Медвежонок со сломанной лапой (джен)

Как-то раз в одной большой и не очень теплой стране жила семья: муж, жена и ребенок. Не слишком тяжко и не очень легко, работая зимой и отдыхая летом — они просто жили, стараясь в свободное время радоваться друг другу. А потом где-то на дальней границе началась война. Не то чтобы громко и трагично, не то чтобы официально и с бодрой или траурной музыкой, но со всеми неизбежными последствиями: убийствами, смертями среди личного состава и мирного населения вверенной территории и общим экономическим ухудшением ситуации. Проще говоря, печалью и бедностью. Той семье, жившей в этой стране, очень уж не хотелось жить в печали и бедности, и отправились они куда глаза глядят. А глаза глядели в тот раз на Китай. А поскольку времени на сборы и выборы у них особенно не было — то ухватились они за первую попавшуюся работу. А работа была в детском саду в одном маленьком промышленном городке.

В том городе было много рек. Они оплетали его извилистой сетью, неся мутные зеленовато-коричневые воды к далекому, из этого маленького городка казавшемуся несуществующим океану. Одна река бежала недалеко от дома, где поселили ту семью. По берегам реки шла деревянная набережная, и когда выглядывало солнышко, маленькая дочка носилась по теплым деревянным доскам, громко топая босыми пятками. Муж с женой только тихо щурились на реку, вбирая в себя тишину и покой, неожиданные после криков детей в садике.

Через реку перекинулось много мостов, двухэтажных и обыкновенных, подсвеченных по ночам, с огромными фонарями и прожекторами по бокам. Мосты хоть и отличались один от другого, все равно были неуловимо похожи, как будто близнецы, и ощущение гнетущей одинаковости, неизбежного давящего повторения, железной хваткой сдавливало сердце.

Но один мост совершенно не походил на другие. Был он старинный, восстановленный, каким был тысячу лет назад — понтонный. Большие связанные между собой бревна лежали на длинных остроносых лодках. Вся эта хитрая конструкция была прочно закреплена железными тросами и только слегка покачивалась на волнах. Семья очень любила гулять по этим пахнущим подмокшим деревом греющимся на солнышке бревнам, хотя муж и боялся порой, что дочка свалится в воду, уж очень быстро она носилась.

Когда наступила зима, полуголые пожилые китайцы начали нырять с того понтонного моста, занимаясь странным спортом — плаванием в холодной воде с поплавком, привязанным к шее. Китайская медицина не одобряла купания в теплой воде жарким летом, контраст температур должен быть незаметен. А потому, согласно древней китайской традиции, плавать лучше всего холодным днем в холодной воде.⁽¹⁾

Рядом с другой рекой, чуть подальше от первой, расстилалась большая центральная площадь. Там обычно сосредоточенные старички лупили бичом по волчку, чтобы он крутился со свистом, или запускали полосатых целлофановых змеев, гордо и задумчиво глядя ввысь, лишь держа в осторожной руке натянутую веревку. Старушки размахивали розовыми веерами в такт заунывной музыке, а дети носились с тонкими и очень длинными ленточками, легкими язычками пламени бьющимися им вслед. А еще там был парадный мавзолей, уменьшенная копия Китайской стены и памятник мудрой исторической черепахе. И все это окружено маленькими огородиками — разномастные палки были воткнуты кое-как в тугую глину, и по ним неуверенно вились огурцы и фасоль, а в промежутках между косоватыми грядками пробивались жидкие перья чеснока и лука.

* * *

В детском саду была выделена специальная парадная комната для собраний, которые проходили еженедельно. Огромный длинный стол, множество пустых стульев — лишние на случай гостей; на стенах в рамочках висели мудрые изречения не то Мао, не то Конфуция. Из трех парадных, в золотых рамах, настенных часов ни одни не работали.

И каждый день происходило торжественное поднятие флага — все собирались на балконе, светило солнце, маленький ребенок носился кругами с бубном в руках, орал и грохотал, почти заглушая торжественную патриотичность речей. Рядом с флагштоком мирно сушились кружевные лифчики и разноцветные трусы.

Вставать приходилось рано: женщина уходила первая, когда за окнами еще темно. В её обязанности входило стоять у открытых дверей детского сада и оптимистично, бодро встречать входящих детей. К удивлению своему, женщина отмечала, что лишь некоторые дети рыдали при расставании, а многие родители приходили по-простому, в пижамах.

Утренние обязанности, как и само вставание, становились невыносимо трудными, когда наступали холода. Происходило это в один день: вчера еще светило солнце, люди ходили в кружевных рубашках, а сегодня небо уже было затянуто тучами, моросил дождь, и холод пробирал до самых костей даже сквозь несколько свитеров. Поэтому утром, выползая из постели и стараясь как можно дольше не раскрывать глаз, женщина натягивала на себя всю одежду, которую они взяли с собой, но и её оказывалось недостаточно. Могильный холод плотно обнимал тело, поселяя серую грусть на душе.

Женщина давно забыла, как улыбаться своему отражению в зеркале. Во-первых, потому, что улыбаться особенно было нечему: в кучах разномастной одежды, надетой одна на другую, кто угодно будет похож на пугало. Во-вторых, зеркала в их квартире не было. Чертыхаясь, она надевала большие старые стоптанные ботинки: женская обувь её размера в той стране не продавалась, и потому приходилось донашивать старую, привезенную с родины. И, стиснув зубы, шла на работу, отсчитывая каждый последующий забор, неизбежно приближающий её к месту ежеутреннего стояния, пропитанного ничем не выводимым вечным запахом нелюбви и неприкаянности казенного заведения, под неизменную одинаковую бесконечно, до умопомрачения повторяющуюся бодрую музыку: «Раз, два — я вижу яблоко! Три, четыре — оно красное! Раз, два — я вижу яблоко…» И так до потемнения в глазах.

Чуть позже, тоже сжав зубы и посерев от злости, приходил муж. Он приводил с собой их маленького, невыспавшегося, лохматого и рыдающего ребенка. Девочка не умела вставать рано. Не привыкла рано ложиться и вообще обычно проводила время если не с мамой и папой, то уж, по крайней мере, с бабушкой. Ребёнок никогда до этого не ходил в садик. И нахождение в казённом пространстве практически весь день невозможно огорчало его. Особенно в холодную погоду.

А холод был везде. И в доме, и в магазинах, и на улицах, и в садике. В классах тоже было холодно. В услужливо распахнутые настежь окна и двери немедленно заглядывал любопытный ветер, вынося последние остатки хилого подобия уюта. И хотя везде стояли огромные обогреватели, дающие удивительное тепло, но их не разрешалось включать утром: только после обеда, во время сна. И потому холод в классах напоминал подвальный или тюремно-подземельный, несмотря на то, что классы эти большей частью расположены были на втором этаже.

На завтрак давали жидкую, чуть тёплую рисовую кашу. Иногда в каждую миску добавляли огромную ложку сахара, а иногда забывали. Дети, по уши укутанные в фуфайки, шарфы и телогрейки, походили больше на клубки ниток. Они даже покачивались из стороны в стороны, словно размышляя, а не покатиться ли им по полу быстро-быстро. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел...

Мама, ворча и проклиная всё на свете, расчесывала непослушные лохмы своего ребятёнка, пытаясь успеть на завтрак и мысленно подготовиться к предстоящим занятиям.

Наступал день, и мама с девочкой убегали в складскую комнату, где мама могла просто перевести дух, прислонившись к стенке, а девочка с грохотом и победными визгами скатывалась на игрушечной машинке с зыбко подрагивающей горы матов.

Во время обеденного сна женщина с девочкой тихо плелись к себе домой, чтобы просто посидеть в уединении вместе два ближайших часа. Мама пыталась читать дочери книгу про мумми-троллей, впадающих в спячку, а та просто сидела, прижавшись к ней, и непонятно, слушала или просто дремала.

На уроках в садике девочка вопила и каталась по полу, приводя маму в полное замешательство. Но женщина не могла отдать своего ребенка в чужую группу, зная, что её девочка будет там горько плакать. И она брала её с собой на каждый урок, каждый час в новой группе, защищая ребенка от общих казённых правил и законов, давая хоть какое-то подобие тепла и дома. И это их время после обеда было единственной возможностью просто тихо побыть вместе, потому что вечерами, придя домой, мама начинала делать ужин, готовиться к следующему рабочему дню, заниматься хозяйственными делами.

Послеобеденный сон заканчивался. Мама с дочкой возвращались обратно в садик. Звучала бодрая музыка на вставание после сна. Медленная, не очень противная, только всегда-всегда одинаковая. Детки потихоньку продирали глаза: спали-то они целых три часа. А один парень в уголке лежал тихонько на своей кровати, болтал ногой и балдел.⁽²⁾

После уроков наступает самое тяжкое время — провожание детей. Весь состав детского сада, человек двадцать воспитателей и триста детей, сгрудился на маленьком пятачке в центральном холле. Дети вопили и прыгали, их заглушала громкая песня из динамиков, вещающая с завидным постоянством: «Пусть плывет твоя лодка, тихо, тихо, по течению реки». И так вновь и вновь. Китайцы словно не слышали ничего, а мама прямо зеленела на глазах, девочка же отрешенно разглядывала книжки с большими жирными китайскими иероглифами.

Вечером девочка и мама сидели на маленькой кухоньке холодной квартиры, тщетно пытаясь согреться у горячей плиты. В сгустившихся сумерках приходил с работы муж: усталый, разочарованный и злой.

И так пять дней в неделю. Один день походил на другой, как сводящая с ума своим постоянством дурная бесконечность. И все же в перерывах между тоской и усталостью мама не переставала удивляться подробностям китайской жизни. Например, её просто ставила в тупик манера местного населения чистить уши и ногти ключами. Складывалось ощущение, что каждый уважающий себя китаец носил при себе связку ключей и употреблял их только по этому назначению. То есть время от времени засовывал себе или сидящему рядом ребенку в уши или под ногти.

Своеобразно также понятие чистоты: стиральные машины в Китае спускали грязную воду прямо на пол. Даже в фешенебельном современном доме, где жила семья, машина стояла на балконе, и когда происходила стирка — следом за ней следовал потоп, который высыхал лишь через пару дней. И каждый раз после стирки мама думала: хорошо, что высокий порожек балкона не давал воде перетечь в комнаты.

В садике стиральные машины попросту стояли в туалете, где и без них было не очень-то чисто. Естественно, туда ходили все: и воспитатели, и дети. Мокрая грязная вода растаскивалась на обуви по всему саду. Иногда, сидя в туалете, женщина слышала, как в соседней кабинке что-то бодро поет китайский мальчишка. Однажды один малыш целый день ходил по коридору и распевал бодрые маршевые песни. Что интересно, его никто не гонял.

Женщину многое удивляло в китайском детском саду. Например, то, что дети здесь свободно валялись по полу, ползали по нему, порой даже облизывали. Или то, что дети здесь не болели — женщина работала в саду уже полгода, и за это время пропустили пару дней лишь четверо малышей из трёхсот.

Китайские дети сами мыли свою посуду, сами заправляли кровати, самостоятельно спускались по крутой лестнице, таскали стулья и столы. Они — равноправные участники процесса жизни. Наравне со взрослыми они терпели стужу и холод, поёживались от студёного ветра, завывающего в коридорах, дули по утрам на окоченевшие ладошки.

Иногда, впрочем, выглядывало солнышко. И тогда дети и их озябшие воспитатели высыпали греться на балкон. Он был расположен на уровне второго этажа, опоясывая садик почти по периметру. С него открывался вид на узкую улочку, по которой ежедневно ходили на работу женщина и её дочка, на заброшенный пустырь за забором и большую помойку напротив центрального парадного входа в детский сад.

Как-то в один из таких солнечных дней дочка особенно долго вглядывалась в помойку, а потом начала вопить и плакать. Она заметила там среди хлама перееханного машинами, раздавленного игрушечного медвежонка. Усталая мама сразу после работы на глазах у изумленных коллег и родителей — садик считался элитным, дорогим, не каждый мог себе позволить определить ребенка сюда, — взяв дочку за руку, решительно пошла на помойку. Там, роясь в горах мусора, мама про себя думала: уж не померещился ли игрушечный медведь её усталой и несчастной дочке. В конце концов, схватившись за еле приметную, грязную, почти неотличимую от общего мусора лапку, девочка откопала сплющенного, искалеченного медвежонка. На игрушке налип такой слой грязи, что с первого взгляда и не понять, какого же она цвета.

Всю дорогу домой девочка бережно несла медвежонка за уцелевшую лапу. Дома усталый притихший ребенок отправился в свою комнату, а мама, захватив находку, на кухню. Там, включив воду на полную мощь и вылив на существо полбутылки жидкого мыла, она принялась отмывать медвежонка. Это было очень странное чувство: сперва под руками ощущался совершенно мертвый комок, часть мусора, ненужная, выброшенная вещь. И вдруг под струями воды он вздрогнул, чутким пальцам показалось даже, что они уловили движение грудной клетки. И в самом деле — медвежонок как будто вновь задышал, распрямился и обрел прежние формы. Шёрстка его теперь стала светло-коричневая, почти рыжеватая; и когда с мытьем было покончено, казалось, что он довольно фыркает и весело стряхивает с себя серебристые капли воды.

Медвежонок оказался на удивление почти целым, только одной передней лапы у него не было. Однако факт этот, казалось, совсем его не смущал, и он улыбался довольно и хитро. Оба коричневых круглых глаза горели, на мордочке сияла широкая улыбка, а золотая шерстка искрилась даже в свете слабой электрической лампочки. Ввиду отсутствия в доме радиаторов и других источников тепла медвежонок был отправлен на лоджию, куда завтра утром, когда семья будет уже на работе, заглянет солнышко и высушит найдёныша. Беспокойство девочки улеглось, только когда медвежонку был предоставлен отдельный комфортабельный стул.

На следующий день, когда вечером они вернулись домой, их ждал уже совершенно высохший медвежонок. Мама принялась сооружать ему новую лапу. Это было интересное и странное занятие. Мама никак не могла отделаться от ощущения, что она делает протез совершено живому существу, тихо дышащему рядом, мысленно отпускающему разные комментарии по поводу маминых стараний, её разнообразных умений и способностей к шитью. В итоге получившаяся лапа почти полностью подходила по размеру, цвету и даже материалу. Но вот беда, совсем не гнулась, чем еще больше смахивала на настоящий протез. Мама тяжко вздохнула: все же на роль доктора Айболита она не годилась. Но ни девочка, ни медвежонок, кажется, совершенно из-за этого не переживали и уже весело играли друг с другом. Они стали теперь неразлучны — вместе ходили в садик, вместе спали на большой кровати у огромного окна, в которое задувал зимний холодный ветер.

Под Новый год мама с папой получили неожиданный отпуск и, вместе с девочкой и медвежонком, поехали на тёплый остров. Там они сняли номер в самой недорогой гостинице, сидели на песке под пальмами, и им казалось, что весь этот холод, ранее вставание и дикий гам детского сада — всего лишь кошмарный сон, который наконец-то кончился. Как будто закончился ураган, и они очнулись на берегу теплого моря.

Солнце играло в набегающих волнах, море шуршало и пело свои песни. Мама с дочкой строили замки из песка и собирали цветы, а муж по ночам сидел в интернете. Раньше, чем кончился их отпуск, он уже нашел другую работу.

* * *

Теперь они жили в университете с огромным полузаброшенным садом, в деревенской глуши, посреди рисовых полей с белыми задумчивыми волами и ширококрылыми звонкоголосыми птицами. В том саду уже с марта пели соловьи. Теперь мама с девочкой сидели дома и не работали. Утром они долго-долго спали в обнимку, положив рядом с подушкой найденного на помойке медвежонка.

Муж же — довольный, уверенный в себе и приосанившийся — приходил домой на обед. А потом мирно спал на диване в большой комнате, а мама тихо любовалась на него, в то время как дочка гуляла в саду со своим медвежонком. Под окнами у них пели лягушки. Тем временем студенты-художники рисовали прекрасные картины и устраивали выставки, а в большой комнате гудел огромный обогреватель. Холодными вечерами вся семья, включая медвежонка, собиралась около него и читала сказки, нежась в ласковых потоках теплого воздуха.

Когда наконец наступили теплые дни, мама с дочкой стали сидеть в старом парке на скамейке и читать разные книжки. По вечерам вся семья выходила погулять, и медвежонок вдыхал запах молодых трав, зверобоя, цветущих деревьев, маленьких желтых цветков, свисающими гроздьями с кустов, похожих на акацию. Он размышлял о том, что в общем и целом жизнь не так уж плоха. Даже с негнущейся лапой.

1) Вероятно, поэтому большинство китайцев вообще не умеет плавать.

Вернуться к тексту

2) Китайцы не раздеваются, когда ложатся спать.

Вернуться к тексту