Отблеск мысли и маленькая фантазия о Доме (джен)

Две гранитные ладони набережной; камень нагрет уже давно скрывшимся солнцем, и идти по нему в вечерней прохладе легко и приятно.

Воздух будто не прозрачный, а матово-серый, и с каждым шагом четкость лишь расплывается. Не видно, что впереди. Пахнет речной водой, пылью и чужими сладкими духами. Ветер дует со стороны залива, несёт темные провалы туч — небо вот-вот спрячется совсем, и сперва станет очень душно, а потом — очень свежо…

— И что ты хочешь мне показать? — скептически.

— Ничего, — честно говорит Мобиус. — В сущности, это просто… Маленькая прогулка.

— Набиваешься ко мне в друзья? Снова?

— Не волнуйся, я не посмею.

Хриплый смех тонет в звоне колоколов. Девять часов.

Он вышел к Неве.

Серый гранитный город распростёрся перед ним: ансамбли дворцов в бесконечном горизонте, тусклые отблески реки и ощущение неясной тоски — тоски по чему-то прошедшему мимо, незамеченному, давно минувшему.

Город — жив. Город помнит своё Прошлое, и оно, каким бы кровавым ни было, никогда не станет немилым. Каждому зданию пойди и расскажи, кто в нем жил — тут не пересчитать историй, не пересчитать человеческих следов, взглядов, стонов, усмешек.

Мобиус шел по городу-музею, городу-приключению, городу-тоске, особенно не задерживая ни на чём взгляда: все было давно ему знакомо, исхожено, позабыто и обретено вновь множество раз. От смотрел сейчас внутрь себя, пытаясь найти ответ на незаданный даже вопрос. Билась в его голове мысль, вторящая тоскливому монотонному пульсу города, и никак не удавалось от неё избавиться, и даже ухватить её не удавалось.

Вместе с этой мыслью преследовала его к тому же одна мрачная фантазия, и с каждым шагом она будто бы подтверждалась. То есть, Мобиус на самом деле не мог её никак подтвердить — но искал любой повод, чтобы это случилось.

Фантазия эта была о доме. Даже не так. О Доме.

— Я бывал здесь, знаешь. Воздух похож на норвежский. Но фьордов нет.

— Тебе нравится Норвегия?

Взгляд, как на дурачка:

— Ну конечно! Я сам эти фьорды придумал! Проектировал их, надеясь, что в Асгарде найдется им место. Но не-ет! Отцу не понравилось… Так они и попали в Мидгард.

— Да ну брось, — ветер уносит обрывки смеха, — ничего ты не проектировал, я знаю. Твои байки не действуют на меня, забыл?

Молчание. Молчание. Смешок.

— Хель с тобой!

И через минуту:

— А здесь и правда красиво…

Из всех мест во вселенной он выбирал этот город — раз за разом — когда ему необходимо было подумать. Он совсем немного нарушал правила, настраивал таймпад и отправлялся в Петербург, но всегда был осторожен: выбирал безлюдные места, несчастные дни, когда никому не будет до него дела, и шёл бездумно, ни с кем не встречаясь взглядом.

Город разговаривал с ним — мемориальными табличками на фасадах, сколами мостовых, течением реки, шумом проспектов. Город не навязывался, не приставал с вопросами и жил своей жизнью — а Мобиус шагал по нему незванным гостем, и всё-таки был будто бы своим.

Сколько раз он бывал здесь? Не хотелось пересчитывать, глупо как-то.

Сколько бы ни был раз, стоит сказать, что он никогда не думал о Петербурге как о родном городе. У него родного города и быть не могло, а мыслей таких — и подавно. Принадлежность к городам и странам — удел обычных людей. Он, Мобиус, не был обычным.

До недавнего времени.

Теперь он не мог оборвать себя. Да, да! Он жил здесь, на этом проспекте, в одном из домов. Иначе почему этот город зовёт его так часто? И почему он неизменно приходит на зов?

— Ты что это, собираешься провести тут весь вечер? А как же, — усмешка с намёком на яд, — работа?

— Работа может подождать. Видишь ли, я очень хотел, чтобы ты погулял со мной и сказал…

— Что? — нетерпеливо.

— Локи, ведь ты понимаешь, что временной линии больше нет? И возможно, ты пришел не к тому Мобиусу, с которым был до этого, а я разговариваю не с той версией тебя, с которой был знаком.

Хмурая складка между бровей:

— Мы притащились в Петербург, чтобы поговорить о неопределённости?

— Нет же. Я лишь… — беспомощный взмах руками в неподвижном воздухе, и неподвижный Локи, что-то выжидающий, ершистый, недоверчивый. — А, ладно, знаешь что, пойдем отсюда. Ты прав.

— Я, конечно, прав. Но сейчас я ещё ничего такого не сказал, чтобы ты так легко сдавался.

Внезапное прикосновение; выхваченный из рук таймпад в тусклом свете фонарей поблёскивает тёмным янтарём.

— Давай, выкладывай. То, что мы с тобой не подходим… эээ… друг другу… Это и так понятно. Где-то там ходит «твоя» версия меня, и об этом безумии я больше говорить не желаю. Но я помогу с другим твоим вопросом, если он у тебя есть.

— Не подходим друг другу, — опять смех, хотя должно быть, наверное, что-то другое. — Именно поэтому я и не хочу спрашивать о кое-чем другом. Ты не ответишь…

Эта маленькая фантазия о Доме ширилась и приобретала форму болезненного помешательства; он искал знакомое в каждом уголке, но не был способен ни за что зацепиться. Чувство было, словно вот-вот его хватит эпилептический припадок, и он просто упадёт в одном мгновении чистой незамутнённости разума, и, может быть, что-то приоткроется ему в этот момент.

С неба сорвались первые холодные капли дождя. Чаще, чаще. Через минуту это уже был скоротечный графитово-серый дождь, хлеставший по щекам, вымывавший все мысли. Темнеющий асфальт расплылся в жёлтых масляных огнях фонарей, и голова кружилась от фатального несоответствия того, что он видел, с тем, что он знал.

Знал он то, что никогда и ничто не станет его домом, всё разрушено, всё искалечено, и он должен сделать с этим что-то. Непременно должен исправить.

Видел он — другое. Душевные импульсы ему было легко считать — и он видел, что импульс привёл его сюда неслучайно. Что ничего он никому не должен, и даже если на самом деле всё это — неправда, и жил он раньше в Гватемале, на Мадагаскаре, в Трансильвании, в Будапеште, в Антарктике — ему плевать. Плевать.

— Давай уже, выкладывай.

— Ты не поймёшь меня. Ты ведь…

— Локи, с которым у тебя не сложилось. Точнее, у меня не сложилось с тобой. И что?

— …Ты другой. Вот что я хотел сказать.

— Твоя проблема в том, что ты находишь проблему даже там, где её нет. Просто спроси уже, чёрт возьми!

— Ладно. Хорошо. Как ты думаешь… Мог ли быть Петербург… Мог ли… — нет, это невозможно. Невозможно это произнести. — Мог ли Петербург быть моим домом?

Снова — неподвижное молчание. Взгляд вдоль проспекта — задумчивый и бесстрастный.

Нет, нет. Что за наивность, что за фатальное простодушие…

— Может быть.

Он свернул на Лиговский проспект, едва ли это заметив. Навстречу сплошным потоком шли люди, и он уворачивался от них, едва замечая их лица.

Перед глазами выросли три или четыре фигуры молодых людей: они громко заразительно смеялись, рассекая толпу, и курили на ходу, не давая дождю потушить сигареты. Мучительно вдруг захотелось вдохнуть порцию ядовитого дыма, но Мобиус по привычке отвернулся от них, и лишь когда шумная компания прошла мимо, он вспомнил, что сейчас никакие его предосторожности не имеют значения.

Ничто не имеет значения.

— Есть сигарета? — с нарочитым акцентом английского денди.

— Локи!..

— Для моего нервного приятеля тоже, если не затруднит, — озорная усмешка.

— Что ты делаешь?

— Я? Хочу покурить этот ужасный мидгардский табак. Хоть что-то должно быть хорошего в этой прогулке?

— Чёрт возьми…

— Да расслабься, помнишь: временная линия разрушена. Так какая разница? На, возьми.

Вспышка. Глубокий вдох — облако дыма в лицо.

— Ты вполне мог здесь жить. Вот тут, видишь, под аркой какой убогий колодец. Думаю, на третьем этаже пустует квартира с потемневшей лепниной на потолке. Там ты и жил. Да подожги ты её уже!

Магический огонь прямо перед носом, обжигающий лёгкие дым и внезапное горькое головокружение от первой затяжки.

— Вон там ты садился на автобус до работы, ехал по Невскому проспекту. До Московского вокзала вечные пробки, а дальше — посвободнее. Каждый день ты сидел за офисным столом до шести, писал отчёты, принимал посетителей, а потом садился на обратный автобус. Заходил по дороге вон в тот продуктовый, брал готовые сандвичи с пивом и шёл домой. Скучная жизнь, что-то напоминает, но никак не могу понять, что…

— Ты издеваешься.

— Нет, представь себе, почти не издеваюсь!

Фантазия о Доме вытеснилась той самой мыслью — отблеском мысли — от которой Мобиус бежал всё это время — из-за того, что не мог определиться.

Об этом и думать казалось смехотворным: будто это что-то удивительное — оказаться обманутым богом обмана. Даже двумя.

Интересная рекурсия. Нет, вовсе не интересная — предсказуемая.

Они не вернулись.

Всё катится к чёрту.

Пожалуй, он это даже заслужил — за всех тех, кого оставил, кому не поверил, кого обнулил. Так ведь легко скрыться за словами: «Я всего лишь выполнял приказ». Ха. Он прекрасно знал: чтобы не сойти с ума, глядя на себя в зеркало, можно и не такое придумать.

Например, убедить себя, что ты трикстер. Прирождённый лжец. Завоеватель по праву. Мерзавец по рождению.

Мобиус заметил, что когда враньё накладывается на ещё одно враньё, его почти не замечаешь. Так работают новостные каналы, политические дебаты и шоу-бизнес; на этом построено счастье миллионов беззаботных инфантильных людей, предпочитающих жить, не чуя завтрашнего дня. Так работает весь мир, и TVA тоже. Чего же тебе, старина Мобиус, не нравится? Никогда раньше не обдуряли так явно? Никогда не было так тошно думать об этом?

— Ты расскажешь, что произошло?

— Я уже рассказал, когда мы с тобой простились. Мне попытаться описать всё в других красках? Или написать для тебя повесть?

Если законы времени работают так, как он думал, они с настоящим Локи никогда больше не увидятся. И то прощальное объятье на краю пропасти действительно было последним.

Он свернул в первую арку, что была у него на пути. Шум проспекта отгородился, и стал будто бы далёким и потусторонним, сменившись шёпотом листьев и эхом шагов, негромкими голосами и сквозняком. Все дворы в Петербурге одинаковы этой иллюзией отстранённости от остального города. В шинах-клумбах спали в ожидании солнца неизвестные ему цветы, на детской площадке звонко и вызывающе скрипели качели, каждый раз в самой высокой точке полёта.

Мобиус посмотрел наверх, на деревянные облупившиеся рамы, на темноватые стёкла, за которыми шла чья-то чужая и далёкая жизнь. Может быть, не такая уж чужая и вовсе не далёкая.

Ну давай, соври себе ту маленькую ложь о том, что тебя обдурили. Ведь этого же ты так боишься? Что все те задушевные беседы в убогих кабинетах под неестественно-белым светом лампочек были фальшивы. Что несвобода лучше свободы, особенно если первое завернуть в сладчайшее враньё. Что ты бы лучше вернул всё назад.

Глупо себе врать. Так же глупо, как вести воображаемый спор с тем, кто уже давно ушёл.

— Кончай убиваться. Или ты хотел жить здесь со мной, и моё вопиющее отсутствие портит твои планы?

— Пошёл ты.

— Ты бы не выдержал моих шуток, уж поверь. Это в Агентстве я был покладист, а в быту я приношу столько неприятностей, что каждый мой сожитель по несчастью на стенку лез, чтоб от меня избавиться.

— Ты переставлял местами соль и сахар? Засорял унитаз? Кидался из окна шариками с водой?

— Это дилетантство, мой дорогой друг, — снисходительный смешок. — Вот вернусь и покажу тебе, ты ещё молиться будешь, чтобы я обратно исчез.

Буду. Ты только вернись сначала.