Не без придури (джен)

Within our dreams, we all wake up

To kiss the ones who are born to die.

© Serj Tankian

— У тебя отвратительное выражение лица.

— Ты имеешь в виду, отвратительнее обычного?

— Ну-у, — тянет Консуэло, сморщив нос, — пожалуй, что так. Ты и так на всех смотришь, как дед старый. На меня-то зачем так смотреть? Впервые видишь?

«Потому что у меня есть глаза. Вот зачем».

Бруно уже семнадцать — вполне достаточно, и он делил детство с Хульеттой и Хосефой, Пепой по-домашнему: они никогда не стеснялись друг друга аж до той меры, что мылись вместе, и Бруно таскал у них юбки, когда, лазая по крыше casita, рвал об черепицу штаны, — но в семье это ощущалось не так. Консуэло целуется совсем не по-дружески, не так мягко, как Хульетта, и не так сочно, как Пепа, — и гладит по спине, и меж бёдер — ну, Бруно ощущает это, когда раздвигает их коленом, а Консуэло вздрагивает: юбку с бельём уже развязала, сбросила, — она как-то по-особенному горячая.

— Полезем на крышу звёзды считать, или ты здесь на жениха погадаешь?

— Э, нет! Я на тебе не женюсь, даже не проси, — честно предупреждает Бруно, — ни за что.

— Ну-у, не загадывай, пока сам не поцелуешься. Или что, не умеешь?

— Эй!

— Не уме-е-ешь, — корчит противную рожу Консуэло. — Я-то лучше всех знаю, что ты нецелованный. Или сёстры уже всему научили?

— Стерва, — обижается Бруно: Пепа вечно то дерётся с ним, то целуется, даже если на них глазеют соседи.

Власти на то, чтобы заглянуть в своё будущее, у Бруно нет, но когда-то он думал, что будут у него и танцы, и прогулки за посёлком, и всё такое, — у Пепы этого в избытке, даром что и Бруно, и Хульетта дружно вытирают ей слёзы и не менее дружно мокнут под дождём, пока сестра сердится на парней. И гадал, что это будет потом, не сейчас, — вот только сейчас под ним лежит Мария дель Консуэло, с которой они играли в детстве, пока мама пила с сеньорой Марией Ремедиос кофе на веранде, и тогда веснушчатая Консуэло обижалась из-за чепухи, кидалась песком и кричала «рожа цыганская», а теперь — не очень-то уверенно раздвигает ноги.

— Может, будешь понежнее?

«Что, каково теперь ложиться под рожу цыганскую, сеньорита Ремедиос-маленькая?» — очень хочет съязвить Бруно, но вместо этого целует ещё разок — в щеку, прежде чем, завалив её в сено, развязать себе ремень. За такие-то слова она точно не поцелует, коза.

— Кто из нас ещё девица, Консуэлита?

— Уж точно не ты. — Консуэло косится, хмурится и, вздохнув, сначала задирает подол рубахи, а затем ведёт пальцем по щеке. — Ты ведь знаешь, как… знаешь же?

— Ну, у людей же и до нас как-то получалось.

— О-о, спасибо за утешение!

У Консуэло две косы, — мать, судя по старой фотографии в рамке, заплеталась так же. Интересно, была ли она такой же строгой до смерти отца? Соседи всё крутили пальцем, пока мать вздёргивала подбородок в ответ на любое предложение выйти замуж, но молчали: её дело, не самый большой грех для доньи Мадригал, женщина-то почтенная, — а когда лишь один раз засомневалась, то Бруно завопил, что сапожник Канделарио будет кричать на неё и таскать за косы.

Канделарио за это сгрёб Бруно за волосы и ударил по лицу — при всех, а мать — швырнула ботинком, но уже в Канделарио, и больше мужчины к ней не сватаются. «Альму обижать нельзя, у неё дочки шаманят, а сын — колдун. Проклянёт!»

Дурачьё. Бруно никого не проклинает, — у Бруно мир перед глазами увядает вновь и вновь, и нет этому циклу конца.

— Давай уже, не тяни, — требует Консуэло, двинув пяткой, — давай-давай, клади меч в ножны. И чтоб не кусался, а то как закричу — мать тебя потом за уши оттаскает.

— Доченька-цветочек, да?

— Не доченька-цветочек, а сынок доньи, который не без придури. Она тебя ещё с детства, знаешь ли, — Консуэло кривит губы, — не любит. Ты орал много.

— Раз так, тогда на кой? — не очень-то умно язвит Бруно, выдыхает и берёт Консуэло без особых церемоний, — от девушки пахнет чем-то кисловато-сладким, вроде приправы из толчёного перца, и этот запах разбирает дрожью до мурашек.

Консуэло напрягается, как струна, но не отталкивает, — лишь хватает за кисть, вкепившись в оба сестринских оберега. Вцепляется — и тут же отпускает, буркнув «извини»: Бруно сделал их пару лет назад из порванных бус и пары прядей, но снимает лишь по утрам, когда умывается.

— Потому что тебя обнять и погладить хочется.

— Погладишь?

— Какой же ты ребёнок, — запускает Консуэло ногти в его лохмы, ерошит и вздрагивает, когда Бруно, осмелев, берёт её целиком, без остатка. — И ещё… ай… просила ж понежнее!

В четырнадцать лет Бруно впервые не смог выбраться из пророческого транса, — Пепа завизжала, увидев, как брат царапает ногтями глаза, и кинулась за матерью, и мать, даже не вытерев руки от мыльной воды, выкрутила ему запястья, встряхнула и влепила пару пощёчин, а потом, когда Бруно заскулил и сжался, обнимала, пока его не перестало трясти.

И больше ни разу не обняла.

— Я всегда для тебя сопляком буду, да?

— Всегда.

— И даже когда мне исполнится семьдесят шесть?

— И даже когда тебе исполнится семьдесят шесть, — закатывает Консуэло глаза: сквозь её волосы сыплется песок, косы седеют, а по губам течёт, мешаясь со слюной, кровь из разбитого носа.

Бруно взвизгивает, сглатывает, нервно отдёргивается и не менее нервно кусает пальцы, — внизу всё остывает, будто на штаны плеснули водой, и во рту вместо привкуса перца хрустит горечь.

— Эй! Какого чёрта?

Сбежать не получается: Консуэло жмёт коленями, скрестив щиколотки, — и Бруно понимает, что Консуэло по-прежнему молода, и от неё пахнет не плесенью, а пóтом и специями: Консуэло толкает кулаком в плечо, дует губы и злится, и глаза у неё мокрые.

— Ты что, уже всё? Бруно, твою ж мать, я беременеть от тебя как-то не очень хочу!

— Н-не всё, — бормочет Бруно и старается не думать о том, насколько жалко он выглядит.

— Тогда какого чёрта, м-м? Ты меня не хочешь?

Бруно шмыгает, трёт ладонью нос, ладонь — об штаны, а затем, переведя дух, трогает её лицо.

Глаза у Марии дель Консуэло орехово-карие, на переносице — веснушки, а на подбородке, вкось к щеке, — шрам от колючки: в лесу оцарапалась, когда козу искала. Бруно тогда шёл восьмой год, и Бруно, не сказав матери ни слова, отыскал Консуэло, когда та ревела у ручья, дёрнул за юбку и привёл в сторону родника, — там-то блудная тварь и нашлась.

— Не бери ты в голову, ты красивая. Так, наваждение.

— Так и знала, что ты и здесь будешь с заскоками!

Консуэло сцепляет свой мизинец с мизинцем Бруно, встряхивает, целует ссадину на костяшках, сталкивает его на сено и седлает с решительностью Гонсало Хименеса де Кесады, прорубающего путь вдоль реки Магдалены.

— Теперь не отвертишься.

— Не очень-то и собирался, коза!

— И с кем я трахаюсь-то, а? — нарочито высокомерно кривит Консуэло губы.

Бруно сгребает Консуэло в объятия, и неутолённая жажда пробирает его от ногтей до самого корня.