Занимать болтливый, пышный век (джен)

«Дуэнде?.. Но где же дуэнде? Сквозь пустую арку дует упорный ветер мысли, он несется над головами мертвецов в поисках новых пейзажей и неведомых звуков, он приносит запах детской слюны, скошенной травы, студенистой медузы и непрестанно возвещает о крещении только что созданных творений».

Федерико Гарсиа Лорка

Образование Чарли было разносторонним, основательным и полученным почти всецело самостоятельно. Поначалу по хорошим дням к нему приходил репетитор, но со временем надобность в нем отпала. Его широко раскрытый ум жадно поглощал знания, словно черная дыра, засасывающая все вокруг, чтобы переварить, проанализировать и выбросить обратно в мир почти целым. Трудно сказать, насколько глубоко он понимал вещи, которые изучал: литературу, лирику, историю, частицы и фракталы, но он мог безошибочно их запомнить и воспроизвести. Он не был гением: день за днем он часами сидел, погрузившись в свои книги, документальные материалы, в письма далёких партнёров по переписке. Один год он полностью посвятил игре на пианино, практикуясь день за днем, как робот. Если бы кто-нибудь прочитал письма, которые ему изредка приходили, обнаружилось бы, что это был тот самый год, когда Индия начала брать уроки игры на пианино.

Его любимыми пьесами были «Ричард III» и «Отелло», и однажды он с горячностью сообщил своему врачу, что хотел бы когда-нибудь стать актером или королем. Рассматривая лицо, покрытое россыпью угрей, и его жадно горящие детские глаза, врач улыбнулась. Чарли было полезно интересоваться чем-то за пределами своего маленького тесного мирка. Она предложила Станиславского.

За три года он вырос, пополнел и превратился в красивого молодого человека. Взгляд его стал пристальнее, чем раньше, но теперь эта напряженность была прикрыта некоторой мягкостью. В первый раз с того времени, как он сюда попал, он выглядел более открытым и готовым взаимодействовать с другими людьми. Разговаривая с ней, он теперь склонялся ближе, легко и часто смеялся и мило флиртовал, балансируя на грани дозволенного приличиями.

— Чарли, — сказала она однажды, провожая его обратно в комнату, — знаешь, ты ведь можешь уйти, когда захочешь. Меня устроит, если ты останешься на амбулаторном лечении.

— Зачем мне уезжать? Это мой дом, — ответил Чарли. Он стоял, опираясь на открытую дверь. Его комната выглядела почти славной в вечернем свете, лежащем золотистыми полосами на темном дереве пианино; лучи тянулись к корешкам его книг, трогали кровать. Улыбка Чарли была почти ангельской.

— Можешь оставаться здесь, сколько хочешь, — сказала она, испытывая легкое эгоистичное желание видеть его каждый день. Чарли зашел в комнату, и свет заходящего солнца окрасил золотом его стройную фигуру. Она не удержалась от улыбки, когда он по-детски прижался лицом к стеклу.

— Чудесное лето, — проговорил он, по-видимому, сам себе.

Он повернул голову, встречаясь с ней взглядом и смазывая запотевшее на стекле пятно. Его улыбка деформировалась, натянувшись на той половине лица, которая осталась прислонена к окну. Это выглядело причудливо, но вместе с тем…

— Я еще не готов уйти. Пока нет, — сказал Чарли.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросила она.

— Нет, — ответил он, отворачиваясь обратно к окну. Это значило, что разговор окончен, и по горькому опыту она знала, что он может и будет ее полностью игнорировать до следующего сеанса. Он пробормотал что-то себе под нос: нечто вроде молитвы.

Когда она развернулась, чтобы уйти, голос, обогнув его плечи, достиг ее ушей.

— Боюсь себя? Ведь никого здесь нет. Я — я, и Ричард Ричардом любим. Убийца здесь? Нет!

«Да», — подумала она немного печально и закрыла за собой дверь.