Ее зовут Арабелла (гет)

Когда он пьет чай, то верхняя губа его немножко топорщится. И, сделав сразу большой глоток обжигающей жидкости, он смешно отфыркивается, как большой неуклюжий морж. Он любит очень горячий чай. И пьет его, прихлебывая. А потом улыбается, и его глаза становятся маленькими теплыми лучиками. Обычно он пьет чай с сахаром. Кладет сразу три больших ложки. Наверное, в детстве не так много перепадало сладкого. И с чайной ложкой он обращается так осторожно, как будто она сделана из тонкого стекла. Впрочем, в его больших руках с немного неуклюжими, пухловатыми пальцами она и правда кажется маленькой и хрупкой. У него такие теплые руки.

Вся ее жизнь была полна разочарования. Сперва, в глубоком детстве, оно приходило извне и читалось во встревоженных, потом грустных, а потом именно таких вот — разочарованных — взглядах родителей. Но она была мала, наивна и полна оптимизма. Она с удовольствием разглядывала родительские школьные альбомы и представляла себе, как поедет к величественному Замку по озеру. Самое горькое разочарование, но далеко не последнее, постигло ее как раз в одиннадцатилетний день рождения и с тех пор поселилось внутри. Сова с письмом так и не прилетела. Она поняла, что в школе никому не нужна. Это было очень жестко, как удар под дых. А потом с каждым новым разочарованием она постепенно убеждалась в том, что вообще не нужна никому, что жизнь ее — это чистое недоразумение, ошибка, и очень-очень ранее наступления настоящей старости ее стали звать за глаза полоумной старухой. Не то чтобы она об этом не догадывалась, просто не придавала значения. Ей было все равно. Собственно, она уже решила, что так вот и закончится ее жизнь: в жалком одиночестве и полном отсутствии мужской ласки, теплой руки другого на плече. Собственно, до сих пор еще иногда она просыпалась с ужасом по утрам, боясь открывать глаза, боясь вспомнить, что все это ей лишь приснилось. Но солнечный свет настойчиво пробивался сквозь крепко зажмуренные веки. А подушка рядом, вторая подушка на кровати хранила еще крепкий мужской запах. Его запах всегда кружил ей голову: терпкий, густой и такой осязаемо надежный.

Наверное, больше всего она любила мгновения, когда он лежал на диване в гостиной, голова у нее на коленях, глаза полуприкрыты, и их почти не видно из-за пушистых рыжих ресниц. Для нее это было время абсолютного покоя, тепла и любви. Холодный, колючий, неприветливый мир оставался далеко-далеко, за прочным окном, непобедимой крепостью встающий между ними и всем остальным. Сейчас этих мгновений осталось так мало. Рыжие, лохматые, слегка вьющиеся на концах волосы разметались, и ей сверху была видна намечающаяся лысина у него на макушке. Почему-то именно эта растущая лысина делала его особенно родным. Любимым, беззащитным. Стоило ей разозлиться на него, как в памяти всплывала эта лысеющая макушка, и злость мгновенно улетучивалась. Вообще — в такие минуты покоя он был похож на уличного, видавшего виды рыжего кота. Ухо подрано, зеленый глаз всегда настороже — что бы стянуть?

А ещё он свистел в ду́ше. Обычно люди в ду́ше напевают. А этот свистел. Что-то веселое, легкомысленное. Мелодия выходила задорная и мальчишеская.

Они познакомились сотню лет назад, и с тех пор в ее жизни стало больше тепла и больше тревоги. Теперь она боялась не только за своих хвостатых, но и за него. Каждую минуточку. Он же — непоседливый и удивительно добрый в душе́ человек. Бабушка всегда говорила ей: если хочешь узнать, каков человек на самом деле — посмотри на него, когда он напьется. Из-за тяжелой жизни, полной волнений, он, ее рыжий подзаборный кот, бывает, и пил. Приходил тогда весь такой размякший, милый и смешной. Что-то бормотал нежное. А бывает, начинал бессвязно извиняться и плакать.

— Зачем я тебе такой сдался? Неудачник. Все меня презирают. Терпят из милости. Ну, посмотри на меня: я уже старый, плешивый, способностей никаких, образования тоже. Ох, выгнать бы тебе меня надо. Взашей.

Однажды, холодным зимнем вечером, пропитанный запахами эля и густого табачного дыма какого-то пригородного паба, он притащил ей щенка.

— Понимаешь, я в подворотню зашел, чтобы аппарировать, а там этот… Лежит в мусорном баке и плачет. Тихо так. Замерз уже совсем. Ты меня можешь выгнать, ты только его не выгоняй. Посмотри, он же совсем еще ребенок.

Щенок и правда был маленьким. Глаза только недавно открылись и сохраняли небесно-голубой оттенок всех недавно родившихся существ. Он смешно щурился на свет и возмущенно отфыркивался. Аппарировать ему явно не понравилось, и теперь он поглядывал на всех с подозрением. Ну, и что прикажете делать? Пришлось их отмывать, обоих. А потом кормить ужином, яичница с гренками, ничего особенного, а потом наблюдать, как они оба сладко спят, посапывая, свернувшись калачиком, один — на диване, другой — в корзинке на полу. Занял, между прочим, любимую корзинку мистера Пауса и в ус не дул. Пришлось срочно идти на кухню кормить обиженного котика и обещать ему, что скоро, очень скоро они избавятся от этого несносного хвостатого малыша.

— Ну не оставлять же его на улице, сам посуди? — спрашивала она у старого кота, и тот, нехотя и ворча, но все же соглашался. В ту ночь кот составил ей компанию в спальне. Мундунгус проспал в гостиной беспробудным сном до утра.

— Наверное, это старость, — вздыхал он поутру. — Старость и сентиментальность. Прости ты меня, дурака, — а потом, метнув настороженный взгляд в сторону щенка, весело уплетающего овсянку, добавил: — Ты же его не выгонишь?

А она только тихо улыбнулась в ответ и спросила:

— А ты не боишься, что я выгоню тебя?

На что его коричневые с рыжими искрами глазами немедленно загорелись озорными теплыми искрами. Остаток дня они провели очень хорошо, а мелкий щенок, оказавшийся на удивление тихим и не вредным, проспал весь день на кухне, на этот раз уже не претендуя на священную корзинку мистера Пауса.

Теперь вот щенок вырос в маленького теленка и большую часть времени пасся у нее на заднем дворе. Хорошо, что Мундунгус поставил какое-то хитрое заглушающее заклятие на весь периметр дома, а то что бы сказали соседи, услышав из дома старой кошатницы оглушительный победный лай?

Она часто думала, что вот в этом вот он весь, Мундунгус Флетчер. Слишком мягкий, слишком добрый, полный каких-то спонтанных решений, не продумывающий последствия.

Этими его свойствами, естественно, пользовались все окружающие. Но это раньше за помощь другим можно было расплачиваться только своим временем и такими вот тихими минутами тишины и тепла. А сейчас, когда мир сошел с ума, расплатиться уже придется, пожалуй, своей жизнью.

Господи, как же ругала она своего Флетчера. Как же обижалась и сердилась на старика Дамблдора. Первый раз директор школы возник у нее на пороге, когда она давно уже перестала вспоминать о магическом мире. Родителей ее, как почетных членов магического общества, торжественно похоронили на кладбище волшебников. О сквибе, об уже немолодой, не блещущей красотой и талантами женщине, никто тогда не подумал. Потеряв связь даже с могилами, она словно потеряла контакт со всем магическим миром, со своей умершей еще до ее рождения магией. Но это она так думала. В реальности же, даже если ты не получаешь от своей умершей магической сущности никаких преимуществ и помощи, ты все равно должен. И ей, и магическому миру в целом, и вот этому странному подозрительному старику в остроконечной шляпе. И раз уж она купилась тогда на сладкие речи директора, то разве ж Мундунгус откажет?

А Дамблдор попросил, и не раз. А вот помощи или безопасности ждать от него не приходилось. На самом деле все это было очень горько. Ее Мундунгус не молод уже, не отличался ни скоростью реакции, ни меткостью, в боевой магии, как, наверное, и в отвлекающей и защитной — ничем особенно не блистал. Он вообще выглядел как уставший и какой-то горький человек, полный всепоглощающего, глубокого разочарования в себе и в людях вокруг. Разве ж он не понимал, что к Ордену его относят лишь формально? Вот пропадет он — вряд ли кто-то будет на самом деле горевать. Что не мешало им всем требовать от него рисковать своей жизнью. Каждый день теперь она прощалась с ним как навсегда. Потому что случись что — она ведь даже не узнает. Никто не принесет соболезнования, запонки погибшего или сухие подробности о смерти. Ничего этого не будет. Просто она будет сидеть у окна на своей маленькой кухне и смотреть на пустую улицу. А по ней — никто не придет. Ни через день, ни через два, ни через месяц, ни через год… Конечно, можно будет надеяться, что он просто ее бросил, осознал, наконец-то, что старуха-сквиб ему совершенно не нужна. Но это будут пустые надежды.

Поэтому ее и охватывала такая слепая ярость, когда он приходил с собраний этого чертового Ордена, усталый, встревоженный и грустный. И всегда голодный. Его там даже не кормил никто…

Он и правда был каким-то совершенно безотказным человеком. Сколько раз какие-то подростки, из этой их школы — и как только на собрания их пускали, Уизли, кажется — уговаривали принести им какой-нибудь не совсем законный ингредиент для их бесконечных и не очень-то безопасных опытов? Сколько раз она находила у него в карманах какие-то загадочные свертки и мешочки, а он махал на нее руками:

— Не трогай, это детям.

Да, уж, эти дети — чистое наказание, что у маглов, что у волшебников.

Недавно вот один из соседских мальчишек со своими дружками — Дадли, кажется его звали, с ним еще Гарри раньше жил — так вот, этот Дадли и со своей шайкой оседлали какое-то жуткое транспортное сооружение для езды и, естественно, не справились с управлением. Помяли клумбу, свернули столб на углу. И снесли часть новехонького забора, ему еще и пятнадцати лет не было, и он бы еще столько же простоял. А она не любила пускать к себе чужих людей, не любила, когда ходили и вынюхивали, когда смотрели на нее подозрительно, догадываясь, очевидно о ее неправильной натуре. Так что пришлось ждать Мундунгуса — как она любила его имя. Длинное, раскатистое и в то же время мягкое, теплое, как и та неизменная доброта, которая от него исходила. И он тихо, совсем не сердито ворчал себе под нос что-то про шалопаев, когда пытался из старых досочек восстановить ограду. Потом плюнул, осмотрелся по сторонам и, вытащив из-за пазухи палочку, быстро взмахнул рукой, прошептал что-то. Забор встал лучше прежнего. Вообще-то он никогда не пользовался магией при ней. Природная деликатность.

Её знакомство с Мундунгусом было настоящим чудом. Удивительное совпадение. Случайность. Она пошла в тот день в Косой переулок. Трудно, конечно, туда добираться: сначала автобусом до Лондона, потом на метро. Потом ждать в трактире кого-нибудь, кто мог бы провести. Как маленькой собачке у двери кухни. Но что делать. Дамблдор появлялся, только когда ему самому что-то было нужно. И сов присылал только с поручениями. Он, конечно, руководитель Ордена, директор школы, с какой стати ему тратить свое драгоценное время на нужды таких, как она? Так вот: в тот раз ей срочно нужно было в Косой переулок. Кошки, конечно же, кошки привели ее туда. Её единственные друзья и защитники. Мистер Паус неудачно спрыгнул с комода. В его возрасте это бывало. И после этого не мог наступить на лапку, которая к тому же страшно распухла, и он только лежал и смотрел своими огромными печальными глазами. Что же было — тащить его к магловскому ветеринару? Который замотал бы беззащитную кошачью лапу в этот ужасный гипс? Или предложил бы сразу усыпить несчастное животное, чтобы не мучилось, потому что в этом возрасте переломы уже не срастутся? Впрочем, на магловского доктора все равно не было денег. У маглов она так никогда и не работала, и потому получала мизер, какую-то смешную выплату от муниципалитета, как одинокая и безработная старуха. Хотя ну какая же она старуха, в пятьдесят-то лет? Просто печали и разочарования оставили свои неизгладимые борозды на ее внешности. На самом деле, когда появился человек, разглядевший в ней женщину, оказалось, что и страсть, и нежность, и любовь в ней крылась как в молодой. Как там он говорил? «Ты в постели как молодая кобылица»? И еще что-то про улыбку и руки, тепло рук, которое делало ее краше всех прелестниц мира. Да, Мундунгус любил выражаться витиевато. Там, где он рос, и там, где он вращался сейчас, в ходу были простые любовные истории, крепкие словечки и незамысловатые комплименты. И что с того? Вот он сам, когда улыбался — тоже становился молодым и красивым. Только, к сожалению, улыбался он сейчас все реже. Времена неспокойные. Люди все, и маглы, и волшебники, как будто посходили с ума…

Да, так вот, о деньгах. Помощь от министерства Магии была еще меньше. Дамблдор еще в стародавние времена умудрился приписать ей какую-то должность в Ордене, но для конспирации обозвал это таким неудобоваримым термином, что того, что платило ей Министерство, хватало разве только на лекарства для кошек. Вот за ним-то она и отправилась тогда в Косой переулок.

Задумчиво перебирая оставшиеся кнаты, на выходе из аптеки она размышляла о том, может ли позволить себе зайти к Фортескью. Она бы купила тот коричневый шоколадный пирог, его так любил мистер Тибблс. Немедленно начинал оглушительно мурлыкать, как только услышит запах. И тут на нее налетел этот шебутной растрепанный рыжий вихрь. Налетел и практически сбил с ног. Мешочки с зельями вывалились из рук.

— Пардон, мадам, я не заметил! Тысячу извинений, — бормотал человек, отдаленно напоминающий ей Карлсона из магловской сказки.

И, уже вручая ей все многочисленные свертки — о шоколадном пироге точно лучше стоило забыть, — любезно заметил:

— А что же вы их не уменьшили-то? Давайте я вам помогу, поверьте, так будет гораздо удобнее.

И одним движением палочки в секунду уменьшил все ее покупки. Наверное, она отреагировала слишком бурно. Наверное, сказалось напряжение прошедших дней, несчастные глаза мистера Пауса и отчаянное сознание того, что оставшихся кнатов не хватит на новые укрепляющее и костерост. Она завопила как бешеная мантикора и набросилась с кулаками на низкорослого встрепанного человечка. Почему-то в это мгновение она напрочь забыла, что он так же легко сможет увеличить ее покупки обратно.

— Ах ты рыжая скотина! — вопила она, нанося меткие удары своей отнюдь не легкой, хоть и дамской сумочкой.

Самое удивительно, что тогда, в их самую первую встречу, оторопев от напора и ярости, он не убежал. Стоял, смотрел озадаченно, когда она, обессилев от внезапного всплеска эмоций, устало опустила руку с сумочкой-оружием в руке, и слезы безудержно полились у нее из глаз. А потом, опять-таки повинуясь своей удивительно мягкой и отзывчивой натуре, постарался выяснить причину печали. Мог бы просто, презрительно пожав плечами, пройти мимо, как сделало бы большинство волшебников на его месте. Вот Дамблдор, например, никогда не интересовался, как у нее дела и как здоровье ее кошек. А человечек разобрал каким-то чудом из ее невнятного бормотания, из-за чего столько горя — а она, уставшая от тревоги и одиночества, рассказала ему все: и про свою сквибью натуру, и про Хогвартс, так никогда не ставший для нее родной школой, и про умерших родителей, похороненных черт знает где. Кладбище — не Косая аллея, туда так просто провожатых не дождешься. Рассказала она тогда и про мистера Пауса, с его несчастными зелеными глазами и дурацкой привычкой залезать на комод и засыпать там — ведь сразу было понятно, что такая опасная привычка ни к чему хорошему не приведет. И про чванливых волшебников, относящихся к сквибам как к третьему сорту, и про свою несчастную жизнь и маленькую пенсию.

Где-то посреди этого потока жалоб он все же узнал ее адрес, потом просто молча взял за руку, и вместе они трансгрессировали прямо к крыльцу ее дома, и плевать, что думали по этому поводу Литтл Уингинг и вездесущая миссис Дурсль. Там он любезно увеличил пакеты и торжественно с мягким полупоклоном вручил их ей. И только тут она заметила у него кровь на щеке.

— Это что же, это я вас так?

— А, это? Ну, это пустяки, не беда, — небрежно сказал он, вытирая тыльной стороной руки кровь со щеки. — Бывало и похуже, — и карие с осколками золотого солнца на дне глаза его улыбались в этот момент. — До свадьбы заживет.

— Нет, что вы, я теперь обязана вас полечить. И чаем напоить, я же ваша должница. Без вас я бы часа три обратно добиралась бы, — обиженно шмыгнув носом, добавила она. — А потом, должен же кто-то подержать мистера Пауса, пока я вливаю в него костерост. Вы же знаете, эта жидкость ужасно гадкая на вкус, — привела она последний неоспоримый аргумент.

— Мне ли не знать, мне ли не знать... — промурлыкал он, а затем, с притворным вздохом, но улыбаясь широко до ушей, добавил: — Ну, если только поддержать мистера Пауса..

Он потом, смеясь, любил вспоминать феерический момент их знакомства.

— Как ты на меня тогда набросилась! Жуть! Я опомниться не успел, как ты меня чуть с ног не свалила этой своей сумочкой. Чисто тигрица! Люблю темпераментных женщин!

«Ты же — просто огонь», — говорил он ей в заключение, ласково гладя по посеребренным временем волосам.

Потом они часто сидели тихо в обнимку на ее стареньком диванчике или даже на крылечке заднего входа, из которого был виден сад. Там росли ее цветы, дававшие ей доход и возможность сводить концы с концами. Он потом стал ей приносить какие-то волшебные удобрения и ускорители роста, может быть, и не совсем законные, она не вникала. Зато с этими снадобьями ее цветы росли быстро и цвели удивительно пышно. Хорошо, что она устроила садик на заднем дворе и любопытные соседи не могли засунуть через ограду свои длинные носы. А сидеть вот так с ним вдвоем в обнимку было очень тепло и уютно. Даже когда по двору носился быстро вымахавший в огроменного пса подобранный щенок. Никуда, конечно, она щенка не отдала. Благо с котами он удивительно хорошо ладил, пойдя, видимо, характером в своего спасителя.

Мундунгус же, тогда, в тот самый первый день их знакомства не остался на ночь. Он вообще вел себя удивительно по-джентльменски, этот маленький, пыхтящий, немного суетливый толстяк. Каждый раз, когда приходил, не приносил эти дурацкие вялые цветы, что принято дарить в дешевых романах, нет, он жестом фокусника вытаскивал из-за спины большую коробку с шоколадным пирогом, тем самым, от Фортескью, и ей становилось особенно тепло от того, что пирог он никогда не уменьшал. В память об их первой встрече. А потом он стал оставаться и на ночь. Милый, внимательный и удивительно предупредительный в постели. Как будто считывающий все ее тайные желания и страсти. Им было очень хорошо вдвоем. Хорошо и днем, и ночью. И за кухонным столом, и на маленьком продавленном выцветшем диванчике в гостиной, и в ее тихой девичьей спальне, с белыми занавесками в синих розочках. Они как-то очень подходили друг к другу, оба немолодые уже, не блещущие красотой и здоровьем, не наделенные могучей волшебной силой или тщеславием. Вечерами, при дрожащем свете горячих свечей, они разглядывали друг друга в мельчайших подробностях, смеясь и купаясь в восхищении взгляда другого, обращенного на тебя, на твое неказистое, самое обычное тело, на твою уже потрепанную оболочку, на твою практически уже наступившую старость.

Он не соглашался переехать к ней, как она ни просила, может, не решился вмешивать ее в свой способ добывания на жизнь, может, не желал стать уязвимым перед дружками, а по-другому зарабатывать он уже не умел, да и не хотел, а может, предвидел, что пронырливый старик вовлечет его в очередную опасную авантюру.

О них мало кто знал, и тем не менее тогда, летом, после Турнира Трех Волшебников, Сириус притащился искать его именно к ней. Наверное, потому, что иногда они пили вместе, а пьющие мужчины — что родные сестры, выбалтывают друг другу самые сокровенные секреты. Господи, как она тогда молилась всем богам, чтобы этот шалопай, привыкший прожигать свою жизнь и не высоко ценящий чужую, не смог бы найти маленького, юркого и такого доброго Мундунгуса. Но боги не помогли.

Жизнь завертелась безумно и быстро; маленькие, не особенно важные для событий мирового масштаба жизни уже оказались в жерновах: вот еще пара поворотов, и будут перемолоты в труху. Кто потом будет вздыхать о Мундунгусе Флетчере? Кто вспомнит Арабеллу Фигг?

* * *

У нее на окне растет герань. Большая такая. Развесистая. В горшочках. Не знаю, как она так делает, только эта герань у нее вечно цветет. Красным, бордовым, белым. А над всем этим вечно занавески трепыхаются. Синие такие. В горошек. Мне иногда кажется, что даже когда я умру, то все равно буду видеть эти ее нелепые занавески. Всегда.

Меня обычно мало кто любит. В общем-то, особо и не за что. Недоразумение одно, а не волшебник. Рыба второго сорта. В школе не блистал. В жизни вон — тоже. Особых талантов каких у меня нет. К ремеслу мало-мальски серьезному — не приспособлен. Так, делишки разные, мелкий обман. По правде-то говоря — все ж так живут. Что, думаете, мистер Малфой как-то по-другому все обстряпывает? Просто у него мантия почище, да язык подвешен лучше моего. А суть та же.

И все же людям обычно противно с такими, как я. Купил, продал, расплатился, попытавшись обсчитать, и отошел поскорее в сторонку. А я что. Мне лишь бы на табачок хватило. Да на пинту-другую эля. Магловского. Очень уж он у них вкусный. Когда карты в игре достались никудышные, приходится использовать любую зацепку. Я неприметный? Это отлично. Легче будет проникнуть куда-нибудь и стащить все, что плохо лежит. Я — полукровка? Ну вот и замечательно: на самом деле область торговли волшебников и маглов — это Клондайк и золотое дно. Ну, а то, что не по закону, так ведь законы — они ж не для пользы простого человека пишутся. Их смысл в том, чтобы ободрать как липку и не пущать. Нашему брату только и остается, что изворачиваться, как угрю на сковородке. Да пытаться выпрыгнуть из кастрюли, где сильные волшебники и магловские легавые стремятся сварить тебя живьем. Волка ноги кормят, короче. Но есть такие вот минуты. За которые можно отдать все. Она думает, что я сплю. А я лежу головой у нее на коленях, чуть прикрыв глаза. Она перебирает мои редеющие волосы. Говорят, рыжие седеют позже всех, но и мой костер уже потускнел. А она смотрит на меня с нежностью. Не поверите, в ее взгляде я каждый раз нахожу столько восхищения. Если хотя бы для одной женщины на свете я выгляжу как отважный рыцарь — игра не проиграна, так ведь? Все дела и заботы сейчас где-то далеко. Есть только эта маленькая, пропахшая кошками гостиная. И ее тихий голос, что она там мурлычет себе под нос?

Меня всегда удивляло — сколько в ней любви. Не наигранной и показной, как у старика Дамблдора. Глядя на него, я вспоминаю все время куклу на ниточках, из балагана на ярмарке, который разноцветным шатром шумел неподалеку от нашего дома в моем далеком-далеком детстве. Там тоже был такой высокий, благообразный старик, в лоскутном халате и с широкой улыбкой на деревянном лице. Та кукла умело изображала радушие и радость от встречи, но стоило ниточке дернуть в другую сторону, и кукла отворачивалась от зрителя, не заплатившего за вход. Дамблдор тоже удачно играет роль мудрого старца, мило улыбаясь наивным зрителем. А мне неизменно кажется, что про себя он все время подсчитывает пользу, которую вы в состоянии ему принести. Вот, например, тогда, когда он возник на пороге магловской каталажки, куда я загремел по собственной глупости, вряд ли он пришел ко мне из человеколюбия. И уж точно в нем не проснулась солидарность волшебников. Все гораздо проще — я был ему полезен. Что ж, сделка есть сделка, и я никогда не отказывался платить по счетам. Только вот берет он, кажется, с процентами.

Впрочем, бог с ним, с противным старикашкой. Это все очень предсказуемо и обычно.

А вот она меня все время в тупик ставит — своей нерасчетливой готовностью помочь. Такая беззащитная, искренняя и открытая. Как она испугалась тогда, когда мы впервые встретились:

— Это я вас так?

А я даже не заметил той царапины на щеке, подумаешь, я бывал в передрягах и похуже. С самого детства я уяснил, что абсолютно не нужен волшебному, впрочем, как и магловскому миру. И тому, и другому плевать на тебя. Заметят, только если денег немерено родственнички оставили или магией не обделен. К счастью, у меня нет ни того, ни другого. И я могу быть сам по себе. Без лживых забот и помощников.

Выражаясь высокопарно — девиз Дамблдора и вообще людей, не важно, волшебников или маглов: дави и используй. А не можешь использовать — выбрасывай. Все просто. В особых случаях можно прикрываться общим благом, иногда интересами чистокровных, но суть всегда одна — они рассматривают друг друга как средство для достижения цели, механизм, орудие, рычаг. И только одна она, моя Арабелла, с удивительными глубокими серыми глазами, с появившейся уже проседью в волосах — с ней она еще более беззащитная и милая — она относится к живым существам просто так, ради них самих. Я знаю, что для нее я самый красивый и мудрый мужчина. И я уверен, что даже если я оступлюсь и упаду, изваляюсь в грязи и навозе, даже если меня обвинят во всех смертных грехах — она всегда будет на моей стороне. Я просто останусь для нее все тем же толстым рыжим котом, ее любимым мужчиной, в постели с которым она мурлыкает и вопит, как кошка на крыше. И она всегда придет мне на помощь. Что бы ни случилось. Она будет рядом и не бросит меня. Не важно, попаду ли я как сочувствующий Пожирателям Смерти в Азкабан или вынужден буду прятаться по лесам как сторонник Ордена Феникса. На самом деле, положа руку на сердце, и на тех, и на других мне плевать. Но я еще не выполнил все, что обещал Дамблдору, а со старика станется навесить на меня какое-нибудь гадостное проклятие в случае расторжения сделки. А еще эти ребята, Пожиратели, имеют зуб на сквибов, так что приходится вписаться. Такие дела.

* * *

Она тогда обрадовалась сперва, прошлым летом. Думала, если он прямо тут, почти под окнами дежурить будет, видеться будут чаще. А потом поняла — не его это дело. Беспокойная у него натура. Мятущаяся. Ему бы что-то с практической частью — бухгалтерию вести, например. Кассу Ордена, инвестиции. На самом деле у него голова не хуже лощеного премьер-министра варила, просто он не такой весь из себя напыщенный, ну, и пил иногда. Но он славный. И умный. И грустный от этого, потому что понимал, что другие относятся к нему с презрением.

Если птица не летает — это не значит, что она не умеет летать. Просто она не нашла еще места для полета. Может быть, Мундунгусу было бы лучше, уйди он полностью в мир маглов. Он хорошо туда вписывался. Понимал разных людей, мог договориться с ними о многом. Ну, а магия? Кто же виноват, что ему было легче вызвать водопроводчика и перемолвиться с ним парой слов, после чего тот начинал работать удивительно быстро и хорошо. Это же тоже магия? Или, может быть, щадя ее магическую бесполезность, благородный ее рыжий рыцарь просто не хотел колдовать при ней? Вот сколько она себя помнила, не колдовал он у нее в доме. Ни разу. Удобрения какие волшебные приносил, да. Ну, и зелья всякие для кошек. А так вот, чтобы сам — взмахнул палочкой, и привет… Нет, так он при ней никогда не колдовал. Она всегда догадывалась, что, когда такой человек беспокойный, как ее Мундунгус, себя неволит, ничего хорошего из этого не получается. Себя нельзя ломать.

Уже к середине лета она ясно поняла, что ничего хорошего из этих дежурств не будет. Присылали бы кого-нибудь другого! Но нет, все ценные орденцы были заняты бесцельными шатаниями по магической Англии, с целью сколотить столь же бесцельное общество по борьбе со злом. А что Флетчер? На что он еще мог сгодиться?

Когда она услышала крик — сердце прямо так и оборвалось. Конечно, на Гарри напали, и Флетчер будет тем, кто погибнет в первую очередь. Она даже переодеться не успела. Выскочила как есть — в домашних туфлях и в халате. Конечно, эти идиоты мальчишки были в туннеле. Гарри был весь бледный, а второй мальчик вообще какой-то зеленый. Тела одного толстоватого лысеющего волшебника нигде не было видно, и она смогла выдохнуть. Она никак не могла вспомнить потом, что говорила тогда, зато ясно каждой клеточкой помнила то облегчение, что накатило на нее теплой волной. А еще она ясно поняла, что готова убить Мунгдунгуса. Ну, или хотя бы поколотить уж точно! А потом, глядя в льдистые ярко-голубые глаза директора, пообещала все: и выступление в суде, и лжесвидетельствование… Не видела, она, конечно, никаких дементоров. И не чувствовала. Поздно прибежала. Но бессменный правитель Ордена был сердит на Флетчера, и она готова была сделать все, чтобы исправить положение, отвести гнев от этого неуклюжего, лысеющего, бесконечно родного мужчины. Да и мальчишку было жалко. У него был такой встрепанный и несчастный вид. Что тогда, на улице, что потом, в этом чертовом суде.

В такие минуты тишины и спокойствия, выпадающие все реже и реже, когда он лежал, уютно свернувшись на диване, положив свою лохматую лысеющую голову ей на колени, она перебирала его седеющие волосы и думала: «Они все громкие, известные — Поттеру памятник уже при жизни поставили, Дамблдор обязательно отхватит себе после смерти портрет. А что останется от их не драгоценных, не известных и не блестящих жизней? Статисты, актеры на роли третьестепенного плана, проходные герои, возникшие на секунду, выполнившие свою функцию, залатавшие дыру в сюжете и выброшенные на свалку истории. Этот роман, эта жизнь вообще — не про них. Она про отважных и глупых, как Сириус, про наивных и добрых, как этот черноволосый мальчишка Поттер, она, наконец, про хитрых, холодных и подлых, как Дамблдор, и этот... черный человек. Мундунгус рассказывал про него. Снейп, кажется. Вот жизнь, она про них. А ей с Флетчером по сюжету предписано промелькнуть на заднем плане, вовремя появиться и поднести главному герою кружку с горячим чаем, а потом сгинуть во имя общего блага. Кто о них потом не то что погрустит, даже просто вспомнит? И ни магический, ни магловский мир ровным счетом ничего не потеряют оттого, что не станет толстоватого, смешного, лысеющего человечка с доброй улыбкой, и некому будет обнимать, утешать, закутывать в шали, подавать сахар в смешной пузатой сахарнице — тоже не молодой, смешной, некрасивой стареющей женщине. Ничего не изменится в мире, если потухнет и потеряется эта их маленькая, поздняя, но такая горячая искорка любви.

Но в это вот мгновение не было никакого магического мира, и войны, не было великих волшебников и ужасных злодеев, а только двое обычных людей, немолодых, ничем не примечательных, некрасивых. Которым просто было тепло друг от друга. И хотелось, чтобы это мгновение длилось вечность.