Два дежурства, две записки, одна бутылка брюходёра (джен)

Кто пьёт, тот спит.

Кто спит, тот не грешит.

Кто не грешит, тот свят.

Стало быть, кто пьёт, тот свят.

© Средневековая пословица

— Итак, — командующий вздыхает тяжелее, чем под гнётом горестей всего крысиного народа, привычным жестом крутит ус и прохаживается взад-вперёд, уперев кулак в бедро, — это ведь ты стащил на заставе несколько пропусков, Барфон Нильс?

— Может быть, командир, — отвечает Барфон, сцепив пальцы на пузе и выпятив грудь в окисленной кирасе.

— Барфон Нильс, тебя жизнь ничему не учит?

— Похоже, что нет, командир.

— Придётся недельку поспать в карцере.

— Это который возле тюремной казармы, да?

— Ключ возьмёшь у Волькера.

— Там открыто, командир.

— Тц! — Командующий садится, отщипывает кусок сыра от недоеденного ломтя и суёт за щеку, а Снорл глотает слюну, задумывается о том, что он всё-таки голоден, и нить мыслей обрывается сама собой. — Значит, возьмёшь и попросишь, чтобы заперли. Эйнгар! Дверь за ним не закрывай!

— А на смену днём надо выходить?

Командующий щиплет себя за вибриссу и отмахивается: катись-ка ты с глаз долой, Барфон Нильс, хрен крысиный, воровская сошка, да поживее. Говорят, Барфон потому и угодил на службу в крепость, что подворовывал, да и сам Барфон-то ни разу не отнекивался, — значит, правда.

— Зато выспишься, — меланхолично замечает Эйнгар, подпирая спиной косяк, и грызёт гречишные зёрна.

— Тогда я пошёл, — чешет Барфон бок и шмыгает за дверь со всем крысиным изяществом, попутно умудрившись не менее изящно наступить Эйнгару на пальцы, — мстит, наверное, за жука: Эйнгар выкрикивает вслед грубое ругательство и, тут же снова скиснув на жаре, продолжает грызть гречиху.

— Та-ак. Теперь ты, Снорл.

— Да, командир Герва… Гердвард?

Снорл рассматривает гобелен с сорокой, а потом — с жуками, кусает коготь и с каждой секундой всё больше умирает от голода: уж очень хорошо пахнет пресный сыр, заточить бы ломтик-другой.

— А тебя куда девать, Снорл?

— На кухонную смену деньте.

— И без тебя помню, что сегодня ты по кухне дежурный. Главным шутом заделался?

— Не-е-а, командир.

Снорл тщательно выпрямляется, напускает на себя максимально деловой вид и старается не наваливаться на стол.

— Сколько брюходёра ты высосал на ночном дежурстве?

— Вы о чём?

— О брю-хо-дё-ре. Олеандровом брюходёре, — наставительно и с расстановкой поясняет командующий. — Бутылку, две, больше?

— Мало.

— Налить ещё?

— Да-а, — радостно стонет Снорл, всё-таки навалившись на стол животом и грудью, и почти дышит командующему в морду.

— Ясно. — Старый крыс отпихивает Снорла, шлёпнув ладонью по щеке. — Опять нажрался, пьянь!

— Подумаешь, выпил разок.

— Все вы тут пьёте разок, мерзавцы! А кому прикажете вас отмазывать, когда с перевозчиком в гавани морды бьёте?

— Этот скрыга обозвал меня деревенщиной и сказал, что мне только навоз на громокрабе возить, — ворчит Снорл, обмякнув на столешнице, и ковыряет когтем неровный стык.

— Всего-то?

— И вообще, это Паков тогда дрался, а не я!

Командующий снова вздыхает, жуёт последний ломтик сыра и, надув щёки, смотрит на переполненного печалями Снорла сверху вниз.

— Неделя дежурства у Кричащей двери.

— Но там, — Снорл трезвеет, паникует и киснет одновременно, — там же Керо… Не пойду! Сердца у вас нет!

— Неделя. Свободен, Снорл.

* * *

— Ну, милый, набрал плачущей вдовы?

— Нате, — высыпает Снорл добычу из ведра, — принёс.

— Эх, совсем ещё мелкая. Жалко! — Мышь-кухарка, и сама не больно-то рослая, нюхает один из грибов и соскребает с него кожуру ножом. — Ладно, для готовки сойдёт. Почисть морковь и картошку, Снорл!

— А чеснок?

— Четырёх головок хватит.

Снорл, усевшись поближе к печи и пяткой придвинув к себе ведро, лущит шелуху с чеснока, втихаря суя в рот зубчик-другой: чеснок перебивает запах олеандровой настойки, да и сок у него сладкий, а Рецция терпеть не может, когда от помощников пахнет выпивкой.

Во дворе по-летнему жарко, хоть язык высовывай и уши ветру подставляй, а в крепости — прохладно, всегда сумрачно, — не будь огня, было бы темнее, чем в криптах. Кухня — другое дело: на кухне всегда растоплена печь, и очистков-потрохов — хоть весь день ешь, пей и обсасывай косточки, и в зимнее время здесь ещё теснее, чем летом, — лучше греться, чем дрожать во дворе, и за право помогать кухарке порой случаются такие драки, что даже Роло приходит с ведром воды, — лишь бы шуметь прекратили. Снорл не очень-то понимает, с чего это оружейнику мешают вопли и хруст костяшек, но после того, как Роло окатил его с макушки до хвоста, в драки не лезет: проще ущипнуть разок-другой или зубами цапнуть.

Или пораньше с дежурства сбежать, а потом — на кухню шмыгнуть. Кухарке-то нет дела, кто помогает, лишь бы работа шла.

— Чего киснешь, милый? Сороконожку проглотил?

— Дежурить ночью в тюрьме буду, — уклончиво отвечает Снорл, — вот и кисну.

— Э-эх! — Рецция передёргивает плечом, добела обчищая последний гриб, слёзно чихает, сморкается в край передника и крошит лук в похлёбку. — Кричащая или Плачущая?

— Кричащая.

— Хлеб и яблоки взять не забудь, арестантам занесёшь.

«Там только Керольд, ему-то без надобности», — собирается состроить мину Снорл, но тут же хмурится и чешет висок: всё верно, три-четыре дня назад рядом с Керольдом мышиного менестреля поселили. Узнать бы, за что ему такое наказание.

— А мне яблоко можно?

— Что, почистил чеснок, морковь и картошку?

— Только чеснок и морковь.

— У-у, лентяй, — тягает Рецция Снорла за ухо, сцапав мелкими когтями. — По пьяни, небось, работать заявился, а?

— Да вы что?! Я трезвее молочной мамаши!

— Знаю я вас, негодяев! — Кухарка отпускает ухо и угрожающе суёт кукиш под нос: Рецция щупла и уже далеко не юна, но даже Паков, по слухам ткнувший кому-то перо под ребро, ей не хамит. — Ладно! Грызи, да поживее, и за картошку садись. У меня суп кипит.

Снорл, абсолютно довольный исходом ссоры, хватает яблоко: мелкое, совсем ещё неспелое, — и грызёт, навалившись на столешницу.

Вон Соловей с Гаффом играют на деньги с Белларом Ларром, бранятся, и Гафф ставит на кон пятёрку — клянётся, что последняя, и Беллар лишь хихикает, встряхивая в кулаке кости, а неподалёку Красавчик Флак воркует что-то о девицах и яблочном сидре, ерошит голову Боудла так и эдак, — вшей выискивает. Торсе Харрум, поджав хвост, читает в углу весточку с сигнальной башни, — перечитывает, не торопится, только усы дёргаются: Торсе стукнул пятый десяток, но прошлой осенью он наконец-то соизволил жениться и теперь ждёт увольнительные не меньше, чем жалованье.

Снорл искренне ему завидует: может, тоже найти себе подругу? — сплёвывает в ладонь семечки и с хрустом потягивается.

— Снорл, картошка!

— Да помню я, помню, мамаша!

Если что и хорошо на кухне, так это очистки: можно пожевать перед сменой, а ужин прихватить с собой, — всё равно командующий в гавани до вечера, слова поперёк не скажет, и Волькера-тюремщика уже неделю нет. Запил, небось, или загулялся.

Кто-то тянет Снорла за ухо, и Снорл косится, готовясь зарычать и для острастки, может быть, цапнуть зубами, — но это всего лишь Силас Вагстафф, сигнальщик, и по его рыжей морде блуждает тоска.

— Ты не видел мой нож, Снорл? Ну, такой, с костяной ручкой. Там ещё имя вырезано.

— Не-а, — отвечает Снорл, кинув картофелину в ведро с водой.

— Точно не видел?

— Отвали! Я б сказал, кабы нашёл.

— Жалко, хороший нож был.

Силас свистит под нос, веселеет, втихаря от кухарки суёт Снорлу сложенную пополам записку и налегает на похлёбку как-то по-особенному жадно, обжигаясь, запивает горячее сидром и прикладывается прямо к кувшину; теперь Снорл завидует уже не Торсе, а аппетиту долговязого сигнальщика.

— Вот твой ужин, милый. Бери, — суёт Рецция свёрток, пахнущий костным варевом и потрохами. — И хлеб с яблоками не забудь!

— Спасибо, мамаша, — хмыкает Снорл, сгребает в охапку хлеб с парочкой яблок, хрустя ещё одним, и разворачивает бумажку в галерее, под пляшущей тенью чадящего факела.

«Приходи на огород во внутреннем дворе. Очень важное дело».

* * *

— Тц! Вот ты где. Я-то думал, ты уже на дежурстве.

— Долго шёл, — отвечает Снорл, восседая на бочке у грядок и вгрызаясь в очередное яблоко. — Чё надо?

— Хочешь подзаработать?

Снорл выгрызает семечки и с сомнением оглядывает Силаса: всегда не особо-то болтливый сигнальщик сутулится перед ним, засунув пальцы за отвороты нагрудника, и смотрит своими невероятно честными глазами.

— Хочу. А сколько именно?

— Десятка и бутылка брюходёра.

— Мало! — отрезает Снорл, кидая огрызок в один из плетёных ульев, — дикие пчёлы никогда здесь не приживались, а перед зимой поселились в подлеске за башней. Надо бы их согнать оттуда или попросить об этом Бандо: всё равно он вечно там в патруле, — вот только где бы время найти?

— Дело-то тоже малое.

— Десятку ты и так мне должен.

— За что это, интересно?

— За угощение и проигрыш на той неделе. Вот за что!

— Хм!

Силас чешет шею когтями, а пятку — обрезанным носком сапога.

— А если добавлю?

— Сначала скажи, что за дело такое.

— Кое-что отнести.

— Сам отнеси!

— В том-то и штука, — понижает Силас голос до шёпота, — в тюрьму надо сходить. А я, сам понимаешь…

— Керольду стопку налить? Засунь её ему в…

— Да не шуми так, болван! — Силас вздрагивает, шевелит ушами, вслушиваясь в шаги патрульного, и на всякий случай зажимает Снорлу рот; тень от масляного фонаря пляшет на лестнице, но патрульный проходит мимо. — Менестреля, который в соседней камере, видел?

— М-б-мх, — мычит Снорл сквозь пальцы.

— Короче, ему надо кое-что передать.

— М?

Силас отлепляет ладонь со рта Снорла, лезет за пазуху и вертит перед носом ключ, завёрнутый в вощёную бумагу.

— Вот, держи. Спрячь под хлеб. И решётку отопри, когда услышишь, что он с замком возится.

— Этот скрыга что, тоже тебе должен?

— Не твоё дело!

— Тогда-а, — ржёт Снорл, делая вид, что намеревается выбросить ключ через стену, — дай мне что-нибудь получше.

— Вот как! — Силас напускает на себя нарочито равнодушное выражение. — А если я добавлю пятёрку, и ещё — две бутылочки сарастранского, то твоя печаль утопится?

— Деньги сначала дай.

— Договорились.

Снорл прячет ключ с запиской в сапог.

Силас выдыхает, суёт Снорлу в пригоршню несколько монет, ставит на бочку бутылку брюходёра и, подмигнув, шустро бежит по лестнице, не отягощённый ни хлебом, ни ужином, ни сомнительной работой.

— Интриган хренов! — раздражённо резюмирует Снорл, выкусывает пробку зубами, плюёт на всё и отпивает сразу треть: крепкая настойка греет горло, а ночь нынче тёплая, пронизанная шорохом сверчков и запахом зрелого лета, и Снорлу становится легче.

Надо бы и Барфону яблок отнести, поделиться. Скучает, поди, в карцере.

— «И когда их глаза встретились, её взгляд проник в его душу, как взгляд рулевого проникает за горизонт», — выразительно, со всей страстью читает Гафф по слогам и ведёт пальцем вдоль строки, улёгшись на лавку с книгой.

* * *

— Ишь! Вот ведь зараза! — Любопытство Снорла успехом не вознаграждается: Снорл, конечно, знает с полдесятка мышиных ругательств и слов вроде «привет-подай-принеси», как и полагается местной крысе, но в записке нет ничего вразумительного, кроме подписи «С». — На муридейском шпарит, жук.

— Мерра…

Снорл кладёт ключ с запиской под буханку хлеба и косится на заключённого через плечо, — но мышь в пёстро-лоскутной кольбе, мелкий и щуплый, сопит носом, как детёныш, и ни на один шорох не чешется.

Видимо, придётся менестрелю: Снорл уже прочитал по слогам на листке с информацией, что его зовут Тило, и сидит он за мятеж, — жевать хлеб без яблок. Снорл прячет последнее уцелевшее в подвешенную на цепи клеть, стараясь не хихикать: настроение у него хорошее, почему бы не подшутить? — и жалеет, что не увидит морду Тило, когда тот найдёт там яблоко.

— Мерра, — снова бормочет мышь сквозь сон, слегка подёрнув ухом.

— А-а, ты тоже женатый, да?

Перед тем, как уйти, Снорл шарит в сундуке с барахлом, берёт три флорина — в уплату за помощь, как-никак! — и запирает дверь запасными ключами, а вслед за дверью, до поры, до времени, — решётку.

Теперь-то можно и выпить.