Упрямство и судьба (джен)

Все старые дома живут собственной жизнью. У них есть голоса. Волдеморт не любит их шёпот, это напоминает ему маггловский Лондон, и потому он едва заметно морщится, когда чердачные доски нежно скрипят в рассветной тишине.

Сонный разум вдруг осознаёт тяжесть конечностей, привычную и непривычную одновременно, биение сердца и ток крови.

Волдеморт едва заметно улыбается и открывает глаза.

Когда он садится на кровати, то обнаруживает, что руки и ноги у него тоненькие, как у ребёнка. Он трогает своё лицо, рассматривает ладони и приходит к выводу: он и в самом деле ребёнок.

За стеклом маленького окошка песчаный берег и море, взгляд Волдеморта следует по ровной глади с любопытством. Не найдя ничего, что говорило бы о местности, Волдеморт любопытство теряет и отворачивается. Комната после прозрачности открытого пространства кажется сжатой и мрачной. Хотя он и перерывает каждый уголок, он не находит ничего полезного.

Дезориентированность настигает его. Страх — одна из редких доступных эмоций — покалывает тело, подталкивая к действию.

Он открывает дверь и идёт по коридору, стараясь миновать скрипучие доски. Возле второй двери, в другую комнату, он на мгновение останавливается и задумывается. Там могут быть люди, планировка позволяет это предположить: скорее всего, это вторая спальня. Входить слишком рискованно. Рано.

Злость — вторая из редких доступных эмоций — на мгновение заставляет его гореть внутренним огнём, но он успокаивает себя и идёт к лестнице. Ступеньки скрипят под босыми ногами — чуждыми и странными. Волдеморту всё равно чьи это были ноги, важно лишь то, что теперь он снова может прийти к вершине.

О, на этот раз он не ошибётся.

На этот раз он всё сделает правильно.

Вниз, через гостиную со старым радио — Волдеморта оно беспокоит, потому что у миссис Коул было такое же. Над ним тут же нависает омерзительное и почти забытое «Том», а потому он торопится отвести взгляд. Ни единой газеты, ни единого намёка на то, где он. Ничего. Он спешит через небольшую кухню, — открыть щеколду, вынырнуть к свежему воздуху.

Волдеморт мягко прикрывает дверь и идёт вдоль берега. Босые ноги оставляют следы на поросшем травой песке. Только море с одной стороны и холмы с другой. Он останавливается и сосредоточенно хмурится: местность тоже не даёт ни толики понимания того, где располагается.

Маяк вдали высится над каменистым берегом.

— Томми! — сердитый окрик застаёт его врасплох. Цепкая хватка за ухо ошарашивает. Что ж, вряд ли схвативший понимает, кто перед ним. Волдеморт сжимает зубы, стараясь не показывать свою ярость, и только затем осознаёт.

— Томми? — едва слышно переспрашивает он.

Его несчастное ухо выпускают. Он разворачивается и видит дородную женщину в цветастом платье. Платье отчего-то беспокоит его, — оно мало отличается от модных в его детстве женских одежд, но он знает, что мода у магглов сменяется быстро. Дурацкое это платье ввергает его в ещё большую растерянность, чем его обладательница, упёршая руки в бока.

— Ну, что же ты молчишь? — спрашивает маггла.

Волдеморт обдумывает вопрос, а затем делает виноватый и милый вид, но, кажется, это не производит впечатления.

— Я к тебе обращаюсь! Вечно ты шляешься где ни попадя, дрянная ты девчонка!

— Девчонка, — механически отмечает Волдеморт. — Вот как.

В голове всё ещё звучит «Томми». Режущее. Раздражающее. Он не согласен, не может с этим согласиться, только не снова. Это перевешивает все остальные минусы: и нелепую женщину в нелепом платье, и даже то, что занимаемое им тело женское.

Маггла машет на него руками, и вид у неё огорчённый.

— Вот дурочка. Ну что с тобой такое? Иди, — говорит, — хоть сестре помоги. Стирать пора.

И уходит.

Хоть рассвет и греет кожу, Волдеморта изнутри пробирает мороз.

На душе — ему ведь никто не может запретить думать это нелепое слово, не так ли? — неожиданно пусто и одиноко. Наверное, потому что страстное желание проклясть мерзкую магглу не находит выхода. Ни к чему не приводит. Окончательно напуганный, он пробует несколько простейших трюков, и у него ничего не получается.

Никакой магии. Здесь у него нет никакой магии.

Только беспомощность и ненавистное имя.

Детские губы кривятся в беззвучном крике.

Сорок лет спустя

Хезер ненавидит, когда мать отправляет её проведать тётушку Томазину в старый дом на Мэрривинд-бич. Тётушка Томазина носит странную одежду, требует, чтобы её называли непроизносимым именем (Хезер за глаза называет её Той-Чьё-Имя-Не-Выговоришь), и характер у этой мерзкой старухи совершенно невыносимый.

Но мама не слушает жалобы Хезер. Она говорит: «Томазина — моя сестра, милая! Однажды ты поймёшь».

Хезер не понимает и не поймёт.

Она спускается по холму и идёт вдоль берега, пока вдали не показывается старый обветшалый домик. Дом этот словно живёт собственной загадочной жизнью, он скрипит и стонет по собственному желанию, будь то ветренно или тихо, а временами вдруг встревоженно замирает — точно прислушивается или задерживает дыхание от волнения. Хезер не нравится этот дом так же, как не нравится тётушка, оба тревожат её своим скрытым волшебством, потому что Хезер хочет быть обычной, совершенно обычной девочкой. Она бы хотела, чтобы тётушка снова уехала, тогда бы не пришлось ходить к ней. Мама рассказывала как Томазина путешествовала в юности — Хезер ни за что бы не поверила, что такая сварливая женщина могла бы кем-то руководить или бросаться в безумные приключения, если бы не знала, что мама никогда не врёт.

Хезер открывает дверь ключом и входит. В неё почему-то прилетает увесистый том, она едва успевает увернуться, и то только потому что она как раз собиралась снимать свои замечательные новые туфельки.

— Что это такое? — Томазина говорит очень тихо, но воздух словно замерзает, и Хезер слышит каждое слово, и почему-то чувствует себя виноватой.

Хезер вздыхает и поднимает книгу.

— Гарри Поттер, — читает она растерянно, не понимая, что на этот раз вызвало ярость. — Это книжка про мальчика, который…

— Я прекрасно знаю, про какого мальчика эта книжка, — низко шипит Томазина. — Что ты о ней знаешь? Кто её написал?

— Писательница, — растерянно говорит Хезер. — Это популярная книжка…

— Какая писательница? — взгляд у тётушки тяжёлый и мрачный.

— Ро-Роулинг, — со страху запинается Хезер. Ей кажется, что тётушка готова её убить. — Британская писательница. Вроде из Лондона...

Тётушка делает брезгливый жест — в нём так и читается «свободна, девчонка» — и как-то уж очень отчаянно бросается вверх по лестнице. Она возвращается с потёртым чемоданом, раскрывает шкафы, раздражённо швыряет какие-то вещи.

Хезер топчется на пороге.

— Мама просила…

Томазина вдруг останавливается. Замирает. Поворачивает голову и смотрит на Хезер так, как будто видит впервые. Хезер смотрит в ответ и в очередной раз думает, что старуха давно спятила. Может быть, даже задолго до рождения самой Хезер.

— Передай Лори, — медленно говорит Томазина и хмурится, — что если у меня всё получится, то я… не забуду. И пусть не ищет меня. Это последний шанс.

Лицо у Томазины такое, словно она говорит нечто, чего сама от себя не ожидала. Она высоко поднимает подбородок и в полумраке обветшалого дома кажется, что в глубине её глаз сверкают красные огоньки. Хезер, конечно, не понимает, но не понимать тётку ей очень-очень привычно, поэтому она просто кивает и нерешительно спрашивает:

— Куда вы отправляетесь?

— В Британию, моя дорогая, — почти мурлычет Томазина, отстраняя Хезер.

Выскакивает на улицу она с неожиданной для такой старой тётки резвостью. Маленькая и торопливая, она ужасно смешно выглядит со своим потёртым чемоданом. Приморский ветер треплет её чёрную юбку, и сейчас она похожа на настоящую ведьму, вроде тех, которых сжигали несколько веков тому назад на кострах.

Хезер смотрит ей вслед.

Это последний раз, когда она видит тётушку.