Шипы (гет)

Жар был почти нестерпимым. Всё внутри бунтовало. Тело дёргалось в судорогах, незафиксированные руки (или нет, их всё же кто-то держал. Пытался, точнее) больно ударялись о поверхность при каждом припадке. В голове было пугающе пусто. Кто я? Где? Что со мной?

С вопросами неожиданно пришла осмысленность. Конвульсивность снизилась. Меня перестало выгибать до хруста в позвоночнике. Кажется, чем-то мне разжали зубы и что-то влили в горло. Не единожды. Жар отступал. Очень хотелось выпить воды. Образы закружились перед сомкнутыми веками:

Я бегу, под ногами зелёная-зелёная трава. Она щекочет босые ступни. На меня надвигается громада леса, темного и густого, но мне не страшно. С луга перехожу на тропинку, совершенно не боясь оцарапать босые ступни — выпирающие корни деревьев гладкие, будто отполированные морем камни, мелкие камешки ни разу не ложатся под мои ноги острым краем. Я приближаюсь к ручейку, чьё весёлое журчание хорошо различимо задолго до того, как он становится виден глазам. Опускаюсь на колени, пачкая подол, и пью. Прохлада обжигает губы и язык, сводит зубы, но я всё пью и пью…

Сижу в большой беседке. Вокруг — кусты роз. В воздухе — их слабый, знакомый до маленьких солёных капелек в глазах, запах. Очень хочется пробраться к укромному уголку в глубине сада, где куст высажен в форме круга и в его центре — пусто. Всего-то надо осторожно пробраться под тяжёлым нагромождением тонких веток, покрытых шипами. Можно, конечно, зацепиться за эти шипы платьем и потом в очередной раз получать выговор от тётушки, но… Слишком скучно сидеть в беседке, изображая послушную маленькую леди. И даже пирожные не выглядят соблазнительно. Только розовое варенье, украдкой подложенное тётушкой чарами, смиряет с положением. И теперь розы чувствуются не только на запах, но и на вкус…

Сижу в каком-то огромном помещении. В нём душно, я могу только радоваться, что сижу в тёмном уголке, в котором солнечный свет из распахнутых настежь окон меня не достаёт. И я радуюсь. Губы сухие, я постоянно их облизываю, хотя лучше всё же заставить себя протянуть руку к лежащей в ногах сумке — за бальзамом. И заодно — за водой. Слюна уже совсем загустела, и в голове мутнеет. Пью тёплую воду без капли удовольствия. Она не приносит облегчения, разве что в голове чуть-чуть проясняется…

Снова душное помещение. На этот раз освещается оно только электрическим светом. Помимо духоты, в нём витает какой-то навязчивый запах, от которого чуть-чуть ломит виски. Удивительно, но здесь почти комфортно, несмотря на плохую вентиляцию. И довольно прохладно. Я ёжусь немного, но удерживаюсь от того, чтобы потереть плечи. Руки у меня в перчатках, а перчатки уже испачканы в чём-то, как и рукава халата над кистями рук. Не хочется заляпать его весь. В зал входит преподаватель. Продолжаем работать. И у меня даже ничего не сжимается, когда моя рука уверенно заносит пинцет над лишённым кожи человеческим трупом…

Снова большой зал. На этот раз я сижу за столом. Он накрыт для завтрака. Тосты, яичницы, бекон, овсянка, кувшины с соками. Смотрю в пустую тарелку и не хочу ничего брать, пусть запахи и вполне аппетитные. Шестым чувством осознаю, что почему-то мне сейчас ничего нельзя есть. Не могу вспомнить причину. Но она упрямо бьётся где-то в голове, заставляя игнорировать сухость во рту, сосущее чувство голода, и опускать руки на колени.

— Молли, ну ты чего? — обращается ко мне (ко мне же?) рыжий парень. Настойчиво протягивает стакан с каким-то оранжевым напитком. Тыквенный сок, вспоминаю я.

Я неуверенно принимаю его. Внутри что-то взрывается, захлестывает паника, руки, держащие стакан, подрагивают. Почему? Почему, почему, почему? Не могу вспомнить, не могу понять, не знаю!!! Подношу стакан к губам. Ещё могу передумать, ещё могу… Но тут снова сталкиваюсь взглядом с рыжим парнем, кажется, мы близко знакомы.

— Спасибо, Артур, — говорят мои губы, и я пью.

На душе сразу становится спокойно. Настойчивый голос, бившийся где-то на краю сознания, замолкает, я отпиваю ещё, затем накладываю себе яичницу и побольше бекона. И что я, в самом-то деле. День сегодня длинный, мне надо поесть…

— Таня. Таня! Да просыпайся ты! — меня толкают в плечо. Недовольно ворчу. Пытаюсь отвернуться от той, что меня беспокоит, но она не даёт этого сделать. Открываю глаза, смотрю на стоящую передо мной девочку. Даже не видя своего собственного отражения в зеркале, я знаю, что она на меня похожа. Симпатичная, что обо мне можно сказать с трудом. Она была ещё совсем девочкой, я уже нескладным подростком, с непропорционально длинными руками и крупными кистями. И, хотя все вокруг твердили, что через пару лет это пройдёт, мне казалось, что я никогда не перестану быть гадким утёнком. Потягиваюсь, встаю с кровати. Сестрёнка уже унеслась, а я бреду на кухню. Первое утреннее правило — стакан воды за сорок минут до еды...

* * *

Когда открываю глаза в просторной комнате с высоким потолком, до меня не сразу доходит, что мельтешащие до этого образы — всего лишь воспоминания. Странные, беспорядочные, объединяемые разве что навязчивым чувством жажды. Мои и не мои одновременно. Как будто из двух разных жизней. Интересует только один ответ на один вопрос — в какой из жизней я сейчас. Осматриваюсь, и будто узнаю место. Больничное крыло в моей школе. Я часто попадала сюда после квиддича. Наверняка и сейчас застряла здесь из-за очередного перелома.

Сразу за этим пришли другие мысли. Декорации в фильме получились хорошими. Даже похожими на действительность. Я в том самом Больничном крыле, в котором Гарри Поттер пребывал после очередного опасного для жизни приключения.

Мысли кажутся противоречивыми. Для меня само собой разумеющимся является тот факт, что я ведьма, что я учусь в Хогвартсе, играю в сборной факультета по квиддичу. И в то же время я отчётливо помню, что были такие книги, по которым сняли фильмы, рассказывающие про мальчика-волшебника Гарри Поттера, учившегося в Школе Чародейства и Волшебства Хогвартс. Я хорошо помню, как сама сидела за столом в Большом зале с зачарованным потолком, и в то же время — как смотрела на этот зал, показываемый на экране телевизора.

Перед глазами начинают мелькать мушки. Хочется уснуть, а проснувшись избавиться от двойственных мыслей в голове. Моё уединение заканчивается внезапно. В отгороженный ширмой уголок, где стоит моя постель, заглядывают.

— Ох, ты проснулась, милая? — спрашивает мужчина в жёлтой целительской мантии. Небольшое усилие, и я вспоминаю, что мужчина — мистер Уильямс — наш школьный целитель, с которым я, начиная со второго курса, состою в приятельских отношениях. А как иначе, если я минимум раз в месяц оказываюсь на уик-энд в больничном крыле.

— Здравствуйте, целитель Уильямс, — предпринимаю удачную попытку сесть на кровати. Замечаю, что целитель смотрит на меня несколько озадачено, но потом только хмыкает чему-то своему.

— Посиди минутку смирно, — командует он, доставая из кармана палочку. Я послушно замираю, когда тело начинает щекотать ощущение накладываемых диагностических чар. Несколько минут спустя, когда последние отголоски магии на голове развеиваются, я вопрошающе смотрю на целителя.

— Со мной что-то не так? — спрашиваю я. Целитель Уильямс задумчиво качает головой. Я-то знаю, что что-то не так, но, кажется, диагностическим чарам оно не поддаётся.

— Ты помнишь, что с тобой случилось? — вместо ответа спрашивает он. Положительный ответ почти срывается с губ, но я вдруг замолкаю, потому что… Нет, не помню. Совершенно. Любые другие воспоминания, я чувствую, стоит только сосредоточиться, откликнутся. И я вспоминаю. Вспоминаю, что в первый раз попала в Больничное крыло на втором курсе, после драки со слизеринцами. Не то чтобы я из факультетской солидарности полезла с мальчиками с Гриффиндора в потасовку против слизеринцев. Мне случайно досталось, срикошетившее заклинание в голову попало. И свои ведь даже внимания не обратили. Кое-кто из девочек со Слизерина меня в чувство приводил. Кузина, Патриция Прюэтт, их староста. Сразу после того, как профессор Слагхорн разогнал драчунов. И ведь и после не помогли, с ребятами из змей к целителю пришла. Он даже сначала не понял, зачем я пришла с компанией, покрытой синяками и ссадинами. Но диагностирующие кинул. И сразу перепоручил мальчишек помощницам, а меня на кушетку в дальний конец крыла. Три дня там провела. Чрезмерно восприимчивое к постороннему воздействию магическое ядро, будь оно неладно. Помню, отец, на выходных посетивший школу, таким взглядом смотрел... Будто я умерла и воскресла, честное слово.

При воспоминании об отце в голове прямо-таки ураган закружился. И снова, какой-то неоднозначный.

Мужчина в траурных одеждах. Но дело даже не в сплошь чёрном цвете, а в выражении лица. Рядом, такие же понурые юноши-близнецы, один из которых держит меня за руку. Кажется, братья никогда не обращали на меня так много внимания, как в те пару месяцев, в течение которых мать тяжело болела, а потом умерла. Примерно за год до моего поступления в Хогвартс. Лорд Прюэтт статный и, по меркам магов, ещё не старый мужчина, но смерть любимой супруги состарила его лет на пятнадцать разом. У братьев, вечно смешливых, солнечных, лица ожесточились. Мне страшно от этого даже больше, чем от осознания, что мамы больше нет…

Другое место, другие люди и совершенно другое настроение. Неплохой ресторан. В нём — мама, виновница торжества, мы с сестрой и отец со своей семьёй, родители мамы, её коллеги. Папа улыбается и танцует с моей сестрёнкой, а я напряжённо слежу за бабушкой. Не дай бог и сегодня начнётся скандал. Развод родителей она приняла как личное оскорбление, а когда спустя четыре года отец снова женился, и вовсе помешалась. Теперь на всех семейных праздниках, а папа, несмотря на разлад в их отношениях, по-прежнему наша семья, и они с мамой неплохо общаются, у нас случается очень некрасивая перебранка, заканчивающаяся, как правило, слезливыми упрёками бабушки в том, что она же хочет как лучше, что нечего проходимцу, разрушившему семью, общаться с её внучками и так далее и тому подобное.

— Мели. Мел! — настойчиво зовёт меня целитель. Я неаристократично, тетушка бы дала мне такой же неаристократичный подзатыльник, потрясла головой.

— Простите, целитель Уильямс, — тяжело вздыхаю я. — Никак не могу вспомнить, почему я здесь оказалась.

— Дуэль, — коротко пояснил он.

Я нахмурилась. С кем это меня угораздило скрестить палочки? Почему я совсем ничего не помню?!

— Твой отец взял с меня Обет, — тяжело вздохнул целитель.  Я непонимающе наклонила голову. — Не могу рассказать тебе подробностей. 

Оставалось только понуро кивнуть. Обет, принесенный главе Рода, это не шутки. Но почему мне нельзя знать деталей о дуэли? И действительно ли нельзя вообще ничего узнать?

— Мой противник жив? — спрашиваю первое, что приходит в голову. Если кто-то погиб, это хотя бы отчасти объяснит всю ситуацию. Моя амнезия — следствие потрясения. Стребованный с целителя отцом Обет — для моей же безопасности.

Целитель усмехается:

— По сравнению с тобой, он невредим. Ты пролежала без сознания три дня.

Рассуждения мои явно пошли не туда. Ну и ладно. Значит, “он”?

— О моём состоянии Вы что-то ещё рассказать можете?

Целитель кивает.

— Ты пострадала серьёзнее своего оппонента. Вероятно, дело в старом проклятии и всех ритуалах, что проводили родные, дабы его нивелировать. Сама помнишь, до полного совершеннолетия ядро у тебя мало того, что само по себе не стабильное, так ещё и очень податливое.

Киваю. С ядром у меня действительно проблемы. Целитель знает об этом ещё с моего второго курса.

— Ты на себя не похожа, Мел, — вздохнул он. Я непонимающе сдвинула брови, но всё прояснилось прежде, чем я задала вопрос.

Я ненавижу намеки на статус своей семьи, потому что все должны быть равны. Мне претит, что отец цепляется за устаревшие правила, устои, проводит эти отвратительные ритуалы. Я начинаю гневную тираду всякий раз, когда сталкиваюсь с очередным проявлением «закостенелости».

Это если в цензурных выражениях. Откровенно говоря, я просто закатываю истерики на попытки родителя дать мне достойное девушки моего происхождения воспитание, научить меня тонкостям Родовой магии... Понятно, почему моё спокойствие вызывает такое удивление у мистера Уильямса, учитывая, что он невольно был вынужден много наслушаться от меня в адрес моей семьи.

Спина начала покрываться липким потом, перед глазами всё поплыло от выступивших слёз. Какая же я дура!

Стиснула зубы, зажала рот ладонью и согнулась, вжавшись лбом в собственные подогнутые колени. Мерлин всемогущий! Что же я натворила? Как только додумалась?!

Почувствовала, как целитель властно сжал моё плечо, заставил поднять голову и выпить какую-то настойку. По вкусу узнала почти сразу — умиротворяющий бальзам. Несколько минут спустя рыдать уже не хотелось, но чувство опустошённости, стыда и собственной никчёмности не исчезло.

— Завтра начинаются каникулы, — наконец сказал целитель Уильямс. — Твой отец заберёт тебя прямо из школы.

Кажется, бальзама вышло многовато. Я погружалась в сон.