Отступница (джен)

«Человека деструктивного можно назвать грешником, ибо разрушительность — это грех… Его можно рассматривать как экзистенциального отступника, как человека, которому не удалось стать тем, кем он мог бы стать соответственно своим экзистенциальным способностям». 

(с) Э. Фромм «Анатомия человеческой деструктивности».

Мяч летит вверх, вырвавшись из неловких рук, и поднимается так высоко — выше самых далёких трибун, — что Джинни очень скоро оставляет попытки поймать его.  Красная точка стремительно уменьшается, теряясь на фоне безбрежного жёлто-голубого вечернего неба. Раньше казалось, что из хорошего в мире есть лишь Гарри — угловатые коленки, неровная улыбка и длинные чёрные ресницы. Теперь у Джинни есть нагретый касаниями шершавый бок квоффла, верхушки загадочного леса, подтаявшие маршмэллоу в какао у мадам Розмерты, египетский гороскоп с последней страницы "Придиры" и красные свитера, что никогда не оставляют её незамеченной в толпе. И много-много всего ещё, чего она раньше и не замечала. Кто-то кричит, возвращая мысли Джинни к игре. Но она не слышит — не слушает, — а только с мечтательной улыбкой ловит вернувшийся квоффл.

* * *

Лицу на рисунке не очень-то нравится на разлинованной бумаге. Но у Джинни незаполненными остались только они — простые магловские тетради,  купленные где-то на развале. Краски у неё тоже не ахти: вся магия из них давно выветрилась — если и была когда-то, — и серому лицу на рисунке только и остаётся, что молча сверлить её глазами. Джинни думает о том, как же странно устроена жизнь. Ты либо трепыхаешься изо всех сил: торопишься любить — раздавая направо и налево неловкие поцелуи, творить — мокрой вспученностью по тонкой бумаге, учиться — до перьевых мозолей на пальцах, либо мгновенно скатываешься во мрак. Там, где сыро от близости озера и подземных грунтовых вод, где под ногами хрустящие кости мелких грызунов, а над головой ярды и ярды сырой земли.

Джинни, в общем-то, всё равно, что лицу не нравится в её дневнике — о боже, Джинни, опять? Она показывает изображению язык и захлопывает тетрадь. Глаза на прощание полыхают красным.

* * *

Танатос стоит там, за его плечами, затянутыми чёрной тканью. Он тоже знает, что вестник смерти там — не может не знать. Он всю жизнь бежит к нему и от него. Он грешник — первый среди прочих. Презревший жизнь. Всем вокруг него должно быть это ясно — Волдеморт не способен на созидание, только на презрение и разрушение.  В труху, в прах, в ничто. Даже если сейчас у кого-то  и остались иллюзии на этот счёт — хотя Джинни и не понимает, как такое возможно, — то когда-нибудь это станет совершенно очевидным всем.  И тогда кто с ним останется прозябать во мраке?

Джинни делает тихие шаги назад, но предательская ветка хрустит под стопой. Он оборачивается на звук, обжигая Джинни взглядом своих мистических глаз. Ей всё равно, что он забыл на могиле у директора Дамблдора — самому профессору ведь уже ничего там не понадобится, так ведь? Она без страха смотрит вперёд.  Она так любит жизнь,  а он — всего лишь экзистенциальный отступник. Что бы он ни делал, ему не победить. Даже могильный камень со временем уступает место молодой поросли.

Вот сейчас он поднимет палочку и... Но он почти не шевелится, с интересом смотрит вперёд, в вечерние сумерки, улыбается тонкими губами и, качнув на прощание головой, исчезает.

А у портрета с полыхающими глазами появляются две створки раскрытого, воспалённо-красного рта.

* * *

Джинни вынашивает этот план всё лето. Мечтает об этом, кровь стыдливо приливает к щекам, и становится жарко-жарко. Она представляет, как это может быть, и приходит к выводу, что ничего страшного произойти не может. И это будет чудесно.

Когда Джинни узнает, что Гарри не собирается возвращаться в Хогвартс, её затапливают одновременно столько чувств: гнев и гордость, страх и ненависть, грусть и обречённая весёлость. Она ведь предполагала что-то подобное. И если у него получится, если у него получится...

Танатос останется ни с чем, ему придётся отступить назад в тень и ждать там случайных заблудившихся путников, словно ночной вор.

Джинни прикасается губами к губам. Всё внутри словно киноварный квоффол устремляется вверх. Давит на горло, сжимает тисками грудь. Будь что будет — пусть жизнь сама проложит себе дорогу. Долой страхи — ведь если впереди лишь холод и мрак, то пусть в ней останется это торжество света и жизни. Невидимые прикосновения Эроса на щеках, веках и душе. Джинни ловит эти сладкие поцелуи — Эроса,  Гарри? — и падает в красную жаркую пелену, когда море по колено, всё отступает назад и становится далёким и неважным.  К сожалению, их прерывают, а отголоски экзистенциального восторга утекают сквозь пальцы вместе с неловко вывернувшимся из объятий Гарри.

* * *

Сложно сохранять в себе лучи солнечного света, когда директорские глаза, словно два ледяных свёрла, ввинчиваются прямо в душу, норовя затопить мертвенным оцепенением.

Он там — она не может не чувствовать  — невидимый, стоит за директорской спиной. Пришёл посмотреть на свою победу.  Их общую победу с Танатосом — над прежним директором и каждым учеником Хогвартса в отдельности. Джинни чувствует на себе его мистический, полыхающий взгляд и как загипнотизированная идёт за Снейпом, держась тёмных изгибов коридора. Для неё не становится неожиданным, когда из сгущающихся сумерек и в самом деле материализуется Волдеморт. Задаёт новому директору несколько вопросов, выслушивает сдержанные ответы. И Джинни слышит его голос, сжавшись в холодной тёмной нише: завораживающий шорох змеи, ползущей по гравию тенистой аллеи, шелест опавших, преющих листьев, сладковатый запах которых кружит голову.

Потом директор отступает назад — уходит или его с доски, словно костяную фигурку, сбрасывает сама ночь, — а Волдеморт остаётся. Смотрит на молчаливо-торжественную луну, а окно отбрасывает на его лицо решётчатую тень, перерезая бледную кожу, как разлинованная бумага.

— Долго ты собираешься прятаться в тени? — спрашивает он, и на губах его вновь змеится улыбка, словно по пергаментно-тонкой коже полоснули лезвием.

Джинни затапливает ужас — от носков до макушки, — будто её застали за отрыванием крыльев мухам или чем-то таким же непристойным. Она делает робкие шаги из своей ниши, а затем, обернувшись, что есть силы бежит прочь. Он вновь не останавливает её, лишь вслед несётся жуткий высокий смех.

* * *

Выйти из тени не так уж и сложно. Стоит только шагнуть в сторону от стройных ученических рядов под руководством профессора и профессора Кэрроу. Джинни теперь всё время там, впереди, с неугасимым пламенем в глазах.  Пламенем надежды, жизни...

...Или желанием разрушения? Чтобы вдребезги, чтобы до дна, до синяков, до скрученных от боли суставов. Лицо в дневнике улыбается и шепчет, становясь ощутимым звоном в ушах:

— Жизнь конечна и полна боли. Реальна одна лишь смерть. Одна лишь смерть...

У смерти мягкая походка и прохладные ладони. У смерти изрезанное тетрадной линейкой лицо и манящие губы.

— Я вижу тебя...

— А я больше и не прячусь.

Остатки бурых листьев скованы инеем. Ледяная корочка трагично хрустит под видавшими виды ботинками, когда Джинни приближается к высокой мужской фигуре, закутанной в чёрное.

— Моя смелая девочка.

Ей кажется, он будет спрашивать про меч, Гарри и его местонахождение. Но он не спрашивает. Ему, как и Танатосу за его плечами, просто нет до этих мелочей дела. Ведь все трепыхания не больше взмаха бабочкиного крыла — кратковременны и конечны. А в конце остаётся только одно...

Когда он медленно приближается, всё летит вниз. Красный, как бересклет, квоффол падает в пропасть, в бездну, в тюрьму, словно режущее заклятие разрезает канат под ногами воздушного плясуна. А тонкие губы с разлинованной бумаги впиваются в губы Джинни. 

Полы его мантии окутывают её с двух сторон — словно стены убежища, — когда он обнимает её железными тисками рук. Его губы, как и он сам, холодны, но Джинни жарко, будто Запретный лес не скован первыми заморозками. Аид выплеснулся на землю и затопил всё вокруг кроваво-чёрной магмой.

— Притяжение чёрной дыры столь сильно, что её не может покинуть даже свет. Её алчущая воронка поглощает всё вокруг от космической пыли до планет и никак не может насытиться.

Джинни тоже мало — хочется ещё и ещё этих горьких поцелуев, этого перевёрнутого в узких змеиных зрачках мира.

— Тогда весь мир обречён на гибель в бездне. 

Бездна — это всего лишь возвращение домой, в утробу, в тепло и спокойствие.  В ничто.

— С кем ты разговариваешь Джинни?

Ушедший вперёд Невилл возвращается за ней. И Клык у его ног заходится пронзительным лаем.

— Ни с кем, — задумчиво отвечает Джинни, оборачиваясь назад, и с сожалением цепляет взглядом лишь белесый туман, пролитой единорожьей кровью растекающийся по земле.

* * *

В пустом классе витает пыль. А в углу грязного окна паук свил свою паутину. Наверное, Джинни перепутала кабинеты, или этажи, или день недели. И однокурсники занимаются где-то в другом месте. Ну и пусть.

Паук смотрит на неё восемью глазами-бусинками антрацитового цвета, но видит ли? Или Джинни настолько огромна, что находится за пределами понимания паука? Как космическое ничто за пределами понимания человека.

Джинни садится за пустую парту, раскладывая перед собой учебники из Запретной секции. Получить такие — теперь сущая безделица. "Тёмные искусства для продвинутых" рисуют холодящие душу картины. А карандашные заметки на полях написаны знакомым до боли почерком.

Джинни ищет выход и не находит, свет гаснет над головой, а нить выскользает из рук.

* * *

Гарри на руках Хагрида выглядит словно песчинка. Песчинка, выпавшая из часов судьбы Джинни. Со смертью Гарри случится последний шаг — бескомпромиссное схождение — во тьму, во мрак, в Аид. Красные глаза напротив ликуют.

— Не-е-е-т! — крик обречённости вязнет на языке, затапливая, булькая в горле чёрной субстанцией.

Джинни не хочет,  не хочет... Не хочет, чтоб Танатос окончательно победил, не хочет отдать ему последнее дыхание Эроса из своих лёгких. Ликование серого лица сменяется удивлением и даже расстройством. А потом — когда Гарри внезапно оживает — гневом.

Джинни кажется, она сейчас лишится чувств, воспринимая случившееся за знак. Им всем предстоит дать Танатосу последний, решающий бой.

* * *

Гарри держит на руках Джеймса, прижавшись щекой к тёмной макушке. От их кресла слышится размеренное дыхание спящих людей, а книга со сказками выпала из расслабившихся пальцев и лежит у ног на ковре. Джинни поднимает её с пола, равнодушно скользя взглядом по сказке о трёх братьях и их противостоянии со смертью. Она радуется тому, что ей удалось выбраться из тёмной пропасти, куда она, как камень Сизифа, долго и отчаянно скатывалась. Ведь в жизни так много хорошего: топот детских ножек по полу, вязнущая на зубах карамель и зимнее солнце, заблудившееся в лёгких занавесках на кухне.

Захлопнув книгу, Джинни хочет поставить её на полку, когда, потревоженный дуновением, на ковёр выпадает пожелтевший и сложенный вдвое тетрадный листок.

Серое лицо улыбается с него чарующей улыбкой, словно приветствуя кого-то, безмерно дорогого сердцу. А Джинни, замерев, наблюдает, как красный квоффл проворно ускользает из рук.