Последний шаг (гет)

Я часто вспоминаю наш танец в палатке, а еще — как мы жили в ней за несколько лет до этого, когда впервые побывали на финале чемпионата мира по квиддичу. Помню портал в виде старого башмака, перенесший нас к стадиону; ажиотаж, который стоял тогда вокруг Крама, и как Рон поначалу с ума по нему сходил, повсюду таскал его фигурку в миниатюре — только-то спать с собой не клал, хотя и в этом я не уверена. Такое трудно забыть, как и отвратительную потасовку, которую устроили тогда Пожиратели, и Черную Метку в небе, и всеобщую панику посреди лагеря, охваченного огнем.

И вот теперь, спустя столько времени, финал снова проходит в Англии, в том же лесу, что и около тридцати лет назад; даже привратник, кажется, тот же, а может, все привратники здесь на одно лицо. Болгария снова вышла в финал — вот только играть ей предстоит не с Ирландией, как в прошлый раз, а с грозной Германией, которая без труда одолела всех предыдущих соперников. Вдобавок ко всему еще и с сыном Крама, который у болгар выступает ловцом, что-то случилось — говорят, он вообще не будет играть, и тогда, конечно, сборной придется туго.

В лагере полным-полно европейцев — многие с черно-красно-желтыми флагами, обмотанными вокруг пояса, надетыми на головы на манер шляп, повязанные поверх плащей, но не меньше и тех, кто щеголяет болгарской символикой; туда-сюда снуют суетливые латиноамериканцы, громкие африканцы и вереницы говорливых жителей Азии — быстрая неразборчивая речь льется из них нескончаемым потоком, как шампанское из бутылки, и я, как ни стараюсь, не могу разобрать ни слова из незнакомого, непривычно звучащего языка.

Рон с Джинни и дети, разумеется, только о квиддиче и говорят — все, кроме, пожалуй, Розы: очень уж она у меня серьезная — поступила в Академию Алхимиков, все время сидит над книгами, варит зелья и не интересуется спортом… И ты — смотришь на них с улыбкой, но общего ажиотажа не разделяешь; ты вообще не участвуешь в беседе, и я против воли то и дело бросаю пристальные взгляды в твою сторону. Ты выглядишь таким уставшим в последнее время… Снова завал на работе? Или тебя в очередной раз накрыла всепоглощающая тоска? Как жаль, что я не умею читать твоих мыслей… Хочется подойти поближе, спросить, что случилось, а потом взять тебя за руку и увести отсюда подальше, где тебе не придется притворяться, что все в порядке…

Ты отчаянно скрываешь свою тоску, но я вижу, как раз или два в году ты на какое-то время пытаешься закрыться от мира, на вопросы отвечаешь невпопад и угрюмо молчишь, а потом вновь становишься прежним. Замечает ли это хоть кто-то, кроме меня?..

Временами я тоже чувствую некую неправильность, недосказанность нашей жизни — ухожу в работу, много читаю и часто вспоминаю пройденный путь. Может, так проявляется кризис среднего возраста, может — депрессия, я не знаю. Ты смотришь проницательно и упрямо молчишь, но в глазах твоих — понимание.

Иногда мне хочется разделить с тобой каждую минуту этого тягостного молчания.

Иногда — просто подойти и обнять тебя, я же вижу, как тебе это нужно.

Но поступить так на глазах у Джинни и Рона я не могу, поэтому приходится молча гадать, прятать чувства в самую глубь сознания и убеждать себя, что тогда, во время наших странствий, — безмерно давних, страшно подумать, почти тридцать лет прошло — я приняла правильное решение.

Мы приближаемся к стадиону, и Джеймс возбужденно дергает тебя за рукав, точно маленький мальчик, хотя ему уже двадцать один и он работает в аврорате. Но большую часть своего времени он просто дурачится, как и сейчас, как и всегда, а Рон во всеуслышание сокрушается из-за того, что в сборной Болгарии заменили ловца и что теперь Болгария непременно продует… Странно, я вообще думала, он за немцев болеет, а Крама и его сына не любит. Видимо, фанатичное обожание все-таки взяло верх над когда-то имевшей место неприязнью — да и сколько лет-то прошло с тех пор, и не сосчитать…

— Этот парень, Никита Крам, настоящий мастер своего дела, — рассуждает Рон под одобрительные возгласы Джинни и окруживших его детей. — Он так хорош, что даже своего отца превзошел! Летает, как птица — Болгария ни разу не упускала снитч с тех пор, как Никита у них в основном составе. Клянусь бородой Мерлина, без него у них ничего не выйдет…

Роза глубоко закатывает глаза, даже не пытаясь делать вид, что ей это интересно.

— Я слышал, в свои восемнадцать Никита самый молодой капитан сборной за всю историю квиддича, — вворачивает Альбус Северус.

— Неправда, — тут же возражает брату Лили. — Его отец стал капитаном болгарцев, когда ему было семнадцать с половиной!

— Не болгарцев, а болгар, — сварливым голосом поправляет Роза. — К тому же, эта дискуссия не имеет ни малейшего смысла, если учесть, что ваш Крем или как его там вообще не будет играть.

— И это — настоящая катастрофа! — в отчаянии восклицает Хьюго. — Остаться без ловца накануне матча!

— А что, собственно, с ним случилось? — спрашивает Роза без особого интереса.

— Да проклял кто-то — вот прямо сегодня утром, и вместо рук у него выросли огромные щупальца. С присосками, представляешь? И как прикажете ловить снитч такими хреновинами?

— М-м… присасывать?

— Как ты можешь быть такой непочтительной?! — Хьюго имеет вид глубоко оскорбленного человека. — Да немцы же теперь по кирпичикам Болгарию разберут!

— Ты же говорил, что болеешь за немцев, — ехидно замечает Роза, пока Лили и Альбус уже откровенно покатываются со смеху.

— Так и есть! — горячо возмущается Хьюго.

— А я на самом деле болею за немцев, и что с того? — с вызовом встревает в разговор Джеймс.

— Эй, перестаньте ссориться, — слегка торможу я их — мы уже прошли в ложу для почетных гостей, где расположились министр магии, представители иностранных делегаций и другие важные гости.

Честное слово, все как с ума с этим квиддичем посходили.

И на протяжении матча безумие продолжается, набирая обороты с каждым забитым голом. Дети вопят во все горло, размахивают руками и прыгают так, словно находятся на батуте — не знаю даже, кто выше, они или Джинни с Роном. Ты смотришь на них с той же усталой улыбкой.

А ведь ты и сам когда-то мечтал играть в квиддич…

Как и следовало ожидать, Германия побеждает Болгарию с довольно солидным счетом. К концу игры в воздухе появляются цифры «260 — 70», судья дает финальный свисток, и я слышу, как бурно ликуют на своих трибунах немцы и как яростно бранятся и ропщут болгары.

В лагере творится нечто неописуемое — тут и празднества, и стычки болельщиков, и фейерверки, один из которых улетел в небо прямо вместе с чьей-то палаткой, и, конечно, огромное количество огневиски, и Рон с Джинни тут же присоединяются к гуляниям, а дети смешиваются с толпой — и все, кроме Розы, непременно напьются в стельку, но здесь уже ничего не поделаешь: они уже достаточно взрослые, да и не каждый день в Англии проходит финал Кубка мира по квиддичу.

Я не замечаю, как мы с тобой остаемся вдвоем и каким-то образом оказываемся посреди темной палатки — все бросили нас, смешались со всеобщим весельем, растворились в этом эйфорийном безумии и забыли о нашем существовании. Должно быть, тебе хотелось тишины не меньше, чем мне, и мы направились сюда одновременно — шумные развлечения утомляют, вынуждают хмуриться и бежать прочь от толпы. Ты выглядишь уставшим — я тоже; да и в конце концов, что в этом предосудительного, нам ведь давно не двадцать, мы не обязаны притворяться, что нам все это нравится, и мы…

Одни.

Ты молча подходишь к горелке и ставишь чайник. Шум с улицы доносится даже сюда, в палатку, но внутри он кажется приглушенным, нездешним. Как будто эти тонкие стены от целого мира нас отгораживают.

— Будешь чай? — то ли спрашиваешь, то ли уже перед фактом ставишь.

— Да, давай.

Ты разливаешь по чашкам. Я пью, чувствуя приятный вкус мяты с лимоном, и думаю о том, почему мы здесь, почему не хотим и не можем быть с остальными, почему предпочитаем тишину и уединение темной палатки празднованию в компании Рона и Джинни…

— Знаешь, мы, наверное, никогда и не шли в ногу со всеми.

Вскидываешь голову:

— Что?

— Я разве вслух это сказала?

Ты неопределенно ведешь плечами, в твоем взгляде глухая тоска, а в чашке дымящийся чай, и ты открываешь рот, застываешь на мгновение в задумчивости и наконец говоришь:

— У тебя никогда не возникало чувство, будто что-то когда-то пошло не так?

— Неправильно? — я ждала этого вопроса. Подневольно, в самой глубине души, но — ждала. — Наверное. Я не знаю.

— Я хочу сказать… Ты не думала, что сейчас все могло бы быть по-другому? — ты шумно отхлебываешь горячий напиток, смотришь долго, тяжело, и сосредоточенно хмуришься. — Нет, я не жалею о своей жизни, о детях, я их люблю, и с Джинни у нас хорошие отношения, но если бы мы тогда не выбрали легкий путь, если бы нам однажды хватило смелости…

— Мы не знаем, как бы все получилось, правда? — я пожимаю плечами, грею руки о чашку и отвечаю на твой пристальный взгляд. — Да, иначе. Но лучше или хуже? Я тоже задаюсь этим вопросом уже много лет. И всякий раз, когда я смотрю на тебя, я думаю… честно говоря, я уже не знаю, что думаю.

— Я просто устал, — ты на мгновение прикрываешь глаза. — Все время кажется, что я живу не своей жизнью из-за того, что упустил когда-то давно… Тебе это знакомо?

— Наверное, так и приходит кризис среднего возраста, — с моих губ срывается горький смешок. — И да, я действительно понимаю, о чем ты, но…

— Прошлого не вернуть, — заканчиваешь ты, и голос звучит тускло, надломленно, будто кто-то погасил внутри тебя последнюю лампочку.

— Да, Гарри, прошлого не вернуть, — я набираюсь смелости. Сейчас или никогда. — Но исправить настоящее мы еще можем.

Ты резко вскидываешь голову, смотришь с минуту неверяще, будто давно уже всякую надежду оставил, но не говоришь ничего; вместо этого ты молча поднимаешься и протягиваешь мне руку — прямо как тогда, во время наших вынужденных скитаний; мы танцевали и танцуем теперь, и меня накрывает острое осознание того, что все повторяется, и я прижимаюсь к тебе, уже не понимая, где настоящее, а где прошлое…

В тот день мы думали — нужно жить и использовать любую возможность, потому что другой может и не представиться. В тот день ты почти дотянулся до моего лица, почти поцеловал меня, почти использовал возможность, которая могла оказаться последней, и я тебе почти ответила.

Но что-то тогда остановило меня — нас обоих. Хватило бы одного только шага, одного маленького движения, чтобы все сложилось иначе, но я испугалась — не хотелось уничтожать крупицы и без того хрупкого равновесия, создавать проблемы там, где их уже было более чем достаточно, но что, если мы все разрушили, так ничего и не сделав? Ведь иногда лучше на что-то решиться и потом пожалеть, чем не решиться и терзаться этим всю жизнь…

Правильно ли мы тогда поступили? Наверное, этого уже никто не узнает.

А теперь… знаешь, теперь я точно уверена в том, чего хочу, и отчетливо вижу, чего хочешь ты. Я больше не боюсь сделать неверный шаг, потому что это шаг навстречу друг другу — и когда наши губы соприкасаются, когда падает на пол одежда и мы не глядя добираемся до кровати, все, что находится за стенами этой палатки, для нас с тобой попросту перестает существовать.