Осколки (джен)

Хрупкое небо

Теряет цвет.

Прошлому — да,

Будущему — нет.

В мерцании звёзд я потону.

Я пустота и скоро умру.

Духовная смерть под звуки молитв,

Звук звонкой стали, проигранных битв.

У Стамбула много лиц: для кого-то он счастливый, для кого-то мирный, как шелест леденящей душу метели, а для кого-то горестный, как последний крик раненой в сердце птицы.

В одной из легенд рассказывалось, как жадный король посадил чудную птичку в золотую клетку. Чтобы откупиться и вернуться к своим детям, она меняла своё оперенье, за долю секунды превращая его в золото. Но сколько бы богатства король не получил, ему было мало. Он забыл свое обещание отпустить пленницу на волю. И вот однажды один храбрый воин решился освободить птицу. Он убил её, посчитав, что смерть — это и есть свобода⁽¹⁾, особенно для того, кто от этой свободы отвык.

Вот и я отвык. Каану Карабулуту не нужна свобода. И Каан больше не мамин птенец. Всё, что осталось в моей жизни, — музыка. Она всегда была со мной. Находя в ней исцеление с четырёх лет, я мог оставаться собой вопреки всему. Но теперь исцелиться невозможно. Звуки Ференца Листа⁽²⁾ кажутся какофонией, ведь мир наполнен ложью, а я не существую. Мой палач Дженгиз Хан сделал всё, чтобы это случилось.

Я коснулся клавиш рояля, который стоял в моей новой полупустой квартире, и вспомнил…

— Я не понимаю тебя, Хюмейра. Мать, отец, родное дитя, чужое дитя. Ты заигралась.

— Заткнись, Дженгиз! Мальчики, не слушайте его, умоляю!

Я впервые видел маму такой испуганной. Сердце сжалось в свинцовый горящий комок, ведь страх был вовсе не из-за пистолета, что был приставлен к её голове немым громилой…

От размышлений меня отвлёк голос Джихангира — моего лучшего друга. По крайней мере, два дня назад он был таковым.

— Этого не будет! — вторил он моим мыслям. Он делает так вот уже полгода с первого дня нашего знакомства. — Никогда.

— Это тебе стоит молчать, Хюмейра, а они выслушают. Должны.

— Чего это мы тебя должны слушать, блин?! — Ярость заставила тело напрячься.

— В моих руках всё, что вы ищете. Я знаю, почему Джихангиру стёрли память, почему ты попал в тюрьму. Вы оба пришли сюда за тем, чтобы узнать это, не так ли?

— Мне не нужны ответы. Я больше не верю тебе.

— Что же тебе нужно, а? — усмехаясь, сказал Дженгиз Эркмен, а в глазах его мерцали искры. Он тот, кто ставит игру с чужими судьбами превыше всего.

— Убери руки от моей матери! — крикнул я.

— Нам не нужна правда, если госпожа Хюмейра пострадает, — честно продолжил Джихангир. Его дипломатичность могла бы сгладить ситуацию, однако у Дженгиза были иные планы.

— Каан, я в порядке, правда. Уходите отсюда, — снова тихо прошептала мама, но я был бы не я, если бы прислушался. В любой другой момент, но не сегодня и не сейчас. Я взглянул ей прямо в глаза и хотел было приблизиться, чтобы взять за руку, но этот монстр подумал, что я покидаю его дом.

— Ты никуда не уйдёшь, потому что ты мой сын!

Моё детство разбилось на миллионы осколков, а небеса придавили своей невесомой тяжестью.

После всего сказанного и услышанного (а слышал ли я тогда что-либо вообще?) я будто оглох, а все слова как осколки впивались в мою душу: «Твоя якобы мамаша использовала тебя, ты был средством для мести, а я… Я был вынужден отдать тебя ей».

Он говорил, что я должен дать ему второй шанс, но я только зашелся в истерическом смехе. А после, казалось, я и ослеп, потому что увидел, как мама плачет. Я никогда не мог на это смотреть, но и утешить — тоже. Да и имею ли я вообще право называть её так? Мамой.

Сейчас я думаю, что нет. Ведь цель достигнута. Джихангир найден, скорбь преодолена, а я лишь сын психопата, который отобрал у неё все шансы на счастье. Как она могла полюбить меня? И любила ли? Я знаю ответ — это невозможно.

Что она говорила своими побелевшими от страха губами? «Это не правда»? Вот этого я не могу вспомнить. Боль жадной пеленой пожирала всё, что было мне дорого.

Весь мир ложь. Я — одна сплошная ложь. Даже не знаю своего настоящего имени!

И это раздражает больше всего. В один день я понял, что теряю лучшего друга. Последняя наша встреча, состоявшаяся два месяца назад, была страшной, опустошающей, оставляющей без надежды.

«Брат мой, не убегай! Мы должны вместе увезти госпожу Хюмейру из этого ужасного места, ты слышишь меня?».

Я не слышал. Внутри себя я орал раненым зверем. И как овца, идущая на заклание, послушался Джихангира. Сев за руль, я молчал. Мать сидела рядом. В тот момент она уже не плакала, но что-то в её лице изменилось. Она будто разом постарела лет на двадцать и всё повторяла: «Ты не должен был узнать… Ты не должен был узнать, сынок!».

Интересно, она называет меня так по традициям нашего менталитета?

Кровь моя забурлила. Я огляделся: большая пустынная зала. В ней нет женского смеха, в ней не слышны детские шаги. И здесь больше никогда не прозвучит смех моей матери.

Чёрт! Чёрт! Чёрт!

Почему она остаётся матерью в моих мыслях и сердце? Так не должно быть, совсем не должно. Я отрекаюсь от этого. Раз я не Каан Карабулут, значит, и мыслить как он я больше не обязан. Никому ничем не обязан.

Полупустая комната с окнами до пола, вечерний и грязный Стамбул, зовущий в свои объятия. Пора заняться ремонтом. Да, пора. Всё скатывается в нелепый ком из эмоций. Ноктюрны и этюды играть больше не хочется, зато есть желание выломать все клавиши к херам.

Ремонт — вот моя основная цель. Ремонт собственной души. Я беру в руки кувалду, которую предусмотрительно принес с чердака два дня назад, и с силой бью по роялю. Воспоминания душат, и я снова бью ещё сильнее. Снова…

— Сыночек мой, с днём рождения. Хорошо, что ты есть. — Теребит меня по волосам. Обычно это раздражает, но не с ней.

— Фиалочка моя цветущая, — улыбаясь, говорю я, — хорошо, что ты есть.

Она целует меня в висок.

— Я тебе тут подарок купила. Знаешь, с тех пор, как ты вернулся из Анкары, я вижу, что ты скучаешь, растерян. Надеюсь, это как-то скрасит твои дни здесь. И хоть ты вынужден съехать, я всё ещё против…

Я перебил её:

— Ну м-а-а, не начинай опять, кто знает, чем это дело с Кольцом закончится. Я должен быть уверен, что ты в безопасности. Они не должны знать, что у меня есть близкие.

— Поэтому рядом с тобой всегда мысленно буду я и… — Мама зашла в мою бывшую детскую. Я пошёл следом, и там увидел белоснежный рояль, о котором мечтал так долго:

— Зачем ты так тратилась? — Я был растроган её поступком и ещё больше ошарашен.

— Эта махина мне не дороже тебя. Играй на ней и помни обо мне. Вот и всё.

— Маму-у-ля! — Я был так счастлив, что подпрыгнул, а затем крепко обнял.

Как было хорошо два месяца назад…

Но не покупала ли она мою любовь уже тогда? Я даже готов жить во лжи, лишь бы эти безликие вопросы не терзали всё моё существо.

Любила или притворялась?

Как долго она смотрела в мою колыбель с мыслью «Ты сын убийцы моего мужа»?

А может, её жалость сохраняла мне жизнь все эти годы?

Очередной удар кувалдой, да такой, что крышка рояля раскололась вдребезги, но я не мог остановиться. Бил снова и снова в одну точку, словно это было критической точкой моей психики.

Я ушёл в себя так глубоко, что не сразу услышал стук в дверь. Заглянув в глазок, я увидел Бахар⁽³⁾. Она действительно похожа на весну. Такое имя пришлось ей кстати. Взглянув на меня оленьим взором из-под длинных ресниц, она принесла с собой новое начало. Что ж, даже у мрака есть начало.

— Каан! — тревожным тоном начала она, проходя в квартиру, не разуваясь. — Ты что делаешь?!

— Что? — Я правда не понял её вопроса.

— Я тебе звонила двадцать один раз. Двадцать один чёртов раз, божье наказание!

— А, это… как всегда беззвучный режим, начальник. — Интересно, улыбка вышла натуральной?

Что-то в её лице изменилось, она хотела ответить, но передумала. Почему? Ах да, наверное, виноваты обломки рояля на полу, как я мог о них забыть? Тьфу ты.

Вопросы больше не терзали мою голову. Я кинул взгляд на её пересохшие и потрескавшиеся, но красивые губы, которые всегда так жадно хотелось поцеловать. И если бы мое уважение к ней не было столь велико...

Бахар осторожным шагом приблизилась к обломкам и принялась их собирать. Я присел на корточки и стал помогать, а затем вновь столкнулся с ней взглядом. Казалось, она всё поняла, но я не позволил ей жалеть меня.

— Случилось что-то важное? — сухо уточнил я.

— Смотря что ты считаешь важным. — Теперь она вновь избегала моего взгляда.

— А ты?

— Я тебя считаю важным, поэтому пришла, — сказала она, всё ещё не смотря в глаза. И хорошо. Если бы посмотрела, тщательно скрываемые волны нежности хлынули бы наружу.

Я не мог понять, что хочу ответить, ведь благодарить за подобное не привык. Лишь чувствовал, что теперь нельзя допустить, чтобы моё сердце превратилось в камень. Когда мы собрали все осколки с пола, Бахар первой нарушила тишину:

— Ты скучаешь?

Признаюсь, я понял, о чём она, но обращать всё в шутку было привычнее:

— По работе? Да не особо. Разве что по тому, как мы с тобой «сидели в засаде» и пили кофе.

Она звонко рассмеялась:

— Чёрный без сахара.

— У тебя действительно хорошая память, Бахар Беркес. И раз ты тоскуешь, мы можем это повторить.

— Правда?

— Конечно.

И мы молча пили кофе вдвоём, а в кофейной гуще, что у нас получалась, угадывали смешные фигурки.

— Этот похож на хрюшку, видишь? — Искренний взгляд, а затем привычный тихий смешок.

— На меня, то есть?

И в этот раз мы засмеялись так заливисто и громко, словно были свободным ветерком нежной осенью.

— Какой ты самокритичный, блин.

— Я ещё и блин теперь, отлично!

— Конечно! Чтобы доказать твоё сходство, я испеку блинчиков в виде хрюшек.

— Что ж, надеюсь, я не отравлюсь.

— Вот в этом я не уверена.

Я осторожно ткнул её локтем, а она взяла меня под руку и переплела свои крошечные пальчики с моей огромной ладонью, которая до сегодняшнего дня была пуста, как моя душа.

— Будь уверена, печь блинчики не сложнее, чем наполнять пустую обойму, мой капитан.

— Можно я кое-что спрошу? — Бахар нервно заёрзала на пуфике. Мы сидели очень близко, я чувствовал, что она хотела бы отстраниться от неловкости, но что-то ей мешало.

— Спрашивай, я ведь не съём. Честность всегда на первом плане.

— Вот именно об этом я и хотела поговорить... Твоя мама. Почему вы больше не общаетесь?

— А кто моя мама? — ответил я вопросом на вопрос. — Даже я не знаю. А ты? Скажи. Тогда, может, пообщаюсь. — Комок обиды подступил к горлу.

— Каан, я о госпоже Хюмейре вообще-то. Не имею право вмешиваться, но…

— Верно сказала. Не имеешь права. — Вскочив на ноги, я отошёл в противоположный угол комнаты прямиком к окну. Стоя спиной к ней, я чувствовал её смятение и разочарование во мне. Это уже раздробило наши потенциальные отношения на осколки.

— Она приходила в участок, когда стоял вопрос о твоей смертной казни в Анкаре. Видела, как она трижды от руки дублировала заявление, чтобы ей только позволили встретиться с тобой хотя бы на десять минут.

— Зачем ты мне всё это говоришь?

— Потому что знаю, как важно понимать, что родители тебя любят. И она любит, хоть ты и не веришь.

— Откуда ты знаешь?

— Она думала, что я не вижу, как она пишет то заявление в слезах. Невозможно так «играть в беспокойство». Если бы ты был ей нужен, чтобы отомстить за мужа, она бы не плакала, не искала так яростно встречи с тобой.

— Ты только ради этого пришла? У тебя не получилось, Бахар. Ты не убедила меня.

— Нет, я пришла не только за этим. Комиссар Джемаль просил вернуться и дать показания по поводу произошедшего в психиатрической лечебнице.

— Когда?

— Желательно сегодня.

— Хорошо, я поеду один, а сейчас уходи. — Мой голос снизился до полушёпота, я обернулся, чтобы на прощание взглянуть ей вслед. Её гордая осанка поникла, но она молчала, потому что так привыкла. Мы так привыкли. Жизнь заставляет молчать тех, кто пережил слишком много эмоций за краткий миг.

Спустя пятнадцать минут я шёл по лёгкому слою ноябрьского снега. Ничто не предвещало беды, кроме собственного беспорядка в мыслях. Холодный ветер остужал пламя моей бесконечной злости, но зачем? Ведь я так устал. Совершенно не чувствую себя живым.

— Милый мой, скажи мне, кто это сделал, и они будут наказаны.

— Никого не нужно наказывать, мама. Виноват только я.

Даже сейчас.

Вспоминая это, я с силой нажал на газ. Внезапно начавшаяся метель будто подтверждала мою вину. Вот и настала моя настоящая смертная казнь.

1) Отсылка к древней персидской легенде о птице, что любила сидеть у моря, кого-то ожидая и проливая слёзы. Страдания её превращались в драгоценные камни.

Вернуться к тексту

2) Венгерский композитор, ставший популярным в эпоху романтизма.

Вернуться к тексту

3) Имя имеет прямое значение «Весна».

Вернуться к тексту