Озеро (джен)

I

Друг друга отражают зеркала,

Взаимно искажая отраженья.

Я верю не в непобедимость зла,

А только в неизбежность пораженья.

Георгий Иванов

Я сразу скажу, как честный человек, что разгадки у меня нет. И никто в нашем поселке так и не понял, что это было. Так что не ждите сеанса черной магии с полным разоблачением, я только расскажу о том, что видел и слышал сам.

Началось все в ноябре. Холод собачий, а я весь день на ветру, к вечеру уже ног под собой не чувствую. И, главное, эти трусы кружевные кругом — я на них как гляну, так вообще зуб на зуб не попадает. Ну ладно, до вечера дотянул, не околел. Стал уже товар убирать, вдруг слышу — зовут с той стороны площади:

— Эй, Поганка!

Ну, я ухом не веду, ноги пластмассовые в сетчатых чулках в ящик укладываю штабелями. Хотя это меня зовут, кого же еще. В школе еще так прозвали. Был Белянкин, стал Поганкин, а потом и просто Поганка. А нынешние школьники Беляшом зовут за глаза. Вроде и не так обидно, но глупо. Какой я Беляш? Беляш должен быть пухлый и масленый. А я… ну, поганка и есть, как в зеркало посмотришь.

— Слышь, тебя зову! Эй, Лёха!

Это уже получше. Ладно, оборачиваюсь — там Андрюха, пыхтит, как паровоз, того и гляди пар из ушей пойдет.

— Товарищ милиционер, — говорю, — помогите вот лифчик расстегнуть, пальцы задубели совсем.

— Какой я тебе товарищ, — сопит Андрюха. — Нету у нас больше товарищей… Собирай свое барахло и пойдем, разговор есть.

И смотрит как-то так странно, что мне не по себе стало. Мы хоть и учились вместе лет сто назад, но и правда — какой я ему товарищ? И что ему от меня надо?

Собрал я сумки, да прямо в Андрюхину машину и закинул. Он молчит, а я извертелся весь, шутить пытаюсь. Он хоть бы слово в ответ. Ну и я притих. Думал, мы в участок едем, а потом гляжу — к больнице повернули. Андрюха машину во дворе заглушил, сидит чурбаном и ни гугу. Я на него глянул — бледный весь, даже впрозелень. Потом говорит тихо:

— Груздев Илья Сергеевич твой сосед был?

— Ну, мой, — отвечаю. — Из семнадцатой квартиры. Только почему… был?

— Ты его узнать сможешь? Ну, попробуешь узнать?

Тут уже и я замолчал, а потом выругался только. Потому что ну что еще тут скажешь?

Груздева я опознал. По татуировке на пальце, больше там и опознавать-то было нечего. Вечером прихожу домой — квартиру его уже опечатали. Пальцы у меня от холода еле шевелятся, с ключами долго возился. И слышу вдруг еще из-за двери — в квартире музыка играет, на всю катушку. Мама телевизор никогда так громко не включает... Точнее, она его теперь вообще не включает. Раньше я уходил и ей на кровати швабру оставлял: один конец у мамы под локтем, другой — в кнопку на телевизоре упирается. Мама, если захочет, на швабру надавит и включает. Не всегда получалось, правда. А теперь кнопку там заедает, так вообще не получается. Поэтому я удивился, испугался даже. Дверь поскорее отворил, захожу — ну точно, телевизор орет визгливым голосом:

Ах, мадемуазель, станцуем шимми!

Чтобы не считали нас такими

Дико старомодными, смешными

Все подряд.

Шимми — это самый модный танец,

К нам его завез американец,

А придумал шимми сумасшедший,

Говорят!

И ножками на экране дрыгают, эдак в старинном духе, фокстрот там или чего-то такое. Мама на подушках лежит и глаз не сводит. Это ей самое милое дело, она в нашей областной оперетте ни одного спектакля не пропускала, даже отца приохотила, и я всю эту дребедень наизусть выучил и на всю жизнь возненавидел.

А рядом с мамой Верунчик сидит. Ну тут мне понятно стало: у нее ключ есть, я же сам и давал, да не забрал обратно. Непонятно только, чего она сегодня приперлась?

Верунчик — медсестра наша, маме уколы приходит делать. В частном порядке, на коммерческой основе. Сам я не могу. Вообще все сам делаю, а уколы — не могу. Мама как шприц увидит, у нее такое лицо делается, как у ребенка малого, и рот кривится, как будто заревет... Не могу, в общем. А у Верунчика как-то ловко получается, мама и понять ничего не успевает.

Верунчик вообще ловкая, хотя так поначалу не скажешь. В параллельном классе училась, мне ровесница, а на вид девчонка совсем. Мелкая, в чем только душа держится, вся прозрачная, пальчики как паучьи лапки, кудряшки редкие и легкие, как пух у ребенка на голове, носик острый кверху смотрит, рот пуговкой. И глазищи, совсем как блюдца эти ее любимые, на которых она помешана. Остальные все наши кто полысел, кто раздобрел, кто пооблез с годами, а Верунчику все нипочем. В школе она была как старушечка, а сейчас — чисто школьница.

Время наше дикое, конечно, и ее поприжало. Жила она тихой мышкой за половицей, а как перестали в больнице платить, пришлось на свет божий выползать в поисках пропитания. Нанялась она куда-то в райцентр массаж делать, с толстых теток жир сгонять. А там оказалось, что массажистка у них — это вроде проститутки, и не тетки там, а мужики, но жирные, это да, тут не обманули. Она от них убежала в носках по мартовскому снегу, так потом и в электричке ехала, в носках. В райцентр больше не ездит, уколы тут делает и полы еще моет в видеосалоне. Носик только все острее делается, а рот уже не пуговкой, а с булавочную головку стал.

— Привет, — говорю, — Верунь, как жизнь?

Не говорю то есть, а ору, чтоб телевизор перекричать. А она мне тихонечко что-то шепчет в ответ.

— Мам, — говорю, — я потише сделаю?

Мама кивнула, а Верунчик вскинулась:

— Стой, не надо тише! Это я специально, чтоб нас не слышно было! Иди сюда, Лёша, послушай...

Звук я все-таки прикрутил немного, подсел к Верунчику. Она хоть и чокнутая, но я с ней стараюсь поласковей. Случись что, так у нее у одной ключ есть от квартиры, где мама. Она одна про нее и вспомнит.

Шимми, шимми, шимми —

Это модно!

Ну а если модно,

То свободно

Делай что угодно как угодно —

Никого не удивишь!

— Я вчера в ночь дежурила, — шепчет мне тем временем Верунчик. — А у нас свет опять отключили, даже чаю не вскипятить. Ну я и думаю: схожу к Федьке через дорогу, у них-то свет есть, по окнам видно. Я ж на минуточку только, туда и обратно. Взяла чайник и пошла...

— Ну ты смелая, — говорю, — к Федьке ночью соваться.

Сказал и осекся. Сам-то я этого Федьки опасаюсь, да только вида не подаю. И вообще как мимо них иду, так нарочно шаг замедляю и грудь колесом, чтоб не подумали, будто Федьку этого вшивого боюсь. Но если честно, то да, боюсь. А Верунчик только отмахнулась. Ни черта она не боится, кроме своих летающих тарелок да зеленых гуманоидов, которые к ней ночью с балкона в гости шастают. Поначалу всем про них рассказывала, да ее на смех подняли. Анекдот припомнили про старую деву, которая все надеется у себя под кроватью мужика найти. С тех пор она рот на замок и про тарелки только со мной. И вот сейчас явно за этим же прибежала, по глазам вижу. Глаза у нее как наше озеро: никакого вида и выражения, а все равно знаешь — что-то там есть.

— Пошли на кухню, — говорю, — я картошки пожарю, есть охота. Там и расскажешь. Да не бойся, не услышит никто, мне еще посуду перемыть, вода шуметь будет.

На кухне у нас как раз из окна виден дом, где Рекс с Федькой живут. «Я Рекс, — говорит Рекс, когда с кем-то знакомится, — а это вот Федька. Не перепутайте». Шуточка у него такая. Каждый раз надо смеяться. Он не любит, когда над его шутками не смеются. А Федька — черно-белый алабай, жуткая зверюга, одним взглядом к земле примораживает. Рекс его завел, когда из Афгана вернулся — единственный в нашем поселке. Принес домой щенка, назвал Федулом. Кореш у него в армии вроде был по фамилии Федулов. И алабай по паспорту Федул (у него и паспорт есть, а как же), а по жизни Федька. Серьезная псина, морда квадратная, взгляд тяжелый, клыки желтые. Выйдут они во двор — двое из ларца, одинаковы с лица.

Рекс в принципе мужик нормальный. Только немного псих. Верунчик, по-моему, в него втюрилась. Никогда по имени не назовет и в глаза ему не смотрит. Даже сейчас так и сказала: к Федьке пошла за кипятком...

Я картошку чищу, вода шумит и не особо слышно, чего там Верунчик заливает, да я и не слушаю. И вдруг до меня доносится:

— ...пушку мне в затылок, и в окно толкает...

Да твою ж мать, думаю, это уже не зеленые гуманоиды! Я воду выключил, говорю:

— А ну-ка давай еще раз.

— Воду, воду открой! — шепчет Верунчик. — Они же подслушивают везде...

Я ее успокоил, как мог, но она все равно шепотом рассказывала.

— Так вот, говорю, иду с чайником и вижу — у них свет в окне то погаснет, то снова загорится... Я пока через дорогу перешла, раза два это было. Думаю, может, тоже у них с электричеством что-то, чаю не вскипятить, даже хотела назад повернуть, но не стала. Поднялась к ним на третий этаж, позвонила... Слышу — Федька за дверью завыл. Думаю: чего это он? Он мне всегда радуется... Он же болел сильно, ну, когда его соседи отравили, а я потом ходила ему уколы делать. Так он с тех пор меня знает, и как будто понимает даже, что я ему помочь хотела...

— Верунь, — говорю, — на фиг Федьку, Рекс-то дома был? Что у него там?

— Дома. Он мне открыл, смотрит так...

— Пьяный, что ли?

— Нет, не пьяный, просто смотрит странно, и в руках пистолет. Схватил меня за руку, зарычал чего-то и к окну тащит. Я вырываюсь, а он ствол мне к затылку приставил и...

И тут мама из комнаты позвала:

— Алёша, переключи программу!

Я маме включил прогноз погоды, а сам вернулся на кухню. Верунчик в окно своими блюдцами уставилась, потом снова на меня, и говорит рассеянно:

— А ты ничего такого не слышал ночью? У вас как раз их окно видно... Соседи все сбежались.

— Да чего я должен был слышать-то? Рассказывай дальше!

— В общем он меня к окну толкнул, пистолетом размахивает, Федька еще под ногами вертится, скулит…

— А Рекс-то что?

— А он меня держит, прямо носом к стеклу прижал, и кричит: «Смотри в окно! Смотри в окно! Что видишь?» Я смотрю, только там ничего толком не видно, ночь ведь на дворе, а в кухне свет горит. И тут он выключателем щелкнул, свет погас, и я увидела... Там за окном, Лёш, женщина. Не то на карнизе стоит, не то... не знаю, в воздухе висит, что ли, только лицо у нее как раз напротив моего. Женщина странная такая, я на нее смотрю и вдруг понимаю, что это я сама там повисла в воздухе за окном.

Я перевел дух и расхохотался с преувеличенным облегчением.

— Верка, говорили тебе, свихнешься ты со своими летающими блюдцами! Это ж ты свое отражение в стекле увидела! Тьфу, чуть и правда не напугала...

Она головой покачала и даже улыбнулась немного.

— Нет, Лёш, не то. Отражение свое я видела, когда свет горел. А в темноте какое там может быть отражение? Ну и потом... Свое отражение я знаю, в зеркало каждый день смотрюсь. А тут другое. Тут как бы я и в то же время не я. Она такая... страшная была. И красивая. Вся белая, волосы по плечам, пальцы длинные-длинные, она их к стеклу прижала и смеется. У меня передний зуб сломан — вот, смотри... В детстве с качелей упала. А у нее все зубы целые, мне хорошо видно было, — заключила Верунчик бесстрастно.

Я же говорю, отчаянная она. Или просто чокнутая, не знаю. Сидит спокойная такая. Обломок зуба во рту пальцем потрогала и продолжает:

— Смеется в общем и трясется вся, вроде припадка, а может, танцует так — не разберешь. Я закричала, от окна шарахнулась... И она там как будто отпрыгнула и повисла в воздухе. Я в сторону — и она в сторону. Как будто отражение, ты правильно сказал, только она не отражение. И он тогда ствол убрал и говорит...

— Рекс?

— Ну да. Отпустил меня, свет зажег и говорит: «Ты тоже его видела?» Я говорю: «Кого его?» Он: «Мужика этого. Клыкастый такой и в крови весь. Там за окном болтается, когда свет выключен. Видела?» И смотрит на меня жалобно так, и Федька скулит... Ой, Лёш, у тебя потоп!

Пока я слушал, картофельная шелуха слив закупорила и вода в раковине через край полилась. Я лужу вытер, сковородку на плиту поставил.

— Вер, — говорю, — у Рекса, как он вернулся, мозги набекрень, сама знаешь. А выпивкой он их еще сильней скособочил. Ну и тебя напугал. Там отражение в стекле было, поэтому он мужика видел, а ты бабу. Ферштейн?

— Нихт ферштейн, Лёша. У меня-то мозги в порядке, а я тоже видела... не отражение это было.

Я головой покивал:

— Ну да, у тебя-то в порядке.

Я ж деликатный. Мамино воспитание.

— Только ты, Верунь, со своими порядочными мозгами сутки на дежурстве была, а потом тебе еще ствол к башке приставили. Тут и не такое увидишь!

Плету вот это все и сам себе не верю. А Верунчик вдруг взяла и согласилась.

— Ну может быть. Может быть. А ты правда ничего не заметил ночью?

— Ничего — это чего? Зубастых летающих мужиков и трясущихся теток в красной помаде? Не, не видел.

— Да не мужиков... Выстрелы были, ты не слышал?

— Ну ешкин кот! Рекс, что ль, пальнул в кого-то?

— Да. Свет опять выключил, а там за окном снова... И он как заорал и всю обойму туда разрядил, стекло прямо брызнуло. Соседи милицию вызывали.

— Блин, Рекс доиграется, уложит кого-нибудь по пьяному делу... Хотя что они ему сделают? У него, говорят, крыша. Посмотри за картошкой, ладно?

Я заглянул в комнату:

— Мам, тебе огурчиков соленых достать?

— Да я не хочу, Алёшенька. Может, Верочка будет? Ой, а карамельки-то к чаю есть?

Верунчик любит карамель «Подушечки», а мама любит Верунчика. Впрочем, может, Верунчик их терпеть не может, но не отказывается из вежливости, а маме Верунчик не особо по душе, но она все надеется, что я женюсь. Так радовалась, когда мы с Лёлькой поженились, потом так переживала... А теперь опять надеется. Да и пусть. У Лёльки кстати второй родился, летом еще. Я хотел маме об этом сказать, да опять не сказал, только штору зачем-то стал поправлять. Окно Рекса в соседнем доме и правда хорошо от нас просматривается. Вместо стекла там картонка. Шуму, наверное, было... А я не заметил.

Потом я Верунчика проводил, посуду опять вымыл. Час поздний, я уж думал, спать лягу и больше ничего такого в этот день не произойдет. Заглянул к матери, чтобы свет выключить, а она не спит. На подушках приподнялась, в телевизор смотрит, улыбается... И тут меня как обожгло: телевизор-то выключен!

— Мам, — говорю, — ты чего? Включить тебе?

— Да нет, я уж спать буду. Я просто на отражение смотрю. Я там молодая такая, красивая… будто и не я вовсе! Так бы только туда и смотрелась.

Очень мне хотелось завесить чертов телевизор тряпкой, но я себя одернул: совсем крыша поехала, как у Верунчика. Поэтому спросил только:

— Ты прошлой ночью ничего такого не слышала? У соседей вроде шумно было.

— Нет, не слышала. Да мне же Вера укол поставила, я и проспала до самого утра.

В ванной у нас лампочка перегорела. Ладно, думаю, утром поменяю. Пока зубы чистил, старался в зеркало не смотреть. Неприятно это, смотреть в зеркало в полумраке. Почти как в выключенный телевизор.

II

Я люблю ее, деву-ундину,

Озаренную тайной ночной,

Я люблю ее взгляд заревой

И горящие негой рубины...

Потому что я сам из пучины,

Из бездонной пучины морской.

Николай Гумилев

Так это все и началось. Точнее, началось-то еще раньше, да только мы не сразу поняли… еще летом, когда те мужики из Александровки купаться поперлись среди ночи.

Да, про это я ведь не рассказал. Попробую еще раз.

Когда меня в детстве в школе Поганкой называли, я даже не особенно обижался. Знаете почему? Потому что все мы тут… Село наше (потом уже поселок городского типа, а раньше было просто село) называлось Поганое. Нет, правда. Я еще пионером в краеведческом кружке узнал. А потом уж мы стали ПГТ Ленинск, и совсем даже неплохо жилось ленинцам, по крайней мере, после войны. Родителям квартиру дали двухкомнатную, мы с матерью и сейчас там живем. Соседи были хорошие, горка во дворе, школа через дорогу. Отец на заводе работал. Завод наш секретным был, зарплата соответствующая, к праздникам продуктовые наборы. Красную икру, я помню, давали. Теперь-то эту икру только во сне и увидишь. Когда я в восьмом классе учился, на заводе у нас авария была. Что-то там взорвалось. Мы как раз на последнем уроке сидели, завуч прибежал, говорит: ЧП, какой-то выброс или там утечка, когда пойдете домой, нос и рот шарфами закрывайте. Сейчас странно вспомнить, а мы тогда чуть не обрадовались — интересно же! Про завод наш столько баек рассказывали. Потом уж узнали, что там люди погибли. У нас из класса Ленка Колобкова без отца осталась. Еще говорили, что в наше Белое озеро тогда какая-то дрянь утекла. Но мы, стойкие ленинцы, все равно там купались и рыбу удили.

А когда Ленина сбросили с корабля современности, тут все стали репу чесать — как нам теперь называться? Обратно в Поганое никому не хотелось. Вот кто-то, не подумавши, а может, с пьяных глаз, предложил: город Озеро. Это станция наша так называется — Озеро. И ведь прижилось! Стали мы озерцами. Неплохо, вообще говоря, только смешно получается, когда спрашивают, где живешь. Ответишь человеку: «В Озере», он ржет: «А чо не в пруду?»

Озеро у нас и правда есть, называется Белое. Раньше, как вы уже могли догадаться, оно-то и называлось Поганым. Правда, по соседству с озером Поганым было еще и озеро Срамное, так что нам, можно сказать, повезло. При советской власти их, понятно, тоже переназвали, и стали они попросту озеро Белое и озеро Черное. Белое прямо под боком у нас, мы в детстве все лето там пропадали. Оно чистое такое, светлое, по берегу песок, кругом сосны. Хочешь — купайся, хочешь — рыбу лови. Лёльку я там на лодке катал, да только она плавать не умела и боялась очень. Ну, короче, хорошее место. Легенда даже про него есть, я от бабки узнал. Будто бы еще при татаро-монголах утопилась в нашем озере девушка. Спасалась, значит, от погони, выбежала на берег — и куда деваться? Ну и бросилась в воду. И сия пучина поглотила ея в один момент. А на озере будто бы поднялась волна и захлестнула тех, кто за девушкой гнался. Как корова языком слизнула, больше их никто не видел. А саму девушку будто бы можно иногда по ночам видеть, как она из озера выходит. Как бы местная святая, типа того. И будто бы она помогает тем, кто тонет, поэтому за все время в Белом никто и не утонул. Последнее, кстати, похоже на правду.

Сейчас там не так. По берегу богатеи дачи себе понастроили, заборами отгородились, к воде не сразу и пройдешь. Один дебил яхту еще там держит. Мы, когда узнали, все ходили смотреть: правда, что ли, реальная яхта? На хрена она ему, у нас на Белом-то? Куда он на ней плыть собрался? Но он, как оказалось, не дурнее нас. И плавать никуда не собирался. На яхте у него там гулянки, девок туда водит, музон по ночам врубает — над водой-то звук разносится, аж до нашей улицы добивает.

А про Черное говорят, будто бы это метеоритный кратер. И будто бы оно вообще бездонное. Не знаю, тонул ли там кто, никому в него соваться неохота. Оно правда черное, торфяное, дно илистое. Совсем бы было как грязная лужа, но такие на нем кувшинки растут — нажористые, так и прут из-под воды, хоть косой коси! Не кубышки желтые, каких везде навалом, а именно кувшинки. Нимфея альба, если по-нашему, по-латыни.

Я про озера наши не просто так начал. Может, они и ни при чем. Может, это в воздухе что-то, я не знаю. Может, на секретном нашем заводе какие эксперименты ставили. Или просто время настало такое бешеное. Весной завод окончательно закрыли, жрать стало нечего, все как озверели кругом. А как не озвереть? Я, допустим, в школе работал. Месяц не платят, другой, третий. А у меня мать дома больная. Спасибо Эдику, взял вот меня к себе, торгую сейчас трусами на городской площади, напротив клуба «Бита». Так-то это раньше кинотеатр был, «Орбита» назывался, но первые две буквы давно не горят, да и кино там уже не крутят. В подвале только видеосалон, тоже Эдик держит. А на площади в бывшей «Союзпечати» теперь продаются шоколадки и ликеры ядовитого цвета (и не только цвет ядовитый, покойный Груздев однажды так этой дрянью траванулся, еле откачали), рядом Рустам с виноградом и бананами, ну и я сбоку присоседился.

Сперва стыдно мне было, бывшие ученики прибегали посмотреть — Беляш у «Биты» трусы продает, никакого кина не надо! До меня не сразу доперло, что я им больше не учитель, ни директора надо мной нет, ни завуча, один только Эдик да призрак голодной смерти. И вот тогда мне по фигу стало, я их так отшил, что больше уж не лезут. Совсем я, видать, превратился из ленинца обратно в поганца… как и все вокруг.

Ну, словом, что-то такое давно у нас назревало. И летом уже совсем началось, только мы не поняли. Жара стояла — ужас. Торфяники тлеют, асфальт как пластилин, к ногам пристает. Затон александровский зацвел, и повадились тамошние мужики на нашу сторону ходить купаться. Пришли, значит, вчетвером, окунулись, выпили, еще окунулись, еще выпили. Да так там и заночевали на берегу — ночи теплые были, хотя и август уже. Просыпаются утром — трое на месте, четвертый как в воду канул. Ну, про воду и подумали сразу — куда еще ему деваться? Только утонуть в этом лягушатнике — это постараться надо: там отмель, детишки обычно плещутся, взрослому мужику воды по пояс. Искали его, искали, водолазы из райцентра потом приезжали. Не нашли, ну да и плевать, кому он сдался по нашим временам? Он приезжий был, шабашил на дачах, родных в городе никого. Так и забыли про это дело.

А потом, уже перед первым сентябрем, опять беда, да еще похлеще. Шла, значит, по улице Ленина гражданка… ах да, простите, госпожа Кудинчикова. Родительница из нашего пятого «Б», я ее знал немного, хорошая тетка. Кругом белый день, у детского народ толпится — тетрадки покупают. Сами дети, за лето одичавшие, тоже по всей улице мельтешат. Дачники, опять же, на станцию тянутся. И Кудинчикова идет со своими авоськами. А на другой стороне улицы две девчонки в бадминтон играют — родители им только что ракетки купили, так они до дома дотерпеть не могли. И у них воланчик улетел — прямиком в кусты сирени, где Кудинчикова шла, ей чуть по носу не щелкнул. Другая бы, может, ругаться стала, а она видит, что девчонки головами крутят, и говорит: «Да вот же он!» Авоськи свои поставила, шагнула в кусты, наклонилась… и все. Исчезла. У всех на глазах. Нет, ну не то чтобы все на нее пялились в этот момент, но многие видели, что вот она только что тут была — и нету. И деваться ей некуда, сирень эта — три жалких прутика, уж который год подыхает, да все никак. Там котенку спрятаться негде, не то что взрослой тетке. А за сиренью глухая стена — ни двери, ни подвала. Авоськи на тротуаре стоят, а Кудинчиковой нет.

Тоже ничем все кончилось. Разговоров, конечно, много было, а толку-то от них?

В сентябре жара спала, в октябре холода ударили, а в ноябре на ТЭЦ авария. Полгорода без отопления, у кого трубы полопались, у кого еще чего. Нас, слава богу, миновало, но про летние дела озерцы наши как-то подзабыли, да и я вместе с ними. А напрасно, как оказалось.

Мы все к этому времени уже как-то отупели, я так думаю. И дела эти странные… не то чтобы принимали как должное, но уже даже не особо удивлялись, только пораньше спешили домой, запирались на все замки, ждали, что дальше будет, и надеялись, что уж нас-то не затронет.

Все, да не все. Андрюха со своим ментовским мозгом, в котором все извилины спрямлены согласно уставу, смириться с такими загогулинами не мог. Приходит ко мне на площадь дня через три, задумчивый такой. Упаковку с чулками взял, в руках повертел.

— Слышь, Лёх, и как только бабы их вообще носят? Они ж сползают, наверно.

— Не знаю, — говорю. — Чего не знаю, того не знаю. Сроду у меня их тут никто не покупал. Я уж Эдику говорил, что лучше бы панталоны с начесом продавал. А он уперся в эти чулки. Хочет нести культуру в массы.

— Угу, — говорит Андрюха. — А на кой черт Груздев на озеро поперся, не знаешь?

— Не знаю. Рыбалку он вроде не любил никогда.

— Да какая рыбалка, ты опух? Ботинок же нашли, ну и вообще он вроде в костюме был, в котором с работы ушел.

— Ну тогда тем более не знаю. По пьяни, может? Или в гости к кому шел. У него вроде в Александровке друзья какие-то?

— Они говорят, ничего не знают. Да там народ такой, сам понимаешь…

Это правда. Я бы с александровскими связываться не стал.

— А главное, — продолжает Андрюха, — за каким хреном он к воде полез?

И смотрит на меня. Лицо у него как пельмень, а глаза как у старой дворняги — влажные, мутные и печальные.

— Андрюх, — говорю, — ну я почем знаю? Может, ему примерещилось чего по пьяни. Нимфа какая-нибудь… ундина.

— Чего ты гонишь? Какая мудина?

— Ундина. Ну, типа русалка. Ну хрень какая-нибудь из озера.

Андрюха так крепко задумался, что мне не по себе стало. Я ж вроде пошутил. А он, чего доброго, отправится сейчас тоже на озеро русалку искать, да и сгинет там вслед за Груздевым. А меня опять опознавать позовут.

Постоял он эдак в задумчивости, покурил и говорит, убежденно так:

— Нет, это не русалка. Я сразу подумал, это александровские… потому что ну кому еще? Но с ними Царёв сам разбирался, они ни при чем.

Я присвистнул:

— Нет, ну если сам Царёв… ну тогда конечно!

Но Андрюха иронии не понимает. Поморгал на меня выжидательно и продолжает:

— Да и зачем бы им? С него и взять было нечего, такая же голытьба, как ты. А если не они, то кто еще мог… такое?

— Маньяк, — говорю, — залетный какой-нибудь. Гастролер. А? По области ничего похожего не слышно?

— Нет. Такого не слышно.

Постоял он еще немного у меня над душой и свалил. Но я уже до вечера не мог от этих мыслей отделаться. Страшно мне стало. Что такое происходит в нашем Озере? В нашем озере… Не то и правда завелась в нем неведомая хрень, не то мы сами все тут потихоньку сходим с ума.

Как Андрюха отчалил, Рустам из-за своих ящиков вышел, спрашивает:

— Зачем приходил?

Я рассказал. Он кивает, но смотрит недоверчиво, и в глазах тоска. Плевать ему на Груздева, я знаю, он боится только, что с площади погонят. Отъелся Рустам за последнее время, но боится не меньше прежнего. Дону его на днях в подъезде побили, скорую пришлось вызывать. А она на сносях. В больницу брать отказались — они ж тут на птичьих правах, никто и звать никак. Потом он как-то все устроил, Верунчик помогла. Верунчик — наш ангел, только над головой вместо нимба летающая тарелочка. Но у Рустама все равно вид такой, как будто это его самого побили. Хотя почему «как будто», его тоже били, только еще до этого. Он причем улыбается, и мне, и покупателям, и зубы у него как в рекламе жвачки от кариеса. Но все одно от его улыбки повеситься хочется.

Бросить бы все и уехать, хоть куда, хоть к черту лысому! Но нельзя. На кого я мать оставлю? Я поэтому ведь здесь и застрял. Поэтому и с Лёлькой не сложилось. Я ее не осуждаю. Не такой жизни она хотела. Я и сам не хотел… ничего этого не хотел.

Следующую новость я уже не от Андрюхи узнал. Ему не до меня было, а городок у нас такой, что ничего не спрячешь, даже про секретный завод все знали. И глухие заборы не помогли, все равно все наружу вытекло. В общем, в тот же вечер, когда мы с Андрюхой на площади про русалок трепались, Царёв у себя дома повесился. Конкретно так повесился. Насовсем. Вечером явился домой, уже хороший, лыка не вязал. Посадил жену на кухне, налил по стопке и стал рассказывать, как сегодня видел на дереве как бы ворону, но не ворону, и она ему прокаркала нечеловеческим голосом: «Царь! Царь! Царь подвешенный!» Потом захохотала и нырнула в озеро. Жена эту галиматью слушать не стала, отругала его и отправила спать. Еще на себе до спальни тащила, ноги у него заплетались. А сама, значит, на кухне телевизор смотрела допоздна. Заходит потом в комнату, а там он, на крюке от люстры.

Ну, понятно, безутешную вдову потом долго трясли — да как, да что, да не сама ли мужа удавила? Но ничего не вытрясли, так и отпустили.

Андрюху я потом как-то в больнице встретил. Хреново он выглядел, я даже не сразу узнал. Не то чтоб похудел, но как-то весь обвис, под глазами мешки, одежда тоже мешком. А он меня увидел, так вроде даже обрадовался, глаза заблестели. Нехорошим таким блеском, маньяческим. Отошли мы с ним в сторонку, тут он мне все и рассказал. Крепко его придавило, особенно с Царёвым плохо вышло. Как это так — на его территории да такого человека?.. Да за кого ты нас держишь, козел, какое самоубийство? Короче, еще немного — и не было бы у нас больше и Андрюхи тоже. Но он только с виду такой пельмень, уж я-то это знаю. Извернулся, поднапрягся и все разрулил. Ну как разрулил. Следствие еще идет, но кому надо, те уже все поняли и от Андрюхи отстали. Царёв-то давно по краю ходил, его предупреждали, он не внял. Ну вот и. Вдова на своем стоит, но кто ее слушать будет? Впрочем, трогать не стали, у нее тоже заступники нашлись.

— Ну а Груздев? — спрашиваю. — С ним что?

— А тоже понятно. Есть такой кадр, серийник, хоть и не наш, пролетом был. Взяли его уже.

— Признался?

— Не-а. Да по фигу, с ним как раз все ясно.

— Ну дела, — говорю. — Но ты молоток конечно. Шерлок Холмс. Эркюль Пуаро!

— Чего?

— Глеб Жеглов! Гроза преступного мира.

Я вообще похвалить его хотел, совершенно искренне. Но он насупился и смотрит подозрительно — на что это я намекаю? А и то сказать, поди разбери, кто тут у нас теперь преступный мир и кто кому грозит…

Но Андрюхе, видать, все же лестно было. На следующей неделе он в «Казанове» свое повышение обмывал. Нет, меня не позвал, с чего бы? Но маме в тот вечер плохо стало, я за Верунчиком в больницу бегал, потом обратно ее провожал — ночь уже на дворе глубокая. Короче, иду домой и вижу — выруливают из-за угла, из-за острова на стрежень, три товарища, три поросенка — Андрюха, Рекс и Федька. Я хотел тихонько мимо пройти, эти двое меня бы уже от фонарного столба не отличили, да разве Федьку проведешь? Он залаял, с поводка рванулся, чуть Рекса в лужу не опрокинул. Тут они меня и увидали. Андрюха обрадовался — остальных собутыльников они уже где-то растеряли, а продолжить хотелось.

Короче, потащили они меня к ларькам, и мы прямо там выпили, в скверике. Ночь теплая была, прямо какое-то бабье лето в конце ноября. Луна светит, воздух прозрачный — хорошо-то как… Это меня уже водка на голодный желудок догнала. А мне только того и надо было. Выпили мы еще, но я все ж таки из нас самый трезвый был… ну, не считая Федьки. Надо, думаю, их как-то по домам. Куда я дену посреди ночи два бесчувственных тела? Втолковал им это кое-как, они не очень поняли, но согласились. Повели мы Андрюху домой. Он, когда выпьет, вообще мирный. Чапает рядом, за меня держится, и что-то плетет про товарища старшего лейтенанта. Тяжелый только, черт, и все норовит на мне повиснуть. Но это бы ничего… С Рексом вот похуже. Он с другой стороны идет и про Афган рассказывает, и все больше заводится. А у него ствол с собой, я знаю. Иду и думаю — и чего я такой придурок? На кой с ними связался? Бросить бы сейчас да идти домой. Мать там одна, хоть вроде и отпустило ее… Рекс в темноте споткнулся, замолчал на секунду, и вдруг на меня напустился:

— А-а-а, с-сука, ты тоже, да?! Тоже?!!

Двинул мне в ухо, отбежал на несколько шагов и пистолет из подмышки выдергивает. Тут даже Андрюха вроде протрезвел:

— Тихо, тихо, Рекс, ты чего?

Только Рексу уже все по барабану. Не знаю, чем бы дело кончилось, если б не Федька — он сначала залаял, а потом подскочил к Рексу, на задние лапы встал, передними в него уперся. Тот за загривок его схватил, подержал так немного, а потом вроде опомнился. Федьку отпустил, пушку убрал, поворчали они там еще немного друг на друга и успокоились оба.

— Давайте-ка, пацаны, по домам, — говорит Андрюха.

Ну а чего по домам — он-то уже почти пришел. Это мне теперь с Рексом пилить через полгорода.

— Слушай, — говорю, — Андрюх, а если я у тебя заночую? Ноги уже не идут.

Он и правда, видать, протрезвел, потому что сразу понял:

— Да не вопрос вообще!

Попрощались мы, и Федька Рекса домой повел. На поводке, ага.

Пока Андрюха сигаретку докуривал, мы с ним еще постояли. Я Рекса взглядом провожаю — ну, когда отойдет подальше, а там и сам домой двину. Хватит, погуляли.

Смотрю, значит, ему вслед. Луна круглая, все как на ладони: железная дорога, за ней мостки у лягушатника, дальше само озеро блестит, водонапорная башня, потом уже пятиэтажки, а сбоку сквозь чахлые елки остов завода просвечивает.

— Ну что, пойдешь? Или правда заночуешь? — говорит Андрюха.

Рекс в этот момент как раз с лягушатником поравнялся.

И тут Федька как завоет! Как ножом по ушам, меня аж подбросило. И тут же вода в озере вдруг встала горбом, а потом с макушки этого горба сорвалось что-то черное… Хоть и ночь была, а все равно видно — черное, еще чернее ночи. Отделилось от воды, горб обратно осел, а эта черная жижа в воздухе ползет сразу во все стороны… но больше в сторону Рекса. Он вроде крикнул, но тут же замолк. И нам хорошо видно: эта черная дрянь к нему прилипла, как жвачка, он ее от себя отдирает, а она его все больше обволакивает. Тут Федька, который сперва в сторону шарахнулся, на них прыгнул, прямо в воздух взвился, будто ему пинка дали…

Дальше я не очень помню, что было. Я вроде как сознание потерял, что ли, хотя на ногах устоял, как ни странно. Очнулся от того, что сам ору. Рекс лежит на земле, не движется, Федька в него тычется носом. И Андрюха к ним ковыляет, озирается и пушкой размахивает.

Федька нас не подпустил. Ощерился, загривок вздыбил, того и гляди кинется. Да что уж там… Нам и на расстоянии видно было, что уже все. Ничем не поможешь. Не так уж сильно Рекса расколошматило, не так, как Груздева, но и того довольно. И пистолет ему не помог, он даже выхватить его не успел. Эх, вояка…

Андрюха быстрее опомнился. Оттащил меня обратно, огляделся.

— Короче, — говорит, — пошли.

— Куда?

— Домой ко мне. Заночуешь. Ну, типа ты у меня ночевать остался. А Рекс пошел домой, а что дальше с ним было — мы не знаем. Понял?

Я понял, хотя не сразу. Рексу-то, прости господи, уже все равно, а вот мы с Андрюхой здорово влипли. Труп и два свидетеля, не считая Федьки. Трое в лодке, не считая собаки. Что в протоколе прикажете писать? Про неведомую хрень из озера? Вот тебе и ундина. Вот тебе и залетный маньяк. С повышеньицем вас, Андрей Геннадьевич! Вы куда больше хотите, в тюрьму или в дурку? Со мной чуть истерика не сделалась, потом еще долго смех разбирал, прямо трясло.

В общем, пришли мы к Андрюхе. Слава богу, Светка его дрыхла уже, дети тоже. Он мне на кухне матрас на пол бросил. Да только ложиться я не стал. Я бы и не смог, наверное… И тут Федька завыл у лягушатника, пуще прежнего. Слышу — Светка за стеной завозилась, ворчит чего-то. А Федька все надрывается, с переливами. Потом на площадке дверь хлопнула, кто-то матюкнулся вполголоса. Тогда и Андрюха вроде как встал. Вышли мы на площадку, там уже сосед во всеоружии, в ватнике и кальсонах, в руках палка. Пошли мы, значит, втроем, чтобы заткнуть глотку чертову псу. Ну и нашли их, на том же месте, в том же положении.

Пока мы скорую ждали, я вдруг вспомнил, что Рекс — это прозвище. А в школе его Ромасиком звали.

С Федькой между тем реальная проблема нарисовалась. Он возле Рекса улегся, не движется, чисто статуй каменный. Но как только кто сунется поближе — вскакивает и рычит. Врачихе чуть руку не оттяпал, уж она ругалась, ругалась, а лезть к нему больше не стала. Решили, короче, Федьку пристрелить. Ну а что еще делать-то? Он вконец озверел, прямо как бешеный. И тут у меня из-за спины выныривает Верунчик… Как только узнала? Впрочем, оно понятно, к утру туда уже полгорода сбежалось посмотреть. Выскочила она, как чертик из коробочки, и сразу к Рексу, никто ахнуть не успел. И, главное, Федька на нее ноль внимания — будто так и надо. С нас глаз не сводит, морду сморщил, скалится, а Верунчика не трогает. Она к Рексу припала — то ли пульс щупает, то ли что… А какой там пульс? Потом заплакала, а Федька заскулил. Так они и выли на два голоса, а мы все стояли кругом и пялились, как слабоумные на прогулке.

Стрелять, в общем, никого не пришлось. Федька, правда, других не подпустил, но Верунчик же сама почти врач. Сама Рекса осмотрела, сама потом заключение продиктовала. В машину его тоже сама погрузила. Так они там втроем и поехали — Рекс, Федька и Верунчик.

Я все смотрел на них и думал, что мне это напоминает. Потом вспомнил. Я в детстве читал в книжке старинную балладу про рыцаря, который погиб в бою и лежит один в чистом поле. И рядом лежат его собаки и отгоняют диких зверей от тела. И над ним кружат его соколы и отгоняют воронье, которое слетелось на мертвечину. И потом приходит невеста убитого, целует его кровавые раны, взваливает мертвого жениха на спину и несет на себе куда-то там, чтобы похоронить. Я у мамы потом спрашиваю: «А как она его на себе тащила? Он же тяжелый, да еще, может, в доспехах…» Мама подумала, подумала, и говорит: «Ну а когда война была, как санитарки с поля боя раненых на себе вытаскивали? Вот так и тут… наверно». М-да. Вот так и тут.

III

  Уродцы эти —

Только вымысел и бред.

Только вымысел, мечтанье,

Сонной мысли колыханье,

Безутешное страданье, —

То, чего на свете нет.

Николай Заболоцкий

И опять мы после этого с Андрюхой долго не виделись. Ну, я показания давал, это понятно. Но на этом все, больше он меня не дергал, а у меня охоты не было в это все снова влезать. Я и так чувствовал, что захлебываюсь, как в кошмарном сне, и вот-вот окончательно пойду на дно.

Впрочем, как-то все вокруг само собой притихло. Может, потому, что настоящие холода ударили, озеро замерзло… может, и чертова хрень там замерзла с концами, ну или хотя бы не может пробиться сквозь лед. Глупо звучит, но я на что-то такое в глубине души надеялся. Что вода и земля промерзнут насквозь, что выстудят насмерть эту заразу, чем бы она там ни была.

Рекса похоронили в закрытом гробу. Как его дружков по Афгану хоронили. Вот судьба… вернулся ведь целый и невредимый, и тут его догнало.

Верунчик, как оправилась, про него словно забыла напрочь. Но это-то я хорошо понимал. Она Рекса и при жизни редко-редко по имени называла, а когда встречала, смотрела куда-то вбок. А сейчас и вовсе о нем ни гугу. На сороковой день только пришла к нам — как раз праздники новогодние были. Принесла мандаринов и бутылку водки. Посидели мы, мама потом заснула, а мы пошли на кухню и еще посидели. Я чайник поставил, а Верунчик вдруг говорит:

— Лёш, давай Рекса помянем. Сорок дней сегодня.

Помянули. Помолчали. И вот я ведь вроде не виноват, а все одно — как будто это на моей совести груз. И Верунчик сразу почувствовала.

— Лёш, а что с ним случилось? Что это было?

Говорит так ровно, смотрит спокойно, а мне — хоть сквозь землю провалиться.

— Не знаю, Верунь. Я все то же видел, что и ты. Ну, пришел пораньше, так Федька все равно нас не подпускал. Как он там кстати?

— Нормально. Скучает только.

И снова на меня своими глазами-плошками светит.

— Ты бы, — говорю, — у Андрюхи спросила. Он же там вроде что-то нарыл. Маньяк какой-то… Из Воронежа, что ли. Они его давно уже ищут. В газете писали, даже фотопортрет есть. Я в отделении видел.

— Нет, это не маньяк. Или не только маньяк. Лёш, ну ты ведь сам знаешь… Зачем увиливаешь?

Я аж чаем поперхнулся.

— Да что я такое знаю?

— Это не маньяк, это другое. То, что с Рексом случилось… и с нами со всеми.

— Ну мы-то, слава богу, пока что…

— С нами будет то же. Или еще хуже. Ты не видишь, что делается? Ты на площади стоишь, слышишь, наверно, о чем люди говорят. А что на стенах везде пишут? А когда ругаются, что обещают друг с другом сделать? И ведь делают. Я в больнице работаю, к нам, знаешь, такое привозят…

Я еще по стопке налил.

— Эх, Верка, птица моя… валить тебе отсюда надо.

— Куда, Лёш?

— Да куда угодно! Хоть к чертовой бабушке, главное — вон отсюда, из этого проклятого поганого места. Не может же быть, чтобы везде так, как у нас, где-то же должна быть жизнь! Забирай Федьку и уезжай отсюда на хрен! Нет, правда!

Я к этому моменту уже накидался, я ведь с утра еще начал, да потом добавил на старые дрожжи… так что немного впал в буйство, и эта идея спровадить Верунчика вон из города мне самому очень понравилась.

— Чего тебе здесь пропадать? Рекса не воротишь, ты уж извини. Бросай все и сваливай! Ты ж медсестра, руки золотые, работу везде найдешь. Квартиру обменяешь. Деньги… а я тебе одолжу, у меня есть. Я серьезно! Верка, уезжай! Я… сейчас…

Деньги у меня действительно были, Эдик под конец года типа премию выдал. Не за трусы, правда, за мандарины, которыми я в декабре торговал, мандарины лучше пошли. А деньги я, по маминому настоянию, завернул в пакетик и припрятал в морозилке, между огрызком сала и куриными костями для бульона. Я сверток достал, сую Верунчику. Она то ли засмеялась, то ли заплакала.

— Да ну тебя, Лёш! Пришла, называется, в гости… А меня из города вон гонят!

Так и не взяла ничего. Посидела еще, меня же в итоге и утешала. Про Рекса больше не спрашивала, к счастью, а то бы я точно все разболтал. Я уже дошел до кондиции.

Тогда же, в январе, я маму похоронил. Она легко ушла, я и не надеялся, что так будет. Посмотрела вечером по телевизору «Летучую мышь», выпила чаю, заснула — и все. Верунчику, опять же, спасибо: и похороны организовала, и поминки. Оба мы с ней теперь осиротели, каждый по-своему. На поминках Андрюха ко мне подошел. Посочувствовал, то-се. Рожу-то он постную состроил, но я вижу, что думает о чем-то другом. И в глазах опять блеск. Потом, когда остальные разошлись, я к нему подсел и спрашиваю:

— Ты чего сияешь?

Он сначала замялся:

— Да нет, что ты, показалось…

— Ладно тебе, не валяй дурочку, все свои. Что там?

Тут он и выкладывает:

— Взяли, короче, его. Ну, того маньяка. Который и Груздева, и Рекса… Много чего на нем. Уже признательные подписал. Год его пасли, и два месяца уже плотно на хвосте сидели, и все никак. А когда я им про наши дела рассказал, тут оно и сложилось, одно к одному. Благодарность мне и все такое.

— Стоп, — говорю, — Андрюх, ты чего? Ты же еще в прошлый раз говорил, что убийцу Груздева нашли? Тоже маньяк был, только не признавался.

— А! Да не, это не тот. Судебная ошибка. А этот уже точно наш. Сам признался, говорю же.

— Насчет Груздева признался?

— Ну. И насчет Рекса тоже.

Я рот разеваю, как рыбка в аквариуме, и молчу. Андрюха голос понизил и продолжает:

— Я, знаешь, долго голову ломал. Что это там такое было, ну, возле озера. И так прикидывал, и эдак. Может, думаю, оружие какое секретное… испытания какие-нибудь. Уж я копал, копал, всех на уши поставил, до кого дотянулся, все перетряс, все проверил. Не складывается. Светка дома зудит: закрывай дело, сколько можно, чего ты к нему прилепился, к этому Рексу… может, это дружки его афганские, они же все там контуженные. Тут я тоже задумался, и давай про дружков копать. Нет, тоже ничего. А меня, знаешь, заело… Я буду не я, если не найду, кто виноват. И нашел. Ты прикинь, нашел ведь!

Я промычал что-то, покивал. Страшновато мне стало, если честно. Так-то я Андрюху всегда уважал, что бы там ни было. Он упертый, если во что вцепится, с места не сдвинешь. Но тут… даже не знаю… по-моему, он тоже спятил. Я все-таки не выдержал и спросил:

— Ну а та хрень из озера… ты ведь ее видел?

Он не смутился:

— Да вроде как видел. Только ерунда все это… Не бывает такого, сам же понимаешь. Это все так, для отвода глаз. Он как бы морок навел, маньячина этот, он такие штуки умеет. Ну и вообще, темно же было, а мы навеселе. Еще не то увидишь!

— Ага, — говорю, — ясно. Преступный гипнотизер.

— Точно! Гипнотизер.

Посмотрел я еще на Андрюху — сам-то он верит тому, что несет? И вижу: верит. А что ему остается? Это вам не Верунчик, у которой барабашки с зелеными гуманоидами — лучшие друзья. Но тоже ведь своего рода безумие, как по мне.

Однако время вроде бы подтвердило Андрюхину правоту. Все затихло. Люди больше не пропадали, изуродованные трупы больше не находились. Ну, страхов и разговоров, конечно, надолго хватило. Уж сколько лет прошло, а нет-нет да кто-нибудь вспомнит тот недобрый год с его злыми чудесами. А в остальном все уладилось. В Белом озере летом купаются. Вода чистая, как раньше, каждый камушек видно. Но я по-прежнему больше люблю Черное, за его кувшинки, ну и так, вообще.

Верунчик все-таки уехала. Обменяла квартиру и переехала в другой город. Я ее на станцию провожал, чемодан нес, а она Федьку вела. Тот на меня поглядывал недобрым глазом, но при Верунчике ничего лишнего себе не позволял. Она мне потом письмо прислала. Предлагала тоже уехать, я даже собирался одно время, да так и не сложилось.

И я все думаю про то, что с нами было тем летом и осенью. Какая злая напасть, какая зараза выбралась на свет из озера и сделала с нами все это? Куда пропали люди? Что за липкая дрянь убила Рекса? Чего напугался до смерти Царёв? Что за дикие видения плясали в окнах, в зеркалах, в выключенном телевизоре? Как Груздев оказался на берегу, и кто сотворил такое с его телом?

Последний вопрос сводит меня с ума все эти годы. Я вроде упоминал про аварию на заводе, когда я еще школьником был? По нашей семье она больно ударила. Нет, отец не погиб. Его тогда отдали под суд — будто бы это по его халатности все случилось. Потом типа оправдали, но на работу уже никуда не брали. А уж чего мы все наслушались от семей погибших… Отец недолго после этого протянул, умер от инфаркта. Потом я уехал учиться, потом женился, потом развелся, потом начались лихие времена, а я вернулся домой. И однажды выпивали мы с Груздевым, а он возьми да проболтайся, что это он был виноват в том ЧП, а не отец. Кто-то тогда отключил аварийку, из-за этого все и случилось. Если б не отключали, тоже бы, наверно, случилось, но среагировали бы вовремя и обошлось бы без жертв, скорее всего. Виновного так и не нашли, и под раздачу попал отец — типа, он тогда был за главного, ему и отвечать. А он с этим и не спорил, он тоже себя виноватым считал до конца жизни. Но аварийку отключал Груздев — он там до этого еще налажал, вот и отрубил оповещение, чтобы не заметили, а потом забыл включить. Не со зла, а так… ну, халатность. И когда он мне про это выболтал, то даже, по-моему, не понял, что сказал и кому сказал — крепко набрался уже. А я сделал вид, что ничего такого.

В ту ночь, когда Рексу с Верунчиком в окне видения являлись и Рекс стекло разбил, я не слышал выстрелов. Меня не было дома. Я подкараулил Груздева в сквере и ударил ножом. Потом ушел. Возле дома народ толпился — они-то Рексовы выстрелы слышали, милицию вызвали. Пришлось подождать, пока все разойдутся.

Но больше я ничего не делал. Правда, ничего. Я просто ударил его ножом и оставил там же, в сквере. Ничего такого, что с ним сотворили дальше… это не я. Мне никто не поверит, но это не я. Я убил его, но и только. Только убил…

Не знаю, что со мной было. Сам ли я оказался таким поганцем, или это неназываемая черная хрень выползла из озера и сбила мне мозги набекрень, толкнула меня на убийство человека, которому я за день до этого пожимал руку? Что она сделала со мной, что она сделала со всеми нами?

Не знаю. Да я ведь сразу сказал, что не знаю.