О, Фортуна (джен)

Джон Собески лежит под камнями безымянного холма неподалеку от аула в сотне миль от Кандагара, и поначалу Декер даже верит, что может жить дальше.

Экс-сержант армии США, участник боевых действий в Афганистане, Декер думает о себе, как о псе без ошейника. Звон металла — оборванная цепочка с жетоном, как щенячий скулеж. На бирке его имя, личный номер, группа крови. В последнем никакого смысла: человеческая не подходит «зверям», и наоборот.

Жетон остался на базе, где-то там, недалеко от Джона Собески.

Пес без ошейника бесцельно бредет, понуро опустив голову, хвостом собирает пыль.

Декер не жалеет о том, что сделал.

Солдаты ненавидели и его, и Собески — и других оборотней, если знали их прежде, если когда-то сталкивались со «зверями», но вряд ли: большинство «изменчивых» живет общинами, не пересекается с «двуногими» и плевать хотели на законы и патриотизм. Два парня решили доказать, что они не «выродки», не «уроды», мечтали стать героями — полный набор штампов из голливудских фильмов, сейчас вспоминать — все равно, что глодать сухие кости и давиться осколками. «Чем мы хуже капитана Америки?» — говорил Собески. — «Тот даже не может увернуться от пули, закрывается каким-то дурацким щитом».

Чертов придурок.

Они оба чертовы придурки.

Декер пытается не думать о камнях, о пыли и раскаленном мареве — днем оно желтое в белизну, с серой дымкой вокруг солнца. Ночью камни вытягиваются и заостряются, словно клыки. Ночь — время оборотней; прежде люди боялись «зверей», а твари из леса выходили и собирали дань: жестким мясом лошадей, нежным — свиней или приторно-сладким — тем, кто ест сахар.

Может, лучше бы так и оставалось.

Может, зря оборотни решили стать частью чужой стаи.

Мать бы сказала: «Ты не отрастишь белого хвоста, ежели сам сер».

Камни лежат поверх Собески. В общине говорят: «Охоться вечно», а Декеру фраза кажется глупой, под землей или камнями нельзя охотиться. Неважно, где хоронят мертвых: в свежей и холодной земле лесов Монтаны, в горячей жирной, напитанной болотом и мангровым перегноем Флориде, или под сухими костями камней — те, кто легли однажды, больше не охотятся.

Так думает Декер, и от мыслей больно, больнее, чем от зубов обоих оборотней-афганцев, отца и сына.

Еще одна, странная: по крайней мере, те двое вместе.

Может, охотятся. Может, нет.

Декера задерживают на границе — свои, к счастью или нет. Его допрашивают, припоминают звон ошейника и жетонов. «Дезертирство в военное время!» — орет лоснящийся человек с обвислыми брылями, и Декер думает, что на вкус этот жирдяй, должно быть, как свинина: розовое, дымящееся мясо, домашняя свинина, потому что дикие кабаны поджары и опасны, стая их может противостоять даже волкам, хотя и не справится с оборотнем.

Декер не видит ни погон, ни имени на униформе, только усеянную черными точками кожу, блестящий бритый череп, вдыхает кислый запах пота.

Дезертир. Человеческое слово. Зверям неведомо.

Человек звонит на ту базу, откуда несколько недель назад ушел Декер. Его же запирают в сарае до темноты. «Можно убить всех и уйти», — лениво думает Декер, но решает, что Собески бы не согласился. Он был добрым парнем, хотя и придумывал отвратительную пошлятину про несуществующую сестру приятеля. Он не стал бы рвать глотки без причины.

Человек-свинья возвращается, чтобы пробурчать: «Декер представлен к награде за подвиг в виде ликвидации вражеских «изменчивых» — голос сбивается на слове, древний страх блестит, как луна над горизонтом; одним словом, под трибунал не отправят и ему даже полагается какое-то пособие.

Декер молчит, чтобы не послать человека на хрен. Граница открыта, и он снова пытается уйти от Собески и камней, больной пес с поникшим хвостом и стертыми в кровь лапами.

Горе огромно, как отвесные обрывы скал, как пустыня, и Декер сам не понимает, почему. Придурок по имени Джон Собески был единственным оборотнем не из общины, где сам родился и вырос, и единственным же другом, но уже много дней Декер словно воет на луну возле тех камней, где оставил мертвеца.

Беспрерывно, безнадежно, до хрипоты и горлового кровотечения.

Звери не тоскуют по своим покойникам, не ходят на могилы, в некоторых общинах трупы просто уносили в лес, возвращая плоть траве, насекомым, падальщикам.

Что-то неправильно. Декер вяло думает, что ему все равно.

Наверное.

* * *

В Монтану Декер так и не вернулся, почему-то направился в пригород Нью-Йорка — «Большое Яблоко» принимало всех, уродов и калек, изломанных и безумных, и даже бешеных тварей, которым полагалось мизерное пособие — по самой минимальной ставке; ее хватило на однокомнатную халупу в доме, похожем на большую картонную коробку. За стеной наркоманы варят «крокодил», пятидесятилетняя проститутка рисует красные губы и синие веки, чтобы подцепить какого-нибудь забулдыгу и привести к себе за пятерку, иногда — если повезет — за десятку.

Оборотни никогда не селились в больших городах, и вот почему: ты слышишь запахи, звуки — от поршня шприца, что погружается в перетянутую покрытым засохшей мочой жгутом из тряпки вену, до хлюпанья слюны на чьем-то члене.

Декер должен был возненавидеть соседей, но ему было все равно, его пособия хватало на это место, на пару кусков перемороженной курицы из ближайшего супермаркета — он никогда ее не готовил, ел сырой — и на телевизор с бесплатными ток-шоу.

Декер сидел в драном кресле, вдыхая запахи сигарет, наркотиков, дешевых духов, мочи и кала, смегмы и грязной вагинальной жидкости, и вся эта вонь была стеной, но не отгораживала от раскаленной чистоты камней.

Собески все еще там.

Среди выжженной пустыни, где скалы похожи на надгробия. Собески под камнями, ему тяжело и больно.

Однажды Декер купил виски. Это был самый дешевый сорт, да и тот продавали по скидке, и он понимал, что оборотня пойло вряд ли возьмет — яды выводились быстро и неприятно, банальной рвотой. Все же Декер заставил себя выпить почти полбутылки «огненной воды» залпом.

— Джон Собески, твою мать, — пробормотал он, когда тот выглянул из телевизора со своей тупой ухмылкой.

— Привет, Декер.

Он улыбнулся.

— Мне тут очень хреново. Прости, но я не смогу тебя оставить в покое. Это… блин, хер знает, как объяснить. Мамка мне говорила, еще когда щенком был, но я тупой же, Декер. Я забыл, как это называется. В общем, мы связаны.

Тот завилял хвостом — не превращаясь, только появился серовато-бурый собачий отросток, прямо из дырки в штанах.

— Прости, — повторил Собески.

Декер сблевал прямо на пол, но утром, игнорируя головную боль и муторь, снова ушел, снова стал бродячим псом.

Собески все еще жив, — или не совсем, или просто нужно получить правильные ответы, Декер знал; и он искал их, впервые за несколько месяцев существование обрело цель.

«Херня какая-то», — думал Декер, покидая свою квартиру. Правая рука все норовила отрастить когти. Зубы чесались, обещая превратиться в клыки. В Нью-Йорке, посреди асфальта, помоек и скукоженных, прижатых друг к другу домов, он не позволял себе принимать облик зверя, а теперь мечтал об этом и принюхивался.

В ушах звучал голос Собески.

«Прости, чувак».

«Я знаю, у тебя нет никакой сестры. Я бы хотел ее трахнуть, чтобы она стонала, дрыгала ногами, а я бы вылизал ей сиськи и дырку между ног. Но у тебя ее нет. А я есть — там, под гребаной пирамидкой».

«Прости, мы связаны».

«Найди ведьму», — советовал Собески, назойливый, как пищащий над ухом комар, но это было решение, и его голос — был лучше телевизора, хлюпанья шлюхи или бреда наркоманов, и Декер шел на неведомый зов.

«У нас в общине была ведьма».

— Отвали, Собески. У нас тоже. Ведьмы есть у всех.

Декер еще помнил Маман Кейси, огромную и мощную, — когда она превращалась, «ее» волчица была размером с самца гризли. В обычной жизни Маман Кейси представала чернокожей женщиной весом в двести девяносто фунтов, не толстой — мощной и крупной, с жилистыми руками и лоснящейся кожей. Она вся была увешана амулетами: деревянными, кожаными, костяными. Декер ее отчаянно боялся, хотя Маман и благословила его дважды: после рождения и после «второго рождения» лет в восемь или девять, когда у мальчишки впервые отросли клыки, когти и хвост, и его доселе голое тело покрылось жесткой шерстью.

Такие ведьмы есть в каждой общине. Наверное, надо найти ту, которая благословила на первую трансформацию Собески.

Над городом поднималась большая и круглая, как голый живот беременной, луна.

Первая попытка оказалась дурнее щенячьей охоты за собственным хвостом: Декер потащился в местную военную часть, попытался узнать там, откуда родом сержант Джон Собески, служивший неподалеку от Кандагара. Номер базы такой-то. «Изменчивый», — и тут у улыбчивой мулатки-секретарши лицо посерело, губы задрожали.

— Мы не имеем права выдавать информацию посторонним, сэр.

Декер сунулся еще пару раз, но он больше не был военным, да и оставь ошейник — и никакой тебе помощи. Секретная информация. Сэр.

Тогда он принялся искать через «своих», но в Нью-Йорке вонь машин, асфальта, духов и раскаленного масла — машинного и того, на котором жарят картошку и бургеры, а еще камень, стекло и железо, у них свой запах — и это отшибало нюх, отпугивало нормальных оборотней.

Декер взял напрокат раздолбаный «Форд мустанг», на который даже не распространялась официальная страховка, документы смотрелись не натуральней «вкусовых добавок, идентичных натуральным» в сосисках из магазинов «все по 99 центов». Машина заводилась с третьего раза, иногда — с четвертого или пятого. Декер решил, что если убьет — платить не будет, но колеса сумеют сэкономить немного времени и сил.

Он направился в ближайшую общину, о которой когда-то слышал, еще дома. Вроде бы небольшая семья-клан «изменчивых» обитала в долине Мохок, в сотне миль от Ютики. Официально была даже какая-то деревня с невыразительным названием «Грей Плейнс, население: 250 человек». Декеру пришлось оставить своего «железного коня» и последние часов пять пробежать на своих двоих — вернее, четырех: среди двухсот пятидесяти не было никого, кто не скривился бы от металлического грохота и выхлопов бензина.

Декер пробирался сквозь нетронутый цивилизацией лиственный лес, кое-где попадались знаки: от когтей, скелеты оленей — предупреждения. Обшарпанный указатель остался единственной уступкой закону, плюс дома — деревянные хижины, которые казались покинутыми, настолько звенящая тишина царила в Грей Плейнс.

Декер оставался на границе, которую нельзя было пересекать без разрешения вожака, его могли заставить прождать сутки или двое, иногда дольше. В каждой общине свои правила, но некоторые универсальны.

В зарослях кричали утки и сойки, стрекотали кузнечики. Дважды выскочил и сбежал, ошалев от ужаса, какой-то непуганый заяц. Собески здесь, наверняка, нравилось — тихое местечко, но и до большого города недалеко, приятелю всегда больше нравилось глотать дешевое пиво и цеплять симпатичных девчонок, чем охотиться либо исполнять ритуалы под луной.

«Однако, — говорил он как-то, — луну почитали особенно трепетно». Некоторые оборотни отказывались от древней веры, пытаясь объяснить странные способности наукой, нестабильным ДНК или избыточными органеллами клеток, только все эти теории не стоили и гнилых кишок неделю как дохлого зайца. Декер так и сказал бы другу, но сейчас не мог объяснить ни тоску, ни почти физическую боль от ощущения — Джон Собески мертв, лежит под камнями, все еще рядом с Кандагаром — настолько, что хочется просто взять и поменяться с ним, ну или вульгарно наложить на себя руки.

Проклятье.

Три дня и три ночи Декер провел на границе, без еды — он мог бы поймать и тех зайцев, или забрести дальше за более упитанной добычей, но чужие угодья под запретом, еще одно правило; пил из грязноватого желтого ручья. Дремал на густой траве. Ждал.

Собески, сукин сын — Декер никогда не понимал, почему у людей это оскорбление — свербил своим воем где-то на периферии восприятия, так тихо, что даже обостренный слух оборотня едва улавливал.

Собески был очень шумным для мертвеца, но Декер не удивлялся — при жизни этот парень, семи футов ростом, почти триста фунтов чистых мышц, тоже занимал все пространство, от палатки до плаца.

Сукин сын. Будь благословенна сука, принесшая хороших щенков.

* * *

Мать Сигват появляется из чащи, как белый смерч — она совсем не похожа на грузную Маман Кейси, волчицу-гризли, — миниатюрная и смертоносная, скорее уж напоминает ядовитую змею. Вокруг нее другие оборотни, почти все крупнее и сильнее, но только у Матери Сигват белая шерсть, красный «третий глаз» диадемы на лбу; она одна из тех, кто полностью сохраняет разум в любом облике, когда рвет кролика в теле волчицы, способна обсуждать философию Гегеля — или молиться древним богам.

Именно об этом просит ее Декер, коленопреклоненный на краю чащи, он называет имя Джона Собески.

— Живет во мне, словно какая-то язва.

Мать Сигват царапает когтями податливую бурую почву, рвет траву, зеленый сок пачкает бесцветную шерсть. Глаза у нее человеческие.

Кивает.

Прижимает уши и кидается на Декера, но это медленный ленивый жест, так взрослые треплют несмышлёных щенков, чтобы те помнили свое место в стае, и экс-сержант армии США, ветеран Афганской войны, падает кверху пузом, дрыгает передними и задними лапами, умильно виляет задом. Мать Сигват обнюхивает розоватый уязвимый живот и пах, уходит, за ней следуют остальные. Она позволяет следовать за собой движением ушей и фырком. Декер забыл большинство ритуалов своей общины, а местные даже и не знал никогда, но это человек может ошибиться и спутать, зверь следует инстинктам и всегда прав.

— Джон Собески, — это имя Мать Сигват повторяет уже в деревне, возле большого костра. Ложь, будто оборотни боятся огня — напротив, языки пламени притягивают и зачаровывают. К костру стягивается молодняк, старики утробно рычат из грубо оструганных хижин. Не все полностью изменили облик, большинство предпочло остаться чем-то вроде людей, покрытых жесткой шерстью, с острыми зубами и расплавленным янтарем внимательных ко всему, что движет ночью, глаз. Это не толпа — стая, от стариков до волчат, во главе — Мать Сигват. Чуть дальше Декер видит грузноватого мужчину лет пятидесяти, у него буро-седая шерсть и очень широкие плечи; должно быть, он чудовищно силен, хотя и несколько потерял форму с возрастом. Вожака трудно не узнать, но вожак защищает и ведет «общину», а все, что поклоняется Луне, — вотчина Матери.

«Ведьмы», как говорил Собески.

Возможно, здесь это слово еще не утратило своего изначального смысла: ведать. Знать. Быть мудрее прочих.

Мать Сигват, чье имя Декер услышал в шепоте ее свиты, садится возле костра. Диадема отражает огонь. Декера зовут, он подходит.

— Джон Собески…

— Твоя часть души, — за него продолжает Мать Сигват, и откуда-то Декер знает, что вожака зовут Сэмом Терренсом, у него жена и восемь щенков, двое старших уже совсем взрослые; подобно Джону и Декеру все мечтают попытать счастья среди тех, кто не умеет менять свой облик. Сэм Терренс против, Мать Сигват печально отвечает: «ты, тот, кто способен разорвать в клочья бурого медведя, не изменишь судьбы».

Еще дальше — остальные. При желании Декер узнал бы о них все, и это чертов Собески шепчет на ухо, хорошо еще без фантазий о несуществующей сестре и ее пахнущей течной кровью «киске».

Тьфу.

— Твоя часть души была Джоном Собески, моим сыном, Декер.

Кто-то поодаль начинает выть.

— Такое случается среди оборотней — Госпожа Луна решает разделить одну душу на два тела.

Декер помнит подобные иносказательные не-имена для тех темных и древних богов, что покровительствуют оборотням, и все же не уверен:

— Госпожа Луна?

— Госпожа Луна в воде,

Такая серебряная и прекрасная.

Она плывет, подрагивая, бледнеет,

Кто может противиться ей? — Мать Сигват бросает в огонь немного светлого порошка из кости оленя, корня валерианы и каких-то еще растений, которые пахнут то ли мочой, то ли сладостью шоколадных пудингов, Декер понятия не имеет, как они правильно называются.

— Я могу противиться луне, — Декер всегда гордился, что умеет контролировать превращения. Выть по ночам — удел блохастых придурков.

— Нет, — качает головой Мать Сигват, продолжая:

— Оставь весь здравый смысл

И старые надежды!

Соглашение

Множества голосов из ртов,

Вооруженных зубами.

Когда у подслушивающих детей

Вырывается вздох,

Выбрось сон в воду,

А рты — на съедение!

— Что?

Декер распрямляется — стоит на задних лапах, как человек. Поза угрозы и инородности. Рубин на лбу Матери Сигват заставляет его согнуться, тяжело вывалить розовый язык. Деревня за спиной бурчит голосами, от недовольных до почти одобрительных — мол, надо же, дерзкий какой сопляк. Смешно.

— Два тела, одна душа, — повторяет ведьма. — Это значит, ты не сумеешь прожить без моего сына, моего малыша. Это значит, что Геката-Луна, владычица нашего племени, согласится вернуть его тебе.

Декер щелкает зубами. Шерсть на загривке дыбом от имени богини, от горько-приторного аромата, от красного полнолуния на лбу ведьмы.

— Я оживлю… Джона?

Камни шевелятся, а потом тот выбирается наружу — грязный и мокрый, но встряхивается и идет на охоту. Они оба идут. Декер видел это во сне тысячу раз, не так ли?

— О нет, это иное, — возражает ведьма. Ее глаза снова наполняются янтарным туманом.

— Луна, о Фортуна!

Старая клятва тяжела как свинец:

Обещание луне и звуку, живущему в ней.

Освободись!

Она обнимает Декера.

— Мой сын посвящен Гекате, и она не согласится вернуть его так просто. Но ты — связанный, скрепленный, сумеешь призвать, если захочешь. И если примешь его.

Декеру протягивают глиняную чашку. В ней ничего особенного, судя по запаху: просто жирный мясной суп из кабана, вонючего лесного секача, которого задрали на охоте, а потом превратили в почти человеческую пищу.

Это хорошая еда, и более ничего. Декер принимает ее, как объятия Матери Сигват и решение — вернуться на окраину Кандагара.

* * *

Второй раз граница была официально закрыта. Декер путешествовал без паспорта, без опознавательных документов, окончательно «одичав» — полагался только на свое преимущество перед людьми, даже перед вооруженными, даже со всякими там со спутниковыми системами отслеживания. В конце концов, два афганских оборотня сумели преодолеть все человеческие преграды, а потом разорвали Джона Собеска, потому что тот единственный мог противостоять врагам.

Двое против одного, вонючие шакалы.

Шакалы тоже мертвы, и за них никто не придет молиться Гекате — но Декер чувствовал: Собески это не утешало. Тот как будто сомневался, удачную ли идею подала Мать Сигват.

«Ну, нахер», — шелестело в ветре, в перестукивании камней под загрубевшими подошвами; обувь Декер выбросил много миль назад, а еще раньше оставил свой арендованный автомобиль.

«Да поздно уже, ты, срань мохнатая. Я все решил».

«Тебе не понравится».

«Ты мне тоже вообще-то никогда не нравился».

«Нужно успеть до полнолуния», — помнил Декер. Луна подчиняется лишь своим законам. Госпожа Луна.

«Тебе не понравится», — раз за разом предупреждал Собески, как будто виноватый из-за того, что все еще жил в голове, в костях Декера; Мать Сигват назвала это разделенной душой, в госпитале обозвали бы ПТСР или еще каким-нибудь мудреным термином. Декер думал о камнях и охоте.

Он должен дать Собески шанс поохотиться еще разок. Все просто.

Человеческий психолог, к которому в самом начале обращался Декер, говорил что-то о ретравматизации. Мол, нужно пока избегать похожих на то, что случилось на базе, ситуаций, советовал переехать в Аляску, впрочем, хвалил и за выбор людного Нью-Йорка как альтернативу пустошам Афганистана. Этот же психолог подсунул Декеру таблетки, которые те спустил в унитаз после того, как понюхал круглые синие пилюли — пахли они трупятиной, да не просто слегка лежалым мясом, а какой-то издохшей от ящура лошадью. Больше к психологам Декер не обращался.

И никакой «ретравматизации» не случилось. Шел себе и шел, миновал без приключений границу — а потом стал узнавать окрестности; камни не меняются, пыль все та же, звезды на небе и жесткий кустарник подскажут дорогу. Госпожа Луна ждет. Собески тоже.

Возвращаться — плыть по течению, следовать за приливом или отливом.

Темные воды похожи на жизнь и смерть, и всякое отражение луны — разделенная душа.

Кажется, что-то похожее говорила Мать Сигват, а может, Декер слышал до или после, или услышит в будущем.

Пока он знал, что успеет к полнолунию, иначе и быть не могло.

* * *

Здесь он хоронил Собески, к тем же камням его манило — в темноте скромное надгробие кажется подвижным, словно в тенях поселилась тысяча змей, и все наблюдают голодными неподвижными глазами; яд наготове, Декер — добыча.

Запах Собески все еще силен, и это не гниль, не трупная вонь из не слишком глубокой могилы, которую Декер выкапывал когтями и зубами в колючей злой земле.

Полнолуние струится по колючему кустарнику, по минеральным сколам острых углов, по собственной шерсти.

Декер становится на колени и начинает выть.

Вой не похож на голоса обычных волков — это призыв богам. Тени стелются от неба до горизонта, змеи глухие, но и они ползут на колебания воздуха. В том числе, настоящие, но Декер не боится пустынных гадюк или щитомордников.

Геката услышит его.

Разделенное воссоединится.

(Пение словно якорь,

Сломивший сопротивление.

Он утонул в волнах,

Скоро он догонит тебя).

Мать Сигват не учила ритуалу: «Поймешь сам», — сказала она; и Декер воет снова, а потом погружает клыки в запястье, вырывая кусок плоти, чтобы вскрыть вены — это похоже на раны после боя, они затянутся через несколько часов, но кровь хлещет бурно, шипит и пенится на надгробии Собески, втекает в черные пролеты, питает невидимых змей.

Луна становится темнее: багряной.

Геката смотрит. Древние боги, в отличие от нарисованных божков людей, не равнодушны к своим детям, хотя иногда их взгляд сродни тому, как волк смотрит на отставшего от семьи дикого поросенка.

(Луна, о Фортуна!)

У нее нет другого имени — «Гекатой» когда-то тоже назвали люди: те, кого уже не осталось, но изменчивые просто поднимали вытянутые морды с кинжалами-клыками и добавляли к собственному голосу вечную плату — горячую, текучую, липкую. Металлический запах и камни сплетаются, как две части души.

Луна всегда была двоедушницей, теперь Декеру кажется, что их связь с придурком Собески — не такое уж проклятие.

Если бы он там лежал, Джон не стал бы медлить целых несколько месяцев, наверняка, его научили.

«Прости, это я дурак, не ты».

Луна запускает в Декера свои пальцы — белые, острые и твердые, чуть изогнутые, как рыболовные крючки. В реальности огромный зверь катается по камням, песок путается в шерсти, тело колотится о кварцевые сколы, словно тварь обезумела, словно настигло бешенство; по клыкам течет кровавая пена, хлопьями оседает на шее, груди, даже на спине.

Луна охотится на Декера.

Собески охотится.

Он появляется поодаль прозрачной тенью и говорит чужим холодным, звонким и почти женским голосом богини:

— Сразись со мной.

Декер принимает вызов утробным рыком. Собески прыгает и сжимает клыки его на горле.

Декер победил двоих оборотней, отца и сына; и Луну не боится, не боялся, не…

Клыки погружаются глубже, он бьет Собески когтистой лапой по спине, пытаясь прорвать прохладное остывшее мясо до размякшей костной ткани позвоночника, но не шевелится, он безволен — повержен, уже сдался.

Собески заберет его в мир мертвых, потому что так хочет богиня-Луна.

(Блеск в зеркале,

Туннель, могила.

Не взламывай печать

И не спускайся!)

Задняя лапа бьет в пах, нечестный прием срабатывает. Собески на мгновение ослабляет хватку, Декер хрипит кровавым кашлем, отталкивает друга — бывшего друга, мертвого друга, одержимого, лунного. Оборотень почти вдвое крупнее. Собески был бурым, а этот серебристый, словно поседел до корней каждой шерстинки.

Новую атаку Декер отражает. Луна звенит хохотом в ушах. Богиня веселится, легко представить ее с кувшином вина: густого и темного, того, что утекло в прогалины между камнями, босые ноги обвиты змеями, змеи тоже шипят и смеются.

Двое, разделенные — вы уничтожите друг друга, вот что случится. Декер прижимает Собески к земле.

И отпускает, чтобы позволить все-таки разорвать себе горло.

Во славу богини.

Слюна Собески капает с клыков и втекает в его рваные артерии. Они умирают, оба на одних и тех же камнях; Декер решает, что так или иначе исполнил ритуал, и если бы Мать Сигват была рядом, одобрительно фыркнула.

Он надеется.

* * *

— Стой, кто идет?!

— Свои.

Сержант Джош Уэсли, дежуривший на посту базы, подсветил фонарем. Ни зги не видно, темно, как в заднице. Акцент у говорящего был простецкий, нью-йоркский или около того.

— Назовись?

— Я…

Высоченный здоровяк был почти голый, не считая рваных штанов. Он звякнул жетоном на шее.

Потрогал висок, и теперь Уэсли разглядел, что парень весь залит кровью, того гляди, свалится. Ругнувшись, он крикнул, чтобы открыли ворота.

Человек вошел и рухнул. Уэсли вызвал по рации подмогу: парня нужно в госпиталь. Напоследок все-таки подсветил:

«Джон Собески». Личный номер, звание. Группа крови не идентифицируется. Уэсли поморщился; эта программа адаптации «зверей» была многим не по нутру, но вообще-то считалось, что оборотень на базе полезен, один стоит целого отряда.

— Они живучие, — уже в полевом госпитале сказала док Мейс, осматривая глубокие — в каждую можно ладонь засунуть — раны Собески, в том числе, на шее, обернутые вокруг горла, словно ошейник. — Оклемается.

«Мы можем уйти», — думал Декер.

Собески был против.

«Еще немного повоюем».

«Я не хочу быть псом на поводке».

«Ты больше и не будешь. Я не сказал, что мы будем воевать на стороне людей».

Сквозь полудрему Декер Собески дотронулся до жетона.

Хочешь ухватиться за цепь,

Которая мчится во тьму.

С обручем на шее

Ты приветствуешь эту ношу.