Пути-дорожки да по чужой сторонке (джен)

Ворон Невермор, он же Ворюга, как только подлечил крыло, оказался существом хоть и скандальным, но в пути-дороге крайне полезным.

Дорогу для них он выглядывал с высоты, предупреждая и о попутчиках, к которым можно напроситься в компанию, и о тех, с которыми лучше не связываться, а схорониться подальше — такие в культурной да просвещённой Алемандии тоже водились, и о речках да ручейках, что были неподалеку. Там и умыться было можно, и Квасю выгулять — долго без воды лягушка находиться не могла. А пару раз ворон и монеты им приносил — то экю серебряный, то луидор золотой.

С провиантом в Алемандии чем дальше, тем хуже становилось, так что Иван свою самобраную салфетку не раз уже добрым словом вспомнил. А ещё тут нельзя было ни рыбы толком наловить, ни поохотиться — что речки, что леса не общие были, как в родном Тридевятом царстве, а хозяйские. И законы в Алемандии для тех, кто порыбачить хотел или там хоть хворосту набрать, куда как недобрыми были.

Ох, культурная страна Алемандия, матушкина родина, неласковой же ты к чужакам оказалась!

На ночлег они прошлой ночью к вдовице в один домишко напросились, чтобы под дождем не мокнуть. Так у вдовицы той, кроме горстки каштанов, и не нашлось ничего. Матушка Жоржетта Людовиковна в своё время всё вспоминала, какое это дивное лакомство было — каштаны жареные. И верно, дивное. Диву даёшься, как этакое-то вообще есть можно. Дымом горелым пахнут, а на вкус — ну чисто желуди, которые Иван в детстве на спор пробовал.

Вздохнул Иван, отдал вдовице с детишками свой хлеб с салом да луковицу, уж больно у тех глаза голоднющие были, да и ушёл спать на старый сеновал.

— Дурак, — привычно проворчала Квася, — всех голодных не накормишь, а силы и самому понадобятся. Ворочайся теперь ночь-то, хлеб небось сниться будет!

— Пусть снится, — так же привычно отмахнулся от неё Иван, — хлеб всегда к добру.

* * *

Вот только приснился ему совсем не хлеб...

…На площади народу было — не протолкнуться: и стар, и млад, кого только не принесло. Стояли, переговаривались возбуждённо, ребятишек на плечи поднимали, чтобы тем лучше видно было. В центре площади помост стоял, из хороших досок добротно сколоченный, а на помосте невидаль — здоровенная штукенция в рост человеческий, вроде рамы, а сверху рамы той — лезвие металла серого. Остро заточенное, треугольное, бликами от солнышка на толпу светящее.

Перед помостом тетки с вязаньем в руках удобно устроились.

И все ждали чего-то, да со злорадством таким ждали...

— Попили народной кровушки, — ухмыльнулся кто-то в толпе, — теперь пожалуйте на свиданку к вдове Гилье!

— Да, вдовушка у Гилье ненасытная, — хохотнул здоровяк слева, — и десяток уделает, и сотню!

Из неприметной улочки телега вывернулась, а на телеге той люди сидели. Верёвками обвязанные, как колбаски голштинские. Взрослых вроде четверо и детишек трое.

— Гляди, и щенков везут! — оживился народ на площади. — Все ихнее семейство зараз порешить надо!

— Порешат, — победно заявила толстая тетка с вязаньем, что заняла место у самого помоста, — жаль, сучку Штирийскую не привезли! Страсть как охота было посмотреть, как и её побреют!

Телега у самого помоста остановилась, стражник с кокардой трехцветной (на кокарде синий цвет да красный с белым перемешаны, старинные алемандские золотые лилии тут уже никто и не носил) древком копья людей связанных в спины тыкать начал, чтобы пошевеливались, стало быть. Мужчины кое-как сами с телеги сползли, женщина постарше — тоже, а вот девчушка лет четырнадцати на ногах не удержалась и упала. Прямо в грязь.

Ох, как радостно толпа засвистела и заулюлюкала!

— Из князей-то в грязь не хотите ли? — победно заорала толстуха с вязаньем. — Так вам, вражинам, и надо!

— Свинья всегда грязи сыщет, — поддержала её соседка, — бей королевских выродков!

И камнем прямо в лицо девчушке швырнула.

И Иван с ужасом понял, что люди связанные — это семья его дядюшки, короля Алемандского.

Бывшего короля. Сам дядюшка, Людовик Восемнадцатый, жена его, Консуэла Тарагонская, принц старший, тоже Людовик, которого дядюшка женить надумал, принцесса Жоржетта, в честь матушки Ивана названная, да трое младших: Рене-Жан, Шарль-Орландо да Бланка-Розалия, которой весной только третий год пошёл.

…И проснулся Иван с криком.

* * *

— Квакого лешего ты орёшь? — испуганно спросила Квася, таращась на него. — Квак будто тебя убивать собрались!

От страха и от волнения лягушачий акцент в её речи всегда сильнее становился.

— Собрались, — глухо ответил Иван, — только вот не меня. Спешить мне надо, Квася. Сейчас пойдем, сыщем какой ни есть прудик или речку, да я тебя там и оставлю. А сам в столицу уйду.

— Квак оставишь? — обомлела Квася. — Предатель, кваквопреступник!

— Нельзя тебе со мной, понимаешь? — сказал Иван, поднимаясь с охапки сена, на которой спал (головой о стреху ударился, ой, не по иванову росту алемандские сеновалы ладились!), и нашаривая свою котомку, — на смерть я иду. Коль выживу, заберу тебя, а двоим зазря пропадать нечего.

— Ой дурак, дурак, ты чего удумал? — запричитала Квася, — Ворюга, держи его, ведь рехнулся совсем, скаженный! На какую тебя смерть понесло, ирода окаянного?

— Цар-ревич, — каркнул Невермор, — пр-рошу, объясни, что ты делать собр-рался? Вдр-руг я смогу добр-рый совет дать!

— Вдруг да сможешь, — кивнул Иван, — что это за вдова Гилье, объясни? И давно ли в Алемандии головы бабам да детишкам рубить начали, да ещё на площади, толпе на потеху?

— Квак? — обомлела лягушка. — Уходить отсюда надо поскорее, Иван! Квуда тебе лезть не в свое дело?

— Моё это дело, — вздохнул Иван, — родня у меня тут. По матушке. Мне родню и выручать, коли так вышло.

— Вдова Гилье, — ворон почти по-человечески вздохнул, — цар-ревич, р-разговор долгий выйдет.

— Вот по дороге и поговорим, — кивнул Иван, цепко ухватил решившую удрать от него Квасю и сунул за пазуху, — а теперь пойдём. Опоздать боюсь.

— Туда, куда ты попасть решил, опоздать кр-райне затр-руднительно, — неодобрительно каркнул ворон, — ещё никто ни р-разу не опоздал. Шел бы ты подобру-поздорову подальше, как лягушка сказала. Глядишь, и с бедой р-разминешься, и пр-роживёшь подольше.

* * *

— Так что там со вдовой Гилье? — напомнил Иван ворону, когда они выбрались на дорогу. Поблизости, как назло, не было ни речек, ни прудов, и надувшаяся от обиды Квася по-прежнему сидела у Ивана за пазухой.

— Жил да был на свете добр-рый доктор-р Гилье, — ответил усевшийся на левом плече Ивана ворон, — знал, как из камня пар-р сделать, как р-рукой достать до звёзд... ох, не пр-ро того доктор-ра вспомнил, пар-рдон. Этот Гилье пр-реступников всё жалел, которым кор-ролевский палач мэтр-р Кошон головы топор-ром р-рубил. Дескать, с пер-рвого удар-ра не всегда отр-рубить получается, а это не гуманно выходит. И мэтр-ра Кошона, опять же, жалко, у него и так р-работа нер-рвная. Вот он и пр-ридумал дивную машину, что головы сама р-рубить будет. Быстр-ро, чисто да аккур-ратно. Эту машину «вдовой Гилье» и пр-розвали. Да ещё «алемандской бр-ритвой».

— Понятно, — Иван только сплюнул, — это как с той мясокруткой, про которую дядька Сувор рассказывал. Он по молодости в Голштинии жил, когда там один учёный монах такое придумал. Мол, хотел для беззубых стариков облегчение сделать, чтобы им тоже можно было хоть на праздник мяском полакомиться. Так мясокрутку ту кайзерус Фридрих сразу в тюремное ведомство пристроил, палачам в помощь.

— Людишки, — философски ответил Невермор, — всё пр-риспособят, чтобы ближнего своего угр-робить. Мизер-рабли, доннер-рветтер-р!

— Да ты полиглот, я смотрю, — буркнул Иван, — сразу на двух языках ругаешься.

— Такова селяви, как в Алемандии говор-рят, — ворон тяжело взлетел с Иванова плеча и полетел вперёд, — жить захочешь, и не так заболбочешь.

Он улетел дорогу разведывать, а Иван, которому молчание Кваси уже порядком на нервы действовало, тихо спросил:

— Злишься на меня?

Лягушка не ответила.

— Злись, — кивнул Иван, — зато жива останешься.

— Скотина, — не выдержала Квася, — чтоб тебя самого к этой «вдове Гилье» отправили! Чтоб тебя...

Договаривать она не стала.

— Спасибо на добром слове, — мрачно сказал Иван, — тем, думаю, всё и кончится. А что мне ещё делать-то? Не могу я их на верную смерть оставить!

— Да с чего ты вообще это взял? — завелась лягушка. — Да мало ли что тебе, дураку, во сне привидится? Да что ты вообще сделать-то можешь, один да в чужой стране? Дурак ты и есть!

— Дурак, — согласился с ней Иван.

И дальше молча шёл, пока Невермор не вернулся.

— Там дальше р-речка, в полувер-рсте к западу, — сообщил он.

— Вот и хорошо, — сказал Иван, — поворачивая на запад, — тут наши пути и разойдутся.

* * *

Что такое полверсты для молодого здорового парня? Четверть часа ходьбы.

Речка хорошая попалась, широкая, берег левый камышом зарос, берег правый обрывом горбился. Не речка — река целая. Стрекозы над речкой летали, мошкара роем вилась, рыба на мелководье хвостами плескала.

— Прощай, Квася, — Иван бережно опустил лягушку на поросший травой берег возле камышовых зарослей, — не поминай лихом.

Лягушка ничего не ответила, одним только прыжком в воде очутилась. Да и скрылась из виду, будто её и не было вовсе.

— И ты прощай, — посмотрел на ворона Иван, — дальше один пойду.

— Иди, — ворон насмешливо покосился на него круглым чёрным глазом, — кто же тебя дер-ржит? У тебя свои дела, у меня свои. Будь здор-ров, цар-ревич Иван Дор-рмидонтович!

Иван ещё раз поглядел на пустой речной берег и пошёл обратно к дороге на столицу.

Не оглядываясь.

Один.