взглядом. Конечно, ей-то просто присказка, а мне, между прочим, эта белка с выбитым глазом долго в кошмарах снилась.

— Ладно, ладно, воевода, не буду, — улыбнулась Яга. — Но, думаю, ты правильно угадал нашего злодея. Только у Кощея сил хватит на такое. Но в чем мотив его, корысть, мне непонятно.

— Ну, об этом мы узнаем наверняка, — заверил я старушку. — Небось, еще к терему не выйдем, как Кощей даст о себе знать.

Чем мне нравился Кощей — так именно этим. Он злодей прямой, хоть и способный на многоходовки, но завсегда предупредит, если чего-то хочет.

Так оно случилось и на этот раз. Я отдал команду Феде Заикину, единственному игроку нашей команды, кому свезло не оказаться на льду сегодня и не полечь замерзшим, как его товарищи, — он немного захворал, и Фома решил не выпускать на лёд героя прошлого чемпионата, — отнести заколдованных игроков к нам в поруб и в сени. А сам вместе с Ягой направился к нашему терему — время было пораскинуть хорошенько мозгами, а под душистый чай с пахлавой Назима это выходило намного лучше.

Возле ворот, ведущих на территорию отделения, нас встретила моя жена, бывшая Кощеева бесовка, Оленушка. Кинулась ко мне, прижалась к груди моей и тревожным голосом спросила:

— Что-то случилось?

— Да нет, — от её объятий я слегка разомлел. — Обычное дело, милицейское.

И тут мимо нас начали носить игроков хоккейных, среди которых был и Митька наш, и Фома. Олена ахнула.

— Успокойся, деточка. Мы с воеводой враз это дело раскроем да на ноги всех молодцов поставим! — улыбнулась Яга и шустро прошла мимо нас к терему, не иначе чтобы потребовать у Назима самовар ставить.

— Митька! Фома… Но как же это… Кто? — прошептала Олена, еще сильней прижимаясь ко мне.

— Думаю, что Кощей, — отстранил я жену, заметив что-то на крыльце.

Я подошел и поднял свиток пергамента с вороньим пером. Сомнений у меня не было, от кого именно это письмо.

— Странно, только что его не было.

— Теряешь хватку, милая, — позволил себе я улыбнуться, разворачивая пергамент. Вот что в нем было сказано:

«Я, царь преступный, единственный, Кощей Бессмертный, требую, чтобы милицейский воевода лукошкинский, Никита Иваныч, волк породы ментовской, позорной, предстал перед моими темноцарскими очами сегодня в полночь.

Поговорить надо. Наедине.

Ответ жду со своим посланником».

Перечитав еще раз сие письмо, я обнял жену и прошёл в терем, где нас ждал уже горячий самовар, вкуснейшая пахлава и Яга, сидящая с задумчивым видом у окошка.

— Ну, что скажешь, Никитушка? — спросила она, дождавшись, когда жена нальет нам чаю и присядет рядом со мной.

— Вот, — протянул ей я пергамент. Яга шустренько его прочла и отбросила к стене, где его подхватил Василий.

— Вот нахал, — степенно она произнесла после недолгого молчания. — Ну и что ты про это думаешь, Никитушка?

— Надо встретиться, — пожал плечами я.

— Нет! — в голос воскликнули Яга и Олена. Я чуть не подавился чаем, Василий-кот — и тот подскочил и, бросив новую игрушку, скрылся в комнате бабушки, и даже Назим выглянул из-под печки — точнее, показался его габаритный нос и не менее большой тесак.

— Не, одного мы тебя, Никитушка, не отпустим. Да и не дело это — самому воеводе милицейскому с преступником обычным якшаться, —произнесла Яга после того, как я немного пришел в себя.

— Лучше пусть сам к нам приходит, — поддакнула ей бывшая бесовка.

В этот момент раздался стук в окно. Яга сноровисто распахнула створки, и на подоконник вспорхнул ворон — пернатый посланник Кощея. Мы с ним уже несколько раз пересекались, и зачастую он отсюда, из нашего терема, улетал несолоно хлебавши. Не пойму, и как Кощей держит таких у себя при дворе. Наверное, это та же история, что и у меня с Митькой. Какой-никакой, а свой все же — уволить жалко, рука не поднимается, хотя он порой такое отчебучивает…

Ворон слегка трусовато огляделся, но, не увидев ни Назима, ни Василия, осмелел и наконец заговорил.

— Ну? — спросил он у меня. — Что мне сказать господину?

— Слушай меня, пернатый, — ответила ему вместо меня Яга. — Если Кощеюшке что-то надо от воеводы, пусть сам приходит, и неча письма похабные…

— Яга! — в голос воскликнули мы с Оленой.

— Чего? Ну да, не похабные, но оскорбляющие, это неважно, — отмахнулась Яга. — Так вот, нечего ему пергамент заморский зазря переводить, пусть приходит и сам рученьки свои костлявые под кандалы тяжелые подставляет!

— Да вы обалдели? — каркнул посланник. — Ежели я такое Кощею передам, он меня враз на вертел пустит.

— Ничего, пожаришься — похорошеешь, — улыбнулась ему Оленушка.

— Да тьфу на… — начал было ворон, но осёкся под моим строгим взглядом. — Значит, отказываете?

— Нет, — ответил я. — Но встреча будет проходить на моих условиях. Здесь, в тереме, в полночь и при свидетелях.

— Не пущу я его в терем свой! — воспротивилась Яга.

— Хорошо, встретимся на крылечке, — не стал я спорить со старушкой.

— Сойдет, — каркнул ворон и шагнул в окно. Спустя секунду мы увидели, как он летел прочь, в сторону Кощеева царства.

К встрече с Кощеем мы изрядно подготовились. Для начала Яга поставила передо мной стакан, наполовину заполненный водой, — верное средство, когда нужно отследить зло, приближающееся к дому. А что бы я ни говорил ранее, Кощей и был тем злом.

Олена уселась неподалёку от крыльца с огромной иглой, изображая усердную жену, что зашивает мужу портки. Василий примостился рядом со мной на крыльце и урчал так, что все псы, поскуливая, попрятались. Наверное, еще помнили тот его вояж, когда он верхом на собаке до Подберезовки добрался. Даже Назим — и тот не вытерпел: сидел у моих ног и грозно точил свой тесак. Рядом со мной возвышалась Яга; она стояла, опираясь на клюку и устремив взор куда-то вдаль. Словом, на крыльце собралось все отделение — только не хватало Митьки и Фомы, но они колодами ледяными лежали в сенях. Я же сидел на крыльце, лениво перелистывая свой блокнот. Таких блокнотов у меня накопилось уже с десяток. А это — самый первый. Было интересно перечитать свои записи…

Ожидание затягивалось. Но, наконец, ровно в полночь вода в стакане дрогнула. Кощей приближался. И минуты не прошло, как он ступил на наш двор.

— Ах, вот он, воевода милицейский, сам на свою погибель ко мне вышел, волк позорный! — обратился ко мне Кощей.

Взвизгнул противно тесак, заставив всех поморщиться, и в тот же миг игла в руках моей жены оказалась совсем рядом от уха Кощеева.

— Только попроси, милый, и он враз глухим на одно ухо станет, — елейно проворковала Оленушка.

— Ну, воевода, мне же по закону жанра так говорить положено! — воскликнул обиженно Кощей.

— Зачем пожаловали, гражданин? — сухо спросил я, жестом давая «отбой» жене. Благо, что Маняши, Митькиной невесты, нет — все еще в деревне отцу помогала; она бы Кощея без предисловий на рога своей коровы накрутила. — Вынужден вас предупредить, вы обвиняетесь во множестве преступлений, содеянных на землях моей ответственности. Советую вам добровольно сдаться.

— Не начинай, Никита Иванович! — усмехнулся Кощей. — Я к вам с…

— Заявлением? — перебила его Яга.

— Добровольной сдачей в руки правосудия? — спросил я.

— Нет… С предложением.

— Говорите, — вновь перешел я на сухой канцелярский язык.

— Да чего его слушать, скрутить его и пусть расколдовывает наших молодцов! — на своем дворе Яга была беспримерно храброй, хотя я знавал случаи, когда перед Кощеем она робела. Но не в этот раз.

— Как раз мое предложение по поводу «замороженных». Я мог бы их разморозить, но…

— Чего вы хотите?

— Шайбу золотую; отдашь её мне — и я враз их расколдую.

— Не пойдет. У меня к вам есть ответное предложение, — вдруг загорелся я одной идеей.

— И какое? — все так дружно спросили меня, что я подскочил и чуть не заикал с испугу.

— А попытайтесь его выиграть. Слабо? — злорадно усмехнувшись, спросил я.

— Это чего, в хоккей твой? — слегка обескураженно произнес Кощей.

— Ну да, — кивнул я.

— Совсем ополоумел со своим хоккеем, — прошептала Яга.

— Как-то это неправильно, что ли. Я же злодей.

— И что же? А представьте, какие слухи о вас ходить будут в преступном мире? Дескать, сам Кощей взял да обыграл в честной игре воеводу милицейского. Это какой престиж. А то вы, как я погляжу, свои очки подрастеряли за эти два года. И никак не на первой строчке рейтинга преступников.

— Ну, Никита Иванович, — медленно произнес Кощей, и я напрягся, чтобы отразить — хотя бы попытаться — удар. — Будь по-твоему!

Грохнул гром. Я удивленно глянул на небо: гром посередине зимы — это ненормально, — и прозевал момент, когда Кощей исчез с нашего двора. А через секунду из сеней раздался молодецкий храп Фомы и Митьки…

Остаток ночи прошел спокойно. Выпив чая для успокоения, мы разошлись спать. А наутро меня разбудил… дьяк, сидевший на заборе и счастливо кукарекавший в небо… Пока я соображал, что к чему, он сиганул с забора и был таков.