Апельсины (джен)

Апельсины были великолепны. Ярко-оранжевые, с матовой, покрытой тончайшим слоем воска кожурой, которая словно светилась изнутри. Их привезли несколько дней назад, и теперь они лежали в витрине магазина, торгующего фруктами. В конце декабря они стоили немало, потому что были выращены в специальных оранжереях и предназначались для тех, кто мог позволить себе купить к праздничному столу самые лучшие и дорогие продукты.

Хозяин распорядился, чтобы апельсины красиво разложили на свежих еловых ветвях, причем каждый из них покоился в чашечке, вырезанной из белоснежной бумаги. Они составляли центр композиции и невольно привлекали к себе внимание прохожих. Уже не один человек замедлил шаг и заворожённо приблизился к стеклу, чтобы хорошенько рассмотреть лежащие за ним фрукты, сверкающие червонным золотом. Накануне Рождества апельсины смотрелись как райские плоды, а уж благоухали они, наверное, словно сад в июле.

Немудрено, что состоятельные люди или служанки из богатых домов то и дело поднимались по ступенькам и входили внутрь магазина. Когда они снова появлялись на улице, на их лицах сияли глуповатые, но очень довольные улыбки. В корзинках и пакетах, которые они держали в руках, лежали закутанные в несколько слоев драгоценные плоды.

Нет, право же, апельсины были великолепны.

Меж тем на крыши домов спустилась рождественская ночь, а вслед за ней на город обрушилась первая в уходящем году метель. Порывы ветра швыряли в лица редким прохожим пригоршни снежной пыли. С неприятным скрипом раскачивались вывески лавок и кофеен. Небо заволокло громоздкими тучами, в разрывы которых изредка пробивался тусклый свет луны.

Припозднившиеся горожане убыстряли шаг, спеша укрыться в тепле домов и ресторанов, за дверями которых было шумно, и играла громкая музыка. В занесенных снегом одеждах, озябшие и ссутулившиеся, они были похожи на мотыльков, летящих на яркий свет ламп.

Там, за окнами домов, кипела жизнь. Отгородившись от непогоды, люди готовились провести Рождество со своими близкими, знакомыми, друзьями и любимыми.

Где-то уже охлаждалось в серебряных ведерках шампанское, томились в духовках и ждали своего часа рождественские гуси с подрумяненной хрустящей корочкой, обложенные печеными яблоками. Сервировались столы, хозяйки принимали гостей, а маленькие дети уже улеглись в кровати и видели в своих снах, как веселый белобородый старик вручает им подарки, о которых они втайне давно мечтали.

В эту ночь было возможно всё, даже самое невероятное. Но, разумеется, чудеса всегда происходят только с теми, кто еще верит в них.

От стены одного из домов отделилась тень. Метров через тридцать она очутилась у тусклого фонаря и материализовалась в тощего мальчишку лет двенадцати, одетого в куцее, не по росту, пальто с короткими рукавами. Штаны едва доходили ему до щиколоток, а обувь была так плоха, что один из башмаков был обвязан веревкой, дабы подошва не отпала на ходу. На голову было натянуто нечто среднее между мешком и вязаной шапкой. Этот, с позволения сказать, убор закрывал мальчишке почти всё лицо. Были видны лишь тонкие губы и острый, упрямо выдающийся вперед подбородок. Из отверстий, проделанных в мешке-шапке, сверкали чёрные затравленные глаза.

Крадучись, он приблизился к магазину, около которого в такой поздний час никого не было, и восхищенно замер, разглядывая выложенные в витрине фрукты.

Ах, как хороши были апельсины! Спелые, налитые солнцем и сладостью, они притягивали к себе взгляд.

Мальчик почувствовал, что во рту скопилась кислая слюна. Он сглотнул ее и поморщился. Как зверек, принюхался к морозному воздуху, и ему почудилось, что в свежести ночи он угадал чуть резковатый аромат золотых плодов. Ему захотелось разбить стекло, схватить один из апельсинов и вонзить в его горьковатую кожуру свои зубы, а потом добраться до восхитительной мякоти. Снова ощутить, как брызжет сок, как стекает по подбородку и чуть пощипывает чувствительную кожу.

Он очень хотел вспомнить.

Возле дома, в котором он жил когда-то, росли деревья, на ветвях которых каждое лето появлялись оранжевые плоды. Он любил забраться на сук повыше и, спрятавшись среди густой листвы, вдыхал в себя запахи земли, цветов и спелых апельсинов. От насыщенных ароматов приятно кружилась голова. Хотелось закрыть глаза и подставить ладони солнцу. Или спуститься с дерева и упасть в траву. А потом, сжав зубами зеленую былинку, бездумно уставиться в яркое небо и наблюдать за бегущими по нему облаками. Или, разомлев от запахов и тепла, безмятежно заснуть прямо среди цветов под жужжание пчел и стрёкот невидимых насекомых.

Это было так давно, что он уже начинал сомневаться: а не выдумал ли он сам себе апельсиновый сад и белый дом в тени деревьев? Может, ничего этого не было? Может, он родился с этим мешком на лице и всегда, даже несмышлёным малышом, принимал участие в представлениях их бродячего цирка?

Но нет. Он помнил золотое мерцание, тяжесть сорванных с дерева налитых плодов, а еще цукаты из засахаренной упругой кожуры, которыми его иногда баловала добрая пожилая женщина, которая жила с ним под одной крышей и заботилась о нем.

Он оторвался от своих воспоминаний и глубоко вздохнул. Ему пора возвращаться, иначе его отлучка вызовет гнев неприятного человека с глубоко посаженными глазами и гадким запахом изо рта, который хватался за плетку каждый раз, когда ему что-либо было не по нраву.

Мальчик с сожалением провел худыми пальцами по стеклу витрины и спустя несколько секунд исчез из виду.

ххх

— А-а-ап-чхи-и-и! — громко чихнул кто-то, после чего вполголоса чертыхнулся.

В тёмной палатке, продуваемой сквозняками, вдруг появилось легкое свечение. Оно становилось все ярче и ярче, пока не вспыхнуло, подобно метеору, и не исчезло с громким хлопком. Облако света оставило после себя женщину средних лет с высокой прической, украшенной живыми розами. Незнакомка была одета в старомодное платье цвета рассветных лучей.

Она была очень маленького роста и в своих туфельках на каблуках все равно была не выше детского зонтика. Меж тем она была прекрасно сложена и могла бы показаться путешественницей, невесть каким ветром занесенной в страну великанов. Если бы кто-нибудь из ученых мужей её увидел, он был бы посрамлен тем удивительным фактом, что, оказывается, на нашей планете живут такие крохотные люди, и о них никто прежде ничего не знал.

Женщина внимательно осмотрелась по сторонам и недовольно наморщила лоб. Она вглядывалась в тёмный угол, откуда слышалось чье-то дыхание. Потом хлопнула в ладоши.

Мгновение — и всё вокруг осветилось, будто в палатке зажгли десяток-другой свечей. И тогда незнакомка, наконец, разглядела обитателя унылого жилища.

На продавленном соломенном тюфячке, на который была свалена куча какого-то старого тряпья, спал мальчик лет двенадцати. Он был в верхней одежде, которая служила ему хоть какой-то защитой от холода. Ребёнок свернулся калачиком и прижал кулаки к груди, словно даже во сне хотел защититься от того, кто мог причинить ему боль.

Это был совершенно обычный и в то же время самый необыкновенный мальчишка, которого ей приходилось когда-либо видеть. Несчастный оборвыш был беден как церковная мышь, но женщине и раньше неоднократно встречались сироты и дети из нищих семей. Необычность же этого ребенка была в том, что его лицо скрывало некое подобие мешка с дырками для глаз. И почему-то к ней сразу пришло понимание, что грубая ткань накинута на лицо мальчика отнюдь не случайно.

Однако ей нужно было приниматься за дело. Крошечная женщина аккуратно расправила юбки и кашлянула. Посмотревшись в зеркальце, которое золотой цепочкой было прикреплено к поясу ее платья, она приняла самый важный и независимый вид.

— Эй! Э-э-эй! — сказала она и потормошила ребенка.

Тот вздрогнул и сел на тюфячке, жмурясь от непривычно яркого света.

— Кто здесь? Господин директор, вы? Уже утро?

Он закрыл ладонями глаза и прошептал:

— Извините меня, я сейчас… Я уже почти готов. Не сердитесь...

Его голос был хриплым спросонья и звучал приглушенно из-под нелепого мешка, надетого на голову.

— Фи, как можно принять меня — меня! — за неопрятного и грубого человека, который уже несколько часов беспробудно спит, выпив за ужином слишком много отвратительного вина? — раздался звонкий мелодичный голос.

Мальчик отнял руки от глаз и замер от изумления, увидев в шаге от себя незнакомку, более всего походившую на куклу, какую он видел однажды в витрине магазина, торговавшего игрушками: гладкое лицо с щеками, окрашенными нежным румянцем, большие синие глаза и золотые локоны. Но «кукла», стоявшая перед ним, двигалась, улыбалась и хмурилась, а ещё могла разговаривать.

— Кто вы? — потрясенно выдохнул он.

— Вообще-то мужчина, даже если он ещё маленький, должен представиться первым, а потом уже требовать этого от дамы, — насмешливо произнесла она и лукаво прищурилась.

— Да? Ох, простите, — опомнился он, встал со своего тюфячка и неуклюже поклонился. — Но у меня нет имени, мадам. Вернее, было… давно. А теперь у меня много разных имен, одно хуже другого. Позвольте мне их не называть.

— Вот как. Но кто ты такой, мальчик?

— Никто, — ребёнок потупился. — Я принадлежу директору нашего цирка. Он говорит, что я его вещь.

— Вот уж ерунда! — незнакомка неожиданно рассердилась. — Как глупы люди! Никто не может быть ничьей собственностью. И утверждать обратное просто невежественно, неразумное дитя!

— Простите меня, мадам…

— Ах, да… Я не представилась, — её голос смягчился. — Меня зовут Гунхильда. Люди называют меня феей, хотя это не совсем так.

— Кто? Фея? — Его губы расползлись в скептической улыбке. — Фей не бывает. Это все глупые сказки.

— Конечно, не бывает. Разумеется, сказки, — охотно согласилась она и уселась на корешок большой толстой книги, лежавшей рядом с тюфячком. — Но только я существую, причем независимо от того, веришь ты в меня или нет.

Мальчишка шмыгнул носом и опустился на корточки напротив своей необычной гостьи.

— А! Я догадался! Вы мне снитесь! — уверенно произнес он и рассмеялся. — Как странно…

— Ты можешь думать, как тебе угодно, — она пожала плечами и улыбнулась ему в ответ. — Пусть будет по-твоему. Но знаешь ли ты, что означает сон, в котором тебе является фея?..

Глаза Гунхильды загадочно блестели. Она вновь посмотрелась в зеркальце и когда его опустила, произошло необъяснимое: вместо женщины средних лет появилась юная девушка. На ней было то же самое платье цвета рассветных лучей, только её волосы больше не были уложены в высокую прическу, а мягкими волнами сбегали на плечи. Стройная, с яркими синими глазами, она была дивно хороша. Ее голову венчал венок из ромашек.

— Так вот, подобный сон — предвестник удачи, — произнесла красавица с таинственным видом. — Он пророчит исполнение заветной мечты. Ведь у тебя же есть заветная мечта?

Он растерянно посмотрел ей в глаза, а потом отрицательно покачал головой:

— Нет.

— Как это — нет? У каждого есть мечта. И я здесь для того, чтобы её исполнить.

— То, чего бы я хотел больше всего на свете, вы сделать не сможете, — печально произнес он дрогнувшим голосом.

— Для меня нет почти ничего невозможного. Скажи, чего бы ты хотел? Я с радостью тебе помогу. Сделаю всё, что в моих силах. Ну? Не бойся!

— Я не боюсь.

Мальчик сразу как-то сгорбился. Его плечи поникли, словно придавленные тяжелой ношей.

— Но раз уж вы мне снитесь, то я скажу, о чем мечтаю… И чего никогда не будет. Я ещё никому этого не говорил, — он помедлил и облизал губы. — Смотрите.

С этими словами он стянул со своей головы мешок.

Гостья невольно ахнула.

Лицо мальчишки было изуродовано. Прозрачная сероватая кожа, не знающая солнечного света и похожая на папиросную бумагу, обтягивала кости длинного черепа. Из впалых глазниц под чересчур выпуклыми надбровными дугами обреченно и грустно смотрели черные глаза. Ноздри неправильной, как будто рваной формы создавали иллюзию, что носа совсем нет, а вместо него только две зияющие дыры. Голова была почти лишена волос, и кожа на ней была покрыта желтоватыми струпьями.

Если бы Гунхильда была простой смертной, она наверняка упала бы в обморок от открывшегося её взору зрелища. Но её не могло испугать человеческое уродство, даже самое ужасное. На глаза Гунхильды навернулись слезы жалости.

— Бедный мальчик… бедный мальчик, — прошептала она и протянула руку, чтобы погладить ребенка по голове. Но тот отпрянул, словно она хотела его ударить, и вновь натянул на себя мешковину.

— Вы не сможете изменить этого, — глухо проговорил он и сжал кулаки. — А всё остальное не имеет никакого значения. Уже не имеет.

Что Гунхильда могла ему ответить? Он был прав. Она могла многое, но не была всесильной. Изменить лицо, данное человеку от рождения, как и его судьбу, она не только не могла, но и не имела права.

Прежде она являлась к детям или чистым душой взрослым, которые думали, что фея им просто снится, и исполняла их нехитрые желания. Дарила им надежду и новые мечты, которые со временем сбывались, помогала решать повседневные проблемы, облегчала заботы. Предоставляла тем, кто искал новых приключений, шанс отправиться в дальние страны. Она навевала сладкие сны, несущие успокоение и отдых, раскрашивала детские фантазии в самые яркие цвета, учила верить в себя.

Она умела это и многое другое, но сейчас оказалась бессильна сделать что-либо для несчастного ребенка, сидевшего перед ней.

— Прости меня, пожалуйста. Я ничего не знала...

— Я привык. И мне ничего не нужно.

Гунхильда не могла заставить себя посмотреть мальчику в глаза. Она бросила взгляд на табурет и увидела на нем потертый скрипичный футляр.

— Это твой инструмент? — спросила она, чтобы избавиться от сковавшей ее неловкости.

Он утвердительно кивнул.

— Ты играешь на скрипке?

— Да, и не только на ней. Еще на фортепиано и немножко на гитаре. А зачем это вам? — спохватился он.

— Сам видишь, я оказалась никудышной феей и впервые чувствую себя беспомощной. Ты можешь выполнить мою просьбу?

Он удивленно посмотрел на неё и пожал острыми плечами.

— Пожалуйста.

— Сыграй мне. Что угодно. Я хочу послушать тебя.

Он не стал отнекиваться или ждать, что его начнут упрашивать. Молча открыл футляр, бережно взял скрипку в руки. Повернувшись в пол-оборота к своей гостье, начал играть.

За всю свою невозможно долгую жизнь Гунхильда ни разу не слышала произведений, которые он исполнял, и потому догадалась, что это его собственные сочинения.

А еще она поняла, что мальчик, стоящий перед ней, гениален.

Его музыка была удивительно гармонична, она врачевала душевные раны и ласковой рукой сжимала сердце, возвращая Гунхильду на её родину — в далекую Швецию.

Сдержанные, приглушенные краски родной земли заполнили пространство перед ней. Она видела волнующееся серое море с нависшим над ним густым туманом; волны, бьющиеся о крутые скалистые берега фиордов. Слышала тоскливые горловые крики чаек, почти касающихся поверхности моря своими крылами. Гунхильда как будто вновь бродила по маленьким безлюдным островам, покрытым вереском и изумрудным мхом. Вдыхала аромат сосновых лесов, купалась в озерах с прозрачной ледяной водой.

И это чудо для неё сотворил ребенок, для которого она не сделала ничего. Ни-че-го.

Гунхильда слушала музыку, закрыв глаза, и ощущала, как по её щекам одна за другой скатываются слезы. Ей было и хорошо, и больно, как никогда прежде, и в то же время она чувствовала себя умиротворенной, словно, наконец, постигла знание, к которому стремилась всю свою жизнь.

— Спасибо, мой дорогой… — тихо сказала она, когда мальчик закончил играть и положил скрипку в футляр. — Сегодня ты сделал меня самой счастливой. Спасибо тебе за это.

Он ничего не ответил. Несколько секунд кусал губы, потом повернулся к ней и проговорил, странно блестя глазами:

— Я обманул вас, когда сказал, что больше ни о чем не мечтаю. Это неправда. Я хочу стать лучшим на свете музыкантом. И клянусь, что стану им. Без всякой помощи. Сам. Иначе все это, — он рассек ладонью воздух, — бессмысленно.

Гунхильда молча взяла его за руку.

Его била дрожь.

И тут она в одно мгновение увидела всю его жизнь — с самого рождения. И всё поняла.

— Нам пора прощаться, мальчик… Скоро рассвет, а я не могу так долго задержаться у одного человека… Не я установила эти правила. Но я тебя никогда не забуду. И я знаю, как тебя отблагодарить. Прощай.

Она подула ему на глаза. Маленький музыкант покорно опустился на тюфячок и, свернувшись клубочком, заснул. Его дыхание стало ровным и глубоким.

Гунхильда с нежностью посмотрела на мальчика и погладила его по голове, прошептав:

— Исполнится всё, что суждено. Ты станешь величайшим музыкантом. И будешь очень счастлив, малыш. — Напоследок она окинула взглядом убогую обстановку палатки и повторила: — Прощай.

Он не увидел последней перемены, которая произошла с его странной ночной гостьей. Становилось все темнее и темнее, точно гасли одна за другой невидимые свечи, и за мгновение перед тем, как пропал последний огонёк, в мерцающем сиянии возникло лицо абсолютно седой морщинистой женщины с усталыми глазами…

ххх

Этой ночью во всем городе не осталось ни одного апельсина. Необъяснимое дело: сотни спелых плодов исчезли, словно их никогда и не было. И никто из горожан не озаботился их внезапной пропажей.

Ведь Гунхильда была самой обычной феей.

А на окраине города в одной из палаток бродячего цирка, по непонятной причине насквозь пропахшей цитрусами, спал мальчик. Ему снился белый дом, окруженный апельсиновым садом.

Мальчик лежал в зеленой траве, закрыв глаза и раскинув руки в стороны.

Он улыбался.