Афробританец (джен)

«Отличаться — не так уж плохо». К этому простому выводу Кингсли Бруствер пришёл ещё в начальной школе. Он не считал себя не таким, хотя не мог не замечать, что единственный среди учеников обладает тёмной кожей, однако значения этому не придавал. А другие дети хоть и относились к нему иначе, показать это не могли — никому не хотелось прослыть расистом; за этим следили и учителя в школе, и родители дома, и сами дети были готовы в любой момент заложить товарища за неподобающее поведение.

И Кингсли этим пользовался.

Там, где другого ребёнка наказали бы, он отделывался внушением — а ну-ка это будет сочтено дискриминацией? Он был сыном достаточно богатого человека, чтобы никто не смел сказать ему в лицо что-то обидное, да и не чувствовал он себя второсортным человеком, но знал, что другие люди видят в нём не наследника Филиппа Бруствера, а негра.

В Хогвартсе, так вышло, он снова был единственным не-белым. Английское общество не спешило толерантно принимать в свои объятия иных, это относилось и к цветным магам, и к представителям волшебных рас, но прямо сказать в лицо не смел ни один.

Уже после первого курса ученики привыкли к нему и перестали коситься с болезненным любопытством. Курсу к пятому Кингсли решил было, что разделение по цвету кожи позади, что его наконец по-настоящему приняли, когда внезапно оказалось, что быть не таким не просто неплохо, но порой весьма выгодно. Чопорные англичанки, снулые рыбы, как «ласково» называл отец соотечественниц, были совсем не прочь поближе познакомиться с экзотикой, и с шестнадцати лет у Кингсли не было недостатка в женском внимании. А уж после того, как он надел аврорскую форму — тем более.

Череда любовниц позволяла расслабиться после насыщенного рабочего дня; Кингсли стали завидовать, а как-то он даже поймал коллегу за попыткой украсть его волос — не иначе как на оборотное зелье. Жизнь радовала, несмотря на неспокойное время.

О женитьбе или просто серьёзных отношениях он не думал, не видел смысла отказывать себе в удовольствии наслаждаться обществом разных женщин и останавливаться на какой-то одной. Кто-то был случайной парой на час, другие — на ночь; бывало, что одним свиданием дело не ограничивалось, и Кингсли проводил с очередной любовницей неделю или две… Но всё равно задерживаться навсегда — такое не приходило в его голову.

А потом он встретил её.

Это было как нырок на глубину без запаса воздуха в лёгких.

Он знал её — не лично, конечно, такая женщина не стала бы смотреть на полукровного англичанина, не позволила бы войти в свой круг, — и всё же он помнил её по школе, знал в качестве супруги одного из фигурантов по открытому делу, а теперь наконец разглядел в ней женщину.

Стройная блондинка с идеальной осанкой, она холодными глазами смотрела будто сквозь него. Несмотря на серьёзное положение супруга, чьё обвинение могло надолго отправить его в Азкабан, она была совершенно спокойна. Кингсли наблюдал за ней почти час, пока Грюм нарочито игнорировал её присутствие, мариновал перед допросом, и чувствовал, как в груди рождается восхищение — выдержка, невозмутимость, абсолютно нейтральное выражение лица и ни на мгновение не опустившаяся голова демонстрировали стальную волю.

Эта женщина с честью проходила выпавшие на её долю испытания.

Будь на её месте кто угодно другой, он не удержался бы, подошёл, попытался завести беседу. Не для того, чтобы затащить в койку, это был не его стиль — Кингсли не нужно было предпринимать какие-то неестественные шаги, чтобы привлечь внимание симпатичной женщины. Ему достаточно было захотеть, и женщина сама проявляла инициативу, словно чувствуя, что желанна.

Но впервые он желал женщину не физически. Впервые он встретил ту, кто заинтересовал его как личность.

В тот день он так ничего и не предпринял. Замужние дамы с завидным постоянством оказывались в его постели, но её он не мог представить в такой ситуации. Она словно была выше всего этого. Кингсли почти не сомневался, что при взгляде на него она не испытывает ни малейшего желания. И не потому, что так уж любит мужа, — немало дам, побывавших в его постели, искренне любили своих супругов, что, впрочем, не мешало им наслаждаться близостью с ним. Впервые Кингсли усомнился в собственной привлекательности.

Позже они не единожды встречались — и в Аврорате, и в Министерстве, и просто в Косом переулке. И каждый раз он жадно смотрел на неё, мысленно молил, чтобы она обратила на него внимание, подала знак… Однажды он даже решился заговорить с ней — просто поздороваться. Но тот рассеянный взгляд, что она на него бросила, словно на внезапно заговоривший предмет интерьера, лучше всяких слов сказал, что для неё Кингсли — ничто.

Он так и не женился, вернувшись к постоянной череде любовниц, потому что в его сердце прочно воцарилась она — единственная женщина, которой до него не было никакого дела.