Шипы (гет)

Большая круглая комната с высоким потолком. В самом центре на возвышении стоит каменная арка. В её проёме как будто мелькают тени.

В зале идёт сражение. Волшебники, среди них вижу даже нескольких подростков, остервенело перебрасываются заклинаниями. Особенно завораживает бой между черноволосой женщиной в чёрном же платье, сражающейся с темноволосым мужчиной. Беллатриса Лестрейндж и Сириус Блэк! Бой идёт на равных, но обстоятельства играют против мужчины. Очередное заклятье опрокидывает его назад — прямиком в арочный проём. Всего несколько мгновений, и он растворяется в его тенях.

— Я убила Сириуса Блэка! — восклицает женщина. Затем начинает хохотать и бросается прочь из круглой комнаты с аркой. Следом бежит чёрноволосый мальчик. Они оказываются в вытянутом зале с рядами каминов вдоль стен.

— Круцио! — кричит мальчик. Женщина со вскриком падает…

Холодный дождь. Сквозь тучи местами пробиваются солнечные лучи, подсвечивая низвергаемые потоки воды. Мы стоим без зонтов, уже давно промокшие насквозь. Я смотрю на парня рядом. Его зовут Женя. Мы знакомы с начальной школы. Вместе ели чипсы под мультфильмы вместо нормального обеда. Вместе делали уроки. Вместе впервые попробовали алкоголь в четырнадцать лет (праздновали мой День Рождения, и папа налил нам по глотку шампанского). Вместе в семнадцать попробовали курить. Потом помчались домой, минут десять чистили зубы и полоскали рты. Первую пачку, без двух сигарет, выкинули. На выпускном вечере поцеловались. Это было немного странно. Но нам обоим понравилось.

Когда ощущение дождя начинает пропадать, а лицо Жени — мутнеть перед глазами, я хватаюсь за эти воспоминания. Пытаюсь сосредоточиться на смешных и не очень случаях, которые с нами происходили, но эти кусочки ускользают от меня.

Большое помещение. Всюду грязь и следы, как будто кто-то пускал во все стороны попеременно Бомбарду, Инсендио и Агуаменти. Группа людей ближе к центру зала. Все рыжие. Уже не молодая женщина сидит на коленях, перед… Телом своего сына, близнец которого стоит рядом. Мне тоже хочется плакать вместе с ними. Война это страшно, потому что ей всё равно ребёнок или старик. А потом становится ещё страшней, когда понимаю, что таким может быть моё будущее. Что мой сын может погибнуть в битве двух сильных мира сего. И ради чего? Ради мнимого равноправия? Ради притеснения чистокровных магов?

Когда просыпаюсь, лицо мокрое от слёз. Мне страшно. Успокаиваясь понемногу, думаю, что замуж за Уизли я точно не собираюсь, и почему только переживаю. А потом снова начинаю рыдать, потому что знаю, без разницы, за кого замуж и на чьей ты стороне. Смерть равно приходит в оба лагеря.

Засыпаю с трудом. Когда открываю глаза утром, чувствую себя не слишком хорошо. Ощущение ужаса всё ещё не отпускает, но, по крайней мере, я не срываюсь в слёзы. За завтраком, который мне принесли прямо в комнату (как чувствовали, что я не готова ни с кем общаться), думаю, что со снами-видениями надо что-то делать. Как и с видениями во время бодрствования.

* * *

Отец должен был вернуться примерно через семь дней после братьев. Где он и чем занят, мне так и не сказали. Зато меня взяла в оборот тётушка. Сетуя, что времени у нас совсем немного, она принялась за моё воспитание. Такой спешке было несколько причин. Во-первых, серьёзные провалы в моём образовании (несколько последних лет учебники по той же ритуалистике, как и по многим другим предметам, от меня нужно было держать как можно дальше, иначе наша семья рисковала их лишиться). Во-вторых, ей нужно было привести меня в максимально приличный вид до Дня Рождения моих братьев, в честь которого планируется большой, как и всегда, приём. Который в этом году скорее для меня (женихов посмотреть, да себя показать, намекала тётушка).

К ней подключился и Фабиан. Гидеон, взявший все обязанности отца на время отсутствия последнего, был потерян для нас. Кроме вечеров перед сном, когда брат, как в детстве, читал мне вслух. Будучи маленькой, я болезненно относилась даже к присутствию второго брата, не говоря о ком-то ещё. Теперь же я взяла себя в руки и предложила завести маленькую традицию. Тётя, помимо всего прочего, учила меня рукоделию. Нет ничего лучше, чем вышитые собственной рукой и напитанные собственной магией руны на подушках, салфетках и тому подобном: для хорошего настроения, для спокойного разговора, для умиротворённой атмосферы, для ощущения комфорта… Так что примерно часов в девять вечера наше небольшое семейство — я, тётушка и братья — собирались в малой гостиной. Гидеон читал, мы с тётей Мюриэль занимались рукоделием, а Фабиан сидел рядом с нами. Иногда он брался заплетать мне волосы, в чём не слишком преуспевал, но было забавно. В остальное время он возился со своими деревянными фигурками. Оказалось, братец увлекался резьбой по дереву. Мне нравилось наблюдать, как простой прямоугольный брусок в его руках превращался в какую-нибудь симпатичную мелочь. Иногда он управлялся с поделкой на раз. В другие дни вдохновение будто покидало его, и брат совершенно не мог работать. Мучить мои волосы он начинал как раз в такие вечера.

Если поначалу угрозу тётушки сделать из меня «приличного человека» (точнее «настоящую леди»), как угрозу я не восприняла, то в последствии познала всю горечь разочарования в мире. И ведь это только самое мягкое, что меня ожидало: теория по ритуалистике (в отместку за все мои вопли о том, что «чёрная магия это плохо»), этикет (домашний, прогулочный, бальный), политика Рода. Последний «предмет» это скорее целый комплекс: история Рода, родственные связи, дружеские связи, устройство жизни поместья, даже экономика (с последним все обстояло особенно весело).

Быть «домохозяйкой» в понимании волшебников очень почетно. Благородные дамы не только собирались посплетничать на пятичасовой чай, да командовали домовиками. Большая часть заботы о благополучии дома (все покупки, вроде еды, одежды, внимание к вассалам — не болеют ли те, и тому подобное) лежала на плечах старшей женщины в роду и могла быть распределена ею между её дочерьми, племянницами и родственницами мужа. Обычно старшей в Роду считалась жена лорда, то есть раньше всем этим занималась матушка. После её смерти делами занялась тётя Мюриэль.

Смотря, как я в очередной раз страдаю над арифметическими задачками по планированию бюджета, тётушка только довольно улыбалась и обещала, что, как только вернётся отец, и приглашённые им специалисты приведут меня и мои мозги в порядок, она тут же позовёт «на помощь» мою крёстную Вальбургу Блэк. И вот тогда все начнётся всерьёз!

Что я помнила о леди Блэк? Она была Блэк по рождению, вышла замуж за своего троюродного кузена. В браке у них родились двое сыновей. Совершенно очаровательные мальчишки. Старший, активный и улыбчивый вихрастый Сириус и младший, спокойный и удивительно собранный большеглазый Регулус. Я не очень много общалась с мальчиками (что, на данный момент, играло мне на руку). Они по большей части ничего не знают о кузине Мели (вообще, кузенами по крови им в каком-то колене приходятся только дети дяди Игнатиуса, так как его жена урожденная Блэк). Если, конечно, Белла им ничего «хорошего» про меня не рассказала. Но ей последнее время было не до меня. У неё был жених, в которого она, кажется, всерьёз была влюблена.

После того, как тётя упоминает крёстную, меня снова «накрывает».

— Уродец, — скрипит голос из картинной рамы. — Какой-то ужас, не то, что во времена моих предков.

— Да, госпожа, — отвечает портрету старый ослабленный эльф. — Кричер здесь, госпожа.

— Моя безумная мать выжгла меня после того, как я сбежал из дома, — говорит мужчина. В комнате все стены — один огромный гобелен с семейным древом. Человек показывает на обуглившееся пятно, под которым ещё различима надпись: «Сириус III». Мужчина опрятно одет, гладко выбрит, волосы у него чистые. Но он болезненно худ. У него нездоровый цвет кожи и какой-то загнанный взгляд.

Картинка меняется. Всё тот же мужчина, но с грязными спутанными волосами и бородой, в арестантской робе, и глаза у него совершенно безумные.

Сириус III Орион Блэк родился в тот год, когда мне исполнилось десять. После того, как ему исполнилось полгода, Орион и Вальбурга пригласили всё семейство Прюэтт в гости, познакомиться с наследником. Я хорошо помню, что крёстная разрешила мне сходить с ней в его детскую. На убранство комнаты я почти не обращала внимания. Больше всего меня интересовал лежащий в кроватке малыш. Редкие тёмные волосы едва выбивались кое-где из-под чепчика, серые глаза сонно слипались — мальчик недавно проснулся. Крёстная с гордостью говорит, что он уже сидит. Мне все эти тонкости развития малыша не совсем понятны, но я улыбаюсь ей. Леди Вальбурга берёт мальчика на руки, и мы возвращаемся к остальным втроём.

Пока взрослые общаются, я вожусь с Сири. Он грызёт игрушки. Тётушка Вэл (когда она бывала в хорошем настроении, мне позволялось так к ней обращаться) сказала, что это от того, что у него режутся зубки. А ещё он весь в слюнях. Но мне не противно и даже как-то весело. Когда нынешнее положение дел перестаёт устраивать мальчика, и он недовольно куксится, я взмахиваю руками. С пальцев срываются маленькие искорки. Они летают вокруг нас, собираются в картинки, распадаются, когда маленький Сириус машет ручками, а затем собираются в новые. Малыш хохочет, и я тоже тихонько посмеиваюсь.

Прихожу в себя всё в той же гостиной Прюэтт-Холла, которую мы облюбовали не только для вечерних посиделок, но и для моих уроков.

На душе как-то тошно. Я совсем не хочу для Сириуса, того розовощёкого смеющегося малыша, каким я помню его из детства, и того хорошенького тёмноволосого мальчишки, какой он сейчас, если судить по колдофото, показанным мне тётушкой, такой судьбы. Как не желаю ранней, пусть и благородной смерти его младшему брату Регулусу.

Тётушка не торопит меня, давая время прийти в себя. Везёт, что мои «погружения в астрал» она и братья воспринимают как последствия ментального воздействия и отравления ядом.

Я не знаю, как объяснить родным, что со мной происходит. Особенно тот факт, что часть моих видений о будущем. Сначала решила по старой привычке записывать всё в дневник. Потом немного усовершенствовала идею: каждое видение из другой жизни, как я решила это называть, я записывала на отдельном листе. Те, что касались нашего будущего постараюсь расположить в хронологическом порядке.

Рассказать отцу или нет, а может, рассказать кому-то другому? Или вообще никому ничего не рассказывать, а самой попытаться что-либо изменить?

От последнего варианта отказываюсь сразу же. Не буду я лезть на передовую с лозунгами в духе: «Да — миру! Нет — войне!», или, ещё лучше, на ту же передовую, размахивая палочкой и швыряя боевые заклинания направо и налево.

Значит, мне нужна помощь. Остаётся вопрос, со стороны Дамблдора или со стороны Тёмного лорда искать союзников? Но, прежде чем что-то решать, стоит встретиться с отцом. Кто подправил мне мозги я, опять же, понятия не имею. А значит проблемы будем решать по мере их значимости. На данный момент главная — ментальные закладки.

Идея вести записи вроде дневника приходит мне не случайно, ведь я вела дневник примерно с девятилетнего возраста. Когда приехала домой и поняла, что осталась полностью предоставлена самой себе, решила их почитать. Это были несколько красивых блокнотов?, исписанных мелким почерком. В самом первом записи делались каждый день. Хотя они все были простыми, не несущими особого смысла, но вызывали улыбку.

«17 августа 1958

Сегодня в гостях побывали дядя Игнатиус и тётя Лукреция с детьми. Патриция, как всегда, задирает нос. Ну и что, что она уже окончила третий курс Хогвартса? Мои братья уже сдали ТРИТОНы и даже не в этом году /мысленно показываю кузине язык/».

«24 декабря 1958

Сегодня канун Рождества, а Фабиан весь день ходил очень угрюмый. Я пыталась расспросить его, что же случилось, но он только потрепал меня по волосам».

«8 ИЮНЯ 1959

Сегодня я впервые сама летала на гиппогрифе!» — жаль, что у этой записи не было продолжения. Дата перед ней была написана очень крупно и коряво, я тогда буквально перо роняла из рук от переполнявшего меня восторга.

В таком же духе были все записи примерно до середины второго курса. Перед Рождественскими каникулами мои заметки стали отдавать тревогой.

«12 декабря 1962

Сама не понимаю, что на меня нашло. Почему-то Артур Уизли показался мне сегодня не таким противным, как обычно».

«17 декабря 1962

За завтраком улыбнулась Артуру. Кажется, что моё тело против меня.

Слушаю его ответ на уроке Трансфигурации. Он запинается и краснеет. Но это не вызывает раздражения, как обычно. Мне его… жалко?»

Следующая заметка зачёркивалась с таким остервенением, что бумага почти порвалась. Что было написано разобрать невозможно.

Дальше всё только усугублялось. Большая часть записей теперь имела два варианта содержания: потоки жалости в сторону рыжего однокурсника и потоки желчи в сторону слизеринцев. Периодически возникали полностью зачёркнутые строки и абзацы, а кое-где недоставало листов (дневник был защищён заклинанием против стирания). Примерно с середины третьего курса особенно часто стало мелькать имя Рабастана Лестрейнджа, учившегося на курс старше меня.

«18 февраля 1964

Снова Лестрейндж весь день смотрит на меня так, будто убить хочет. Понять не могу, что такого я ему сделала?»

«27 февраля 1964

Конечно, Лестрейндж последнее время какой-то странный, но он никогда мне не грубил раньше… А сегодня, когда я споткнулась на лестнице и налетела на него, так злобно прошипел мне: «Под ноги смотри лучше, Прюэтт!» Я даже испугалась на какое-то мгновение. Не думаю, что он бы меня ударил, но…»

«11 марта 1964

Снова этот Лестрейндж! Его грубость мне уже надоела. Сегодня даже ответила ему. Правда, только больше его раздраконила. Даже думать не хочу, что было бы, не окажись рядом с нами Энтони и Паркинсона, однокурсника Рабастана, такие страшные сделались у Лестрейнджа глаза».

Но это всё были цветочки. Самое веселье было уже ближе к концу пятого курса. Запись об этом событии, кстати, едва ли не самая большая за все годы, что я вела дневник.

«27 апреля 1966

Хорошо, когда рядом есть кто-то из старших родственников! В противном случае, я навряд ли осталась бы жива после сегодняшнего. Что, собственно, со мной произошло? Я подралась на дуэли!

Не совсем настоящей, правда. Без секундантов, только я и мой оппонент. Которым был (в это почти невозможно поверить!) Рабастан Лестрейндж! И как только до такого дошло?! Нет, мы уже давно плохо ладим. Но я даже подумать не могла, что обидела его настолько! Чем и когда, спрашивается?

Если коротко, опять ругались около большого зала. Кончилось тем, что Рабастан предложил вечером выяснить всё раз и навсегда. А я сгоряча возьми да и согласись! Ещё до отбоя выбралась из гостиной, поборов малодушное желание поберечь собственную жизнь, и направилась в Запретный лес. На укромной полянке, о которой знают почти все старшекурсники, и где традиционно происходят выяснения отношений, меня уже ждали. Говорить не стали, сходу выхватили палочки, и понеслась.

Остановили нас кузен Эван и его друг Кейден. Спасибо им обоим. Мы уже и так еле на ногах стояли, ещё пара заклинаний, и до утра бы мы не дожили. Поваляйся всю ночь на холоде с магическим истощением и кучей ушибов и порезов. Только что звери не загрызли бы, полянка-то с секретом, потому её и выбрали, и потому преподаватели ничего сделать не могут. Не иначе ещё кто-то из Основателей позаботился, по крайней мере так считает большинство.

Возмущался Эван страшно. Даже отцу написать обещал. И моему, и Рабастана. Пока возмущался, лечил нас. Так что, думаю, никому он не напишет».

Заметила такую закономерность, что иногда, и почти всегда накануне отъезда из школы, меня немного отпускало. Я обещала себе рассказать всё отцу, изливала на страницы дневника, как мне страшно, как я хочу, чтобы мне помогли, чтобы это наглое вторжение прекратилось. (Интересно, почему я ни разу не послала отцу сову? Тоже из-за закладок? И почему дневник не показала, раз поговорить не получалось?)

Когда я приезжала домой, все разумные планы тут же выветривались из моей головы. Теперь хоть понятно, отчего так. Ментальные закладки. Приезжая домой и сталкиваясь с семьёй, я забрасывала дневник так далеко, как только могла. Записей в это время не появлялось вовсе. Остаётся радоваться, что мне ни разу не пришла в голову гениальная мысль сжечь его.

* * *

Накануне приезда отца, Фабиан наконец-то перестал мучить меня теорией, а ушедшая в гости тётушка дала кучу свободного времени, от дефицита которого я страдала всю последнюю неделю. Впрочем, тратить его на отдых я не собиралась. Брат наконец повёл меня к гиппогрифам.

Гиппогрифы гордые и непокорные существа, и семейный талант к их дрессировке очень ценился. Вообще, по семейному преданию, мы можем совладать со всяким зверем, который умеет летать. Поэтому наша семья получила прозвище Укрощающие Крылья. Пегасы, грифоны, крылатые змеи и даже драконы — вот в ком наша страсть. Правда, верхом на драконах никто уже давно не летал. Пегасов мы не разводили, потому что с плотоядными гиппогрифами они не уживутся, даже если загоны для них будут обустроены в противоположных концах принадлежащих нашей семье земель. Грифонов и крылатых змеев — потому что может начаться борьба за территорию. А драконов в Британии держать запрещено.

Наша ферма — золотая жила. Сложность разведения гиппогриффов в том, что они плохо размножаются в неволе, а диких отловить (на те же ингредиенты) очень непросто. Правда братья, я хорошо помню, мечтали о драконьем заповеднике. И даже имеют квалификацию драконологов: учились после Хогвартса в Румынии, где находится самый крупный на данный момент заповедник в мире.

Что касается меня, в детстве я гиппогрифов просто обожала. Потом моё нестабильное состояние стало небезопасным даже просто для приближения к ним. Последний раз я выбиралась к ферме не два, а целых три года назад. Мой любимец, гиппогриф Яростный, тогда ещё подросточек, оставил мне потрясающе красивые рваные раны на предплечье, бедре и даже на лице.

На моё счастье, ни единого шрама не осталось. Кроме того, что не на коже. Было до слёз обидно, а ещё страшно.

* * *

Идти пешком было слишком далеко. Для перемещения по территории поместья мы обычно использовали точки-порталы. По принципу работы эти порталы чем-то напоминали каминную сеть. Они все были связаны между собой и имели «имена». В принципе, мы с братом могли переместиться на ферму прямо из дома, но, видя моё беспокойство, Фабс предложил прогуляться до ближайшего портала за пределами особняка.

Мы шли в тишине. Меня не отпускали мысли о том, каково это будет, спустя несколько лет вновь ощутить запах загона. Коснуться гладкого клюва, блестящих перьев, жёсткой шерсти… А потом сесть в седло, пройтись рысью и вверх, в небеса.

Постепенно воспоминания из детства помогли мне побороть нервозность, и даже страх боли от когтей Яростного уже не мог сбить меня с правильного настроя. Фабиан как почувствовал. Неожиданно притянул к себе и тут мы трансгрессировали.

По ощущениям трансгрессия не сильно отличалась от перемещения с помощью портала любого рода. Так что меня почти не мутило, когда мы оказались неподалёку от загона. Нас приветствовали несколько рослых мужчин, из тех, что работают на ферме.

Всё на территории нашего поместья функционирует за счёт работы вассалов. Ферма — лишь часть всего огромного «механизма», на которой заняты всего пара десятков мужчин. Остальные (как мужчины, так и женщины) работают в полях, в лесу, в мастерских. Почти каждое крупное поместье магической Британии, если оно, как наше, располагается в пространственном кармане (а по-другому едва ли не невозможно, ибо Статут, а ещё раньше — пресловутая инквизиция), существует за свой счёт. Еду производят сами — это и овощи с фруктами, и мясо, и рыба, и молочные продукты. Ферма продаёт гиппогрифов, а некоторые из наших смотрителей охотятся на диких. Тех тоже продают, приручить их почти невозможно, а потому зачастую по частям: внутренности — для зелий, перья — для декора одежды и так далее. Разводят и вполне обычных, немагических животных, от которых получают для собственного использования и продажи материалы вроде шерсти и кожи. Выращивают лён и даже хлопок (магия — великая вещь!) Хотя последнее — не совсем по нашей части. Объём производимого товара в этой сфере у нас как правило не превышает потребностей вассалов и наших собственных. Основной наш доход завязан на гиппогрифах, тем более, что на территории Британии (если ещё не всей Европы в придачу) наша семья — монополисты. Никто больше не может похвастаться таким подходом к летающим тварям. Нет, многие объезжают, приручают и дрессируют гиппогрифов. Но чтобы те давали постоянный приплод? Это получилось только у Прюэттов. Так что спрос довольно стабильный.

Брат проводит меня мимо вассалов, те здороваются с нами, я улыбаюсь всем в ответ. Входим в «конюшню». Стойла здорово отличаются от стойл для тех же пегасов. Гиппогрифы не имеют кошачьей ловкости грифонов, для которых загоны скорее похожи на клетки. Но для гиппогрифов делают всё из более прочных материалов, а ещё для каждого отводят большое пространство. В этом, кстати ещё одна проблема. Содержать гиппогрифов очень дорого, так как им нужно много места, много движения и много еды. Почти как и грифонам, но те менее привередливы к личному пространству.

Идём мимо стойл. Я осматриваюсь среди всхрапывающих животных. Знакомый трепет охватывает меня, когда я встречаюсь взглядом с чёрным как смоль гиппогрифом. Его янтарные глаза смотрят на меня как будто изучающе.

— Яростный, — шепчу я.

Фабиан мне не мешает. Признаться, в тот миг, когда я замечаю своего любимца, я вообще перестаю быть уверена, что брат где-то поблизости. Гиппогриф смотрит на меня не отрываясь, я отвечаю ему тем же. Он постепенно приближается к воротам своего стоила. Я подхожу к ним с другой стороны.

В школе детей учат кланяться первыми. Опытные наездники знают, что этого нельзя делать ни в коем случае. Ты начинаешь склоняться лишь тогда, когда уверен, что гиппогриф поклонится вместе с тобой. Именно так. Когда-то отец рассказывал, что его дед, наш прапрадед, пытался подчинять гиппогрифов.

Его воля удушала как людей, так и животных. Гиппогрифов в том числе. Они всегда кланялись ему первыми, а он никогда не отвечал им тем же. Но нашёлся гиппогриф настолько строптивый, что даже прапрадедушке не удалось с ним совладать. Тот оставил шрам на его лице. А пару лет спустя они были уже неразлучны.

В детстве эта история учила нас с братьями, что с гиппогрифами надо налаживать контакт и партнёрские отношения. В таком случае наездник, конечно, владеет большим контролем над ситуацией, однако у гиппогрифов всё же звериное чутьё. И бывало так, что во время, например, охоты, гиппогрифы нередко спасали своих седоков.

Но почему-то сейчас я обратила внимание на другую сторону истории. О дружбе прапрадеда с его некогда обидчиком. Отчего-то показалось, что это и про нас с Яростным.

Гиппогрифы рано перестают нуждаться в матери, в неволе самки и вовсе отказываются от заботы о потомстве. Есть же люди, которые сделают это за них. Когда отец взял меня и братьев посмотреть на маленьких гиппогрифов, я буквально с первого взгляда влюбилась в абсолютно чёрного малыша. Да и до того случая три года назад он, казалось, отвечал мне взаимностью.

Сейчас мой «подросточек» окончательно вырос. Ему было уже восемь лет. Это был очень красивый и крупный самец. Я доставала макушкой Яростному до холки. Мы стояли друг напротив друга. Нас разделяли только ворота его стойла. Стараясь не прерывать зрительный контакт, сделала несколько шагов в сторону, туда, где был магический замок. Уверенно коснувшись его ладонью, я открыла загон.

Яростный вышел из загона, и встал напротив меня. Я медленно пошла к выходу спиной вперёд. Пришлось максимально сосредоточиться, чтобы не споткнуться — нельзя было переставать смотреть в глаза гиппогрифу. Зверь шёл за мной. Ровно с моим ритмом. Расстояние между нами не увеличивалось и не сокращалось. Когда я вышла на улицу, то позволила себе лёгкую улыбку. Когда из «конюшни» вышел Яростный, я почти задохнулась от обуявшего меня восторга. Чёрные перья сияли под яркими солнечными лучами. На открытом месте он внезапно показался мне ещё крупнее. Гиппогрифы вольные создания, природа им очень идёт.

Я остановилась. Зверь замер тоже. Мы продолжали взглядами изучать друг друга. Потом я уловила. То самое чувство, когда гиппогриф тебя признаёт. Мы одновременно склонились. Когда выпрямились, я вытянула вперёд правую руку тыльной стороной кисти к нему, подзывая к себе. Теперь нельзя сходить с места, пока он не коснётся клювом моей ладони.

Очень медленно, будто он всё ещё раздумывал, стоит ли со мной связываться, Яростный приблизился. Когда его прохладный гладкий клюв коснулся моей руки, в уголках моих глаз заблестели слёзы.

— Привет, — шепнула я, начиная мягко поглаживать клюв. Он издал какой-то звук, очень отдалённо напоминающий клёкот. — Какой ты большой стал, — продолжала я. — И ещё красивее, — я совсем осмелела и провела рукой дальше к голове, косаясь хохолка чёрных перьев. А потом сделала большой шаг вперёд и обняла его за шею. — Яростный, — ласково бормотала я, поглаживая перья. — Хороший мой, как я скучала.

Гиппогриф склонил голову к моему плечу, как будто отвечая на объятие.

— Хочешь полетать, мальчик? — спрашиваю я. Гиппогриф довольно клёкочет.

Отстраняюсь и встаю сбоку от него, держа руку на его шее.

— Ну, идём.

Седлать такую громадину оказывается непросто. Впрочем, мой гиппогриф умный, и мы вполне смогли разобраться, как справляться самостоятельно. Получились почти ритуальные танцы. С другой стороны, он ведь мой.

Не каждый наездник находит того самого своего гиппогрифа. У отца такой был. У братьев — нет. Мне же найти посчастливилось. Однако это накладывает определённые обязанности. Например, любой хороший наездник седлает своего гиппогрифа только сам. Это было доказательством тесной связи. А ещё, не давал ездить на нём чужим. Только если вместе с собой. Правда, когда я была маленькой (совсем-совсем, ещё мама была жива, и это точно было до моего первого самостоятельного полёта), отец иногда сажал меня одну в седло своего Сияющего, когда прогуливался с ним по земле после полёта, если брал меня на ферму с собой.

Когда я, наконец, забралась в седло, какая-то сила забурлила у меня под кожей. Я — Мелисандра Прюэтт, Наездница из Рода Укрощающих Крылья. Яростный тоже встрепенулся, будто почувствовав изменения во мне. Я едва ощутимо стукнула пятками по его бокам. Он пошёл шагом. Я закрепила уздечку на луке седла так, чтобы не мешать Яростному смотреть по сторонам. Сама достала из-за пояса перчатки. Касаться гиппогрифов лучше голыми руками, но ремни уздечки очень жёсткие и, если я не хочу, чтобы к вечеру мои ладони покрылись волдырями, придётся защитить руки дополнительным слоем кожи.

Надев перчатки, я опустила руки на луку седла, ударяя Яростного по бокам. Тот ускорился. Толчки стали более ощутимы, так что я напрягла ноги, амортизируя. За уздечку взялась, лишь когда Яростный достаточно разогрелся. Наклонилась корпусов вперёд, почти прижавшись щекой к шее гиппогрифа, и коротко скомандовала:

— Вверх!

Сильные лапы оттолкнулись от земли, крылья, до этого как бы обнимавшие меня с двух сторон, расправились и… Мы взлетели.

Не понимаю, как я могла променять полёты на гиппогрифах на полёты на метлах. Мётлы ведь всего лишь зачарованные деревяшки. А тут ты ощущаешь под собой несокрушимую силу, которая как будто сплетается с твоей собственной. В небе, особенно если подняться очень высоко, опасна любая ошибка. Сильный ветер может вывернуть крылья, сломать их и тогда вы оба пятном расплывётесь по поверхности земли. Выполняя какой-то манёвр, если, например, скорость была недостаточной или наоборот — слишком большой, ты просто выпадешь из седла. Но если на вас нападут, ты можешь сам этого не понять и не заметить, однако мощные крылья гиппогрифа спасут тебя, унесут от учуянной им опасности.

Ветер шумит в ушах, равномерные взмахи крыльев несут нас вперёд. И я чувствуя, как внутреннее ощущение собственной никчёмности отпускает. Я чего-то стою.

Я не рискнула летать долго. Нам с Яростным ещё предстоит привыкать друг к другу по новой. Провал в три года — очень большой. На нём выезжали другие наездники, может, когда он окончательно окреп, даже братья. До этого момента — кто-нибудь из вассалов. Но теперь он снова только мой.

Опускаемся на землю мы довольно далеко от загонов. Дальше — пешком, чтобы немного остыли мышцы. Я снова закрепляю уздечку, потом снимаю перчатки, затыкая их за пояс. Думаю пару мгновений и снимаю с морды гиппогрифа уздечку, повторяя с ней тот же манёвр, что и с перчатками. Как-то неожиданно рядом с нами оказывается Фабиан верхом на красивом поджаром самце коричневато-красного окраса. Бурый. Брат улыбается мне, но не спешит что-либо говорить. Знает, что мне нужно переварить впечатления.

Добравшись до «конюшни», я сама рассёдлываю Яростного, отдавая седло и уздечку одному из работников с наказом вычистить. Потом веду Яростного в стойло. Кто-то из вассалов принёс щётки и ведро с водой. «Красоту навожу» тоже сама, напевая себе под нос. Мелодичное звучание голоса всегда успокаивало Яростного.

Когда заканчиваю, забираю все инструменты и прошу гиппогрифа подождать меня. Не закрываю стойло, удаляясь за его обедом. Приношу почти с десяток тушек хорьков. Кормлю. Напоследок прижимаюсь лбом к его клюву, поглаживая шею.

— Спасибо.