Йецер-ара (джен)

— Бей его!

— У-у, жидовская харя!

Они месили сапогами худенького чахлого еврейчика со следами былых истязаний на лице. Били с оттяжкой, всласть, чтобы запомнил, жиденыш, как младенцев христианских резать и кровь из них пить. Еврейчик кашлял кровью, корчился на мостовой и тихо-тихо стонал, уже не закрываясь от сильных глухих ударов.

— Ша, хлопцы! Тимошка, подай дубину свою, — самый старший из погромщиков, высокий детина с рыжей копной волос. — Сейчас запоёт жид, ох как запоёт.

И стих сразу. Нехорошо как-то стих, открыв рот с выбитым зубом, и на колени рухнул, будто молиться. От него железнодорожники-черносотенцы сначала отшатнулись, а когда он рухнул мордой в пыль рядом с еврейчиком (в широкой спине торчал нож), схватились за волыны, розданные под шумок стародубской полицией.

Но улицу уже перегородили отряды самообороны во главе с Осей Пандереничем. Ося был рослым биндюжником и имел две ходки с каторги. Когда начались погромы, он кликнул свою кодлу, расчехлил тюки с контрабандным оружием и призвал евреев готовиться к бою. Жён и детишек спрятали по чердакам и погребам, окна и двери заколотили, а в каждом дворе теперь дежурили бойцы Оси Пандеренича и набранные добровольцы. Две улицы им удалось отстоять, не дожидаясь прихода полиции.

И теперь самооборонцы вскинули винтовки, и железнодорожники, кинув волыны, мёртвого вожака и еврейчика, побежали. Ося их преследовать не стал, лишь коротко крикнул:

— Шлеермана с почестями до его хавиры доставьте, хлопцы.

* * *

Циля Шлеерман сидела на сундуке, приобняв свой круглый живот, и плакала, когда тётя Роза и Фая обмывали тело Соломона Шлеермана. Муж умер, не приходя в сознание. Под сердцем, чуя материно горе, закрутился, завошкался младенец, и Циля, глядя на окровавленные тряпки, завыла в полный голос.

— Цыц, кликуха, — Фая оглянулась. — Ребятёночка пожалей. Пойди в комнату, нечего тебе на Соломона смотреть.

Тётя Роза брякнула тазом и схватила женщину за руку:

— Цилечка, Цилечка, лягай на спину. Мы никуда не идём, Фая. Рожать сейчас будем.

— Ой вейзмир, вейзмир! Я за дохтуром!

Циля лежала в забытьи, растопырив худые тонкие ноги. Роза, бережно пеленая в тряпки красного мокрого младенца, пришёптывала:

— Мальчик, мальчик…

Доктор снял очки и, моя руки под кувшином, заметил:

— Недоношенный родился.

— Ничего, дохтур, мы выкормим, — Фая махнула рукой. — И не таких выкармливали. У самой шесть штук вон бегает.

Циля застонала, и Фая, взметнув юбкой облако пыли, рванулась к сундуку.

— Радуйся, Цилечка. Мальчик у тебя. Такой хорошенький!

— Соломон… — бледные губы матери едва шевелились. — Соломон…

И она умерла.

С каменным, неподвижным лицом, держа в руках заливающегося в крике младенца, тётя Роза шла позади широких дорог. Сосновые гробы были закрыты, и прихожие шёпотом спрашивали:

— Кого хоронят?

— Шлеерманов, — отвечал кто-то, и все мужчины снимали шапки.

Женщины плакали, но горе было тихое, торжественное. Не одни они сейчас шли на кладбище. Со всех концов города к воротам большого еврейского кладбища стекались похоронные дроги и толпы народа — хоронили жертв вчерашних погромов. Жидов теперь никто не трогал, лишь ухмылялись особо злобные.

А вечером во дворе, окружённом тремя домами, накрыли стол, вынесли самогонку, тарелку с колбасой, лук, чеснок. Из окна квартиры тёти Розы слышался плач. Все ждали Осю Пандеренича. Ося, мрачный, с жёсткой складкой у губ, приехал прямо с кладбища, не сняв рабочую тужурку с лиловым бантом. Молча выпил, ни на кого не глядя, потом налил второй стакан и разжал зубы:

— Пью за мальчика. Как назвали?

— В честь тебя — Йосей, — поспешила откликнуться тётя Роза, прижимая к глазам платок. Остальные закивали, женщины снова заплакали, но Пандеренич цыкнул:

— Ша, женщины! За Иосифа Соломоновича Шлеермана я, Оська Пандеренич, пью стоя. Покажи его мне, тётя.

Она сходила наверх, принесла мокрые пелёнки. Маленький уже не орал, лишь тихо хныкал. Налётчик без брезгливости взял его на руки и, опрокидывая рюмку в рот, вздохнул:

— Богатырь будет. Ты прости меня, Йося, что отца не уберёг. Кабы мы пораньше подоспели, не случилось бы ничего. И в смерти матери твоей я виновен. Не держи зла, шкет.

Дед Мойша всхлипнул и стал тереть свои морщинистые веки. Фая снова залилась слезами, а Роза налила полный стакан самогона и протянула Пандереничу. Но тот покачал головой и свою речь закончил так:

— Вырастешь, шкет — в свою кодлу возьму.

Но своё обещание Ося не сдержал — через год его повяжут за налёты и убьют во Владимирской тюрьме в пьяной драке.

А маленький Йося останется, переживёт все мрачные прогнозы доктора и будет настоящим горем тёти Розы.