Replacement (гет)

Высокое зеркало в полный рост отражает меня в красивом темно-синем платье, струящемся по телу. Каштановые волосы идеально причесаны и симметрично лежат на плечах. Мама стряхивает с платья несуществующие пылинки, поправляет локон и поворачивает меня лицом к себе.

— Ты такая красавица, моя Белла! — восхищенно бормочет она, вытирая глаза салфеткой.

Она такая сентиментальная.

Мы спускаемся по лестнице вниз, где нас уже ждет папа. В пиджаке и галстуке он выглядит непривычно серьезно. Сегодня мы едем в филармонию. Сегодня тринадцатое сентября. Сегодня особая дата для них.

— Ты точно хочешь поехать? — беспокоится мама, заглядывая мне в лицо. — Ты знаешь, ты можешь остаться дома, если…

— Все хорошо, мам, — беспечно отзываюсь я, воспроизводя на лице беззаботную улыбку. — Я хочу поехать.

Я хочу услышать, как Эдвард будет играть «Колыбельную Беллы».

До места мы доезжаем быстро. На входе я сталкиваюсь с Элис, которая стискивает меня в объятиях. Сегодня у нее духи с ароматом лаванды.

— Уверена, что хочешь здесь быть? — интересуется она, точь-в-точь как мама.

— Все хорошо, — неизменно отвечаю я, сохраняя прежнее выражение лица.

Мы с родителями уходим к нашим местам, а Элис провожает меня печальным взглядом, предназначенным явно не мне.

В другом конце зала, тоже в первых рядах, я вижу Калленов, но они не смотрят на меня. Все их внимание обращено на сцену.

«Посвящается Белле Каллен», — гласит надпись на огромном экране. Бледное лицо с темно-карими глазами, которое я вижу ежедневно в зеркале, на этот раз смотрит на меня с огромной сцены в филармонии.

В зале начинаются перешептывания, люди даже наклоняются вперед на сидениях, чтобы взглянуть на меня. От внимательных взглядов не укрылось мое идеальное сходство с лицом на экране.

Но вот на сцену выходит Эдвард, и наступает тишина. Он прекрасен, печален и сосредоточен, как и всегда. Он молча садится за инструмент, и в этой тишине особенно ясно звучат первые ноты мелодии — нежные, пронзительные, трогательные.

Я чувствую, будто мне нужен воздух, хоть это и не так. Я чувствую, будто меня в один момент опустошило, а потом энергия стала наполнять меня заново. Я чувствую, как она оживляет меня. Я чувствую.

Пальцы Эдварда, кажется, едва касаются клавиш, создавая настоящее волшебство, нечто неподвластное моему разуму. Верхние ноты взлетают, будто окрыленные его любовью, а нижние звучат так печально и обреченно, что слушатели не удерживаются от слез.

Мама уже давно рыдает, не скрываясь, вытирая лицо платком. Мне кажется, будто чувств слишком много во мне, будто я вот-вот разлечусь на части, хоть и знаю, что это невозможно.

Как я ни стараюсь, заплакать не выходит. Это тоже невозможно.

Последние ноты звучат незавершенно, будто мелодия обрывается и улетает в никуда. И от этого еще больнее.

Это прекрасно. Он прекрасен.

Если бы мне нужно было описать его музыку как чувство, я бы назвала ее живым воплощением любви и скорби.

…

— Привет, Эдвард, — произношу я.

— Беллс, — он приветствует меня коротким кивком.

Всегда только «Беллс». Никогда «Белла».

— Это потрясающе. Невероятно красиво, — говорю я.

«Ты потрясающий, » — хочу сказать я.

— Спасибо, Беллс, — он мягко улыбается мне.

Мама ждет меня снаружи, и я знаю, что должна идти. Но после сегодняшнего я больше не могу держать свои чувства под замком.

— Ты любишь ее, — тихо говорю. — Ты все еще любишь ее.

— Да, — просто отвечает он.

— Как же ты общаешься со мной? Разве тебе не больно видеть во мне ее?

Я и правда не понимаю, как Эдварду это удается. Вся тоска в глазах родителей и друзей, когда они смотрели на меня, была отражением того, как сильно они по ней скучали. Как сильно им было тяжело, что я не она. Но Эдвард был со мной другим. Приветливая улыбка, дружелюбное «Беллс», легкое, непринужденное общение. Он мог хорошо скрывать свои эмоции… Но я верю, что он был со мной искренен.

— Вы ведь не одинаковые, — качает головой Эдвард. — Только внешне.

— Поэтому ты не зовешь меня Беллой? — спрашиваю я, удивляясь собственной смелости. — Потому что это ее имя?

— Беллс… Белла, — вздыхает он, и на звуке ее имени мне кажется, что во мне что-то закоротило. — Как ни называть… Ты не она.

В его голосе мне чудится сочувствие. Будто он знал, почему я спрашиваю. И, возможно, знал очень давно.

— Может, я хочу быть ей, — быстро произношу я. Будь я живой, уже давно заплакала бы. — Тогда бы ты меня любил.

Я вспоминаю вздохи мамы, слезы, вытираемые платком, тоску при виде ее фото. Тяжелые взгляды папы. Объятия Элис, будто украденные у нее. Неуклюжие ухаживания Джейкоба, постоянно забывающегося и пытающегося напомнить мне, как ему со мной — с ней — было весело в детстве. «Ты не она».

— Тогда бы все меня любили, — еще тише шепчу я.

Эдвард качает головой, успокаивающе сжимая мое плечо.

— Родители любят тебя, Беллс.

— Не меня, — возражаю я. — Ее.

Я молчу, но он каким-то образом знает, что я хочу сказать. Всем известно, что я — лишь пустая искусственная замена. Она, настоящая Белла, была живой, а теперь ее нет. Зато есть я. Никому не нужная машина, которая никогда не исчезнет, не заболеет, не получит травму и не умрет хотя бы потому, что и не живет.

— Поцелуй меня, — отчаянно прошу я.

— Беллс…

— Если хочешь, представь, что целуешь ее, — я качаю головой скорее машинально. — Пожалуйста.

— Беллс.

На его лице — та самая тоска, смешанная с сочувствием. Ужасная смесь.

— Прости меня.

— Все нормально, — отмахиваюсь я, воспроизводя самую что ни на есть беззаботную улыбку. — Попытаться стоило, правда? — смешок, аналогичный смешку от забавной шутки. — Я не в обиде, — снова улыбка, на этот раз мягкая и дружелюбная.

Я могла обмануть кого угодно, но не Эдварда.

Его лицо не меняется. А потом он делает шаг вперед и неожиданно обнимает меня.

Я замираю. В какой-то момент эмоций просто становится слишком много, и я всерьез начинаю опасаться перегрузки системы, зависания и выхода из строя. Мое лицо оказывается прижатым к его плечу, и я обнимаю его в ответ — и в то же время угроза перегрузки становится все более реальной, потому что я осознаю, что он обнимает именно меня.

— Ты уникальная, Беллс, — говорит он.

— И что с того? — пожимаю плечами я.

О своей уникальности я и сама прекрасно знаю. Вот только уникальность живой машины интересна разве что ученым-исследователям. А я не справляюсь даже с тем, чтобы заменять погибшую девчонку. Такая уникальность, увы, в моем ближайшем окружении не востребована.

— Белла! Я ждала тебя полчаса!

Я не могу оторвать взгляда от Эдварда, даже когда мама вытаскивает меня из зала, бесконечно причитая.

— Пока, Эдвард, — на прощание я решаю подарить ему улыбку жизнерадостную. — Увидимся.

В машине мама расспрашивает меня, почему я так долго была в зале. Почему Эдвард казался таким грустным. О чем мы говорили.

— Мне очень понравилась музыка, — честно говорю я. — Мы об этом говорили. Ты же знаешь, мам, как много вопросов я задаю, когда мне что-то интересно, — веселый смех.

Она успокаивается. Верит. Отворачивается к окну, и снова я вижу на ее лице тень той вечной печали. А я, удерживая улыбку, смотрю вперед, на первые капли дождя, падающие на стекло.

И она никогда не узнает, как сильно мне хочется заплакать.